Есть только две формы жизни: горение и гниение.
М. Горький
1
Наступает день. Мафия засыпает. – Я проснулся, значит, я не мафия, – сделал вывод я, потянувшись на скрипучем диване. Ещё пара неловких движений, и я точно с него свалюсь, но вместо ожидаемого падения последовал не менее ожидаемый возглас: – Прекратите шуметь! Дайте людям поспать! «А вот они мафия» На тумбочке меня ждала приготовленная ещё вчера бутылка с водой; промочив сухое горло и слегка ополоснув лицо, я направился к окну, за которым скрывалась темнота. Чёрную линию горизонта иногда прерывали снежные шапки домов и паутина проводов, переплетающихся между крышами. С неба, нависающего над двором громадной скалой, порой звёздами летели снежинки, будто искорки огня, отсекаемые чернотой небосклона. Но судя по заснеженным машинам и белоснежному океану, наполнявшему всё пространство двора, ночью их было больше, чем две-три, возможно, что нас даже посещала буря. Последовал автоматический вздох, вырвавшийся из моей груди чуть ли не стоном. Лично я не хотел вздыхать, однако мои мышцы уже предчувствовали то, что повторялось каждое утро… Я оделся и, не позавтракав, направился к двери. Когда я очутился на лестничной клетке, в лицо мне дунул прохладный воздух. Хотя… он был больше, чем прохладный, поэтому я рефлекторно нырнул носом под шарф. На улице стало ещё холоднее, мороз усилил свои старания, пытаясь проникнуть в незамеченные мной щели в одежде: оттопыренный воротник куртки, полоска кожи между рукавами и перчатками, почти невидимые дырочки в вязаном шарфе. Своими усилиями он вроде бы прогонял меня, а вроде и проявлял заботу, как бабушка, от которой мы часто слышим запреты и поучения; ругает, бормочет что-то жестоко, а на самом деле волнуется, заботиться пытается. Вот и мороз, заставляя подрагивать от своих прикосновений, будто говорил: «Ты лучше иди, голубчик, домой; чаю горячего попей, заболеешь ведь». В детстве я был послушным, но последнее время сильно изменился. Я хмуро промолчал, загремев ключами в кармане, направляясь к двери подъезда, что левее входной. Ветер угрюмо сник, но минутой позже, когда я вышел обратно к нему, разбушевался, даже звеня от усилия. Противный звон заполнил мои уши, похожий на хохот, что звучит за кадром в несмешных комедийных сериалах. Тяжёлый и ярко выраженный, призывающий посмеяться, даже, если этого не особо и хочется. Ветер смеялся. И хохотал всё громче, призывая, чтобы все услышали и посмотрели на меня. Да, я дворник. В свои девятнадцать лет, в расцвете сил, в начале жизненного пути я каждое утро убираю этот участок; зимой подметаю снег, в остальное время в моём распоряжении пыль и мусор. Но дворник я не по собственному желанию, не из-за неграмотности своей или недостатка ума. И вообще я не только дворник. Но, к сожалению, этого нельзя объяснить каждому удивлённому прохожему. Ведь простые обыватели хотят углядеть в личине дворника полу-глухого, ворчливого старика, скорей всего пьянчугу или тупого ублюдка, что только и может жаловаться на жизнь да размахивать метлой. Каково же их удивление, когда их взгляд натыкается на молодого, здорового парня. Бывает, раз иной подойдёт какая-нибудь сердобольная старушка или же, наоборот, сердитая и скажет: «Ах, милок, учиться-то надо было!». Или мамаша чья-нибудь подведёт нерадивое чадо своё и промолвит, обвиняющее указывая пальцем: «Вот, что случится, если учиться не будешь. Дворником станешь!». И так, для добавления эффекта: руку отвести, а потом выпрямить, яростно вытянув указующий палец; так, бывает, делают змеи шеей, предупреждая о нападении. Или дети любопытные, кстати, что часто случается, подойдут и спросят: «Дядя, а Вы дворником стали, потому что не учились?». И что? Я буду им говорить, как порой не сладка жизнь, что хватаешься за всякую работу? Поделюсь своими невзгодами? Конечно, нет. Я скажу: «Да, деточка, поэтому учись хорошо». Но, что хуже всего, так это молчание. Презрительная усмешка на неразомкнутых губах ранит меня больше всего, я даже чувствую, как краснею всякий раз, встретив такое «приветствие». Потому-то я и начал вставать ещё раньше, чтобы успевать убрать двор до того, как люди выйдут из своих домов по своим делам. Я поднял голову к беззвёздной тьме, застывшей надо мною, будто морская бездна, и задышал чуть глубже, вглядываясь в распахнутое небо. «Мети, мети» – слышал я, это насмешливое «мети» с ничем не прикрытым чувством превосходства надо мной. Кровь ещё сильнее хлынула к щекам, на этот раз не от холода, а от стыда. «Мети» – говорило мне небо, отвечая на моё робкое молчание тьмой, выливающейся из беззубой пасти, смешивающейся с лоскутками пара из моего рта. – Метлой тут не обойдёшься, слишком много снега, – я помахал лопатой. С Ветром случился новый приступ хохота, а небо безмолвно – но, несомненно, улыбаясь во весь свой беззубый рот – одарило меня дюжиной снежинок, выползающий из-под его купола. «Вот, чёрт» – подумал я; ветер завыл ещё сильнее и протяжнее, и, дальше покатываясь со смеху, порой выкрикивал со смаком шелестящее «мети». Несмотря на движение воздуха, снежинки спускались плавно и медленно, будто в штиль. Их серебристые голоса наверняка были приятнее стона Ветра и чавканья Неба, но они не проронили ни звука. Подчёркнуто холодно и безразлично, чему способствуют их структура и предназначение, они аккуратно спускались вниз. Их приличие и возвышенность вызвали во мне глубокую симпатию. Но, к сожалению, я был вынужден прервать их покой, как только их ранимые сущности ложились на поверхность, сметая их лопатой. И всё равно они не высказывали никакого неудовольствия, за что я их зауважал. К тому времени, как чернота неба сменилась синевой, я уже закончил прибирать двор. Работать я старался быстро, дабы не столкнуться с «утренними пташками»; ветер постоянно мне мешал, закручивая вихри из снежного песка, чем застилал белой мглой глаза и щипал разбухший от мороза нос. Красный, как рак, я поспешил вернуть лопату в её хранилище и поскорее, насколько это было возможно при коченеющих конечностях, укрыться от снега и ветра в подъезде. Пару красных мазков нанёс Творец на уголочек неба, пару ярких линий тёплого, сочного цвета, скрашивающих такое холодное, недружелюбное утро. Я бы ещё полюбовался этими штрихами будущего шедевра, но решил оставить Художника в покое, наедине со своей картиной, чтобы не мешать Ему наслаждаться процессом. Его успеет раскритиковать Ветер, давящийся смехом при каждом удобном случае, и Мороз, приводящий в оцепенение. Хотя Ему они навряд ли будут мешать. Ведь Он не дворник. Раньше я считал, что плохих профессий нет, каждый чем-нибудь государству да поможет, но, став дворников, узнал и о другом мнении. Как будто существует некая черта, которую не стоит переходить ни в коем случае, даже, если ты планируешь потом вернуться. Потому что тебе просто не позволят вернуться. Даже с помощью этого рокового молчания. Мне нравится одна китайская мудрость: «Бриллиант, упавший в грязь, всё равно останется бриллиантом, а пыль, поднявшаяся до небес, всё равно останется пылью». Но, дело в том, что я не особо ощущаю себя бриллиантом, скорее пылью, окончательно вдавленной в землю при очередном шаге Жизни, в беге на очередном марафоне, где я даже не участник и даже не зритель. Ни одна мудрость не будет иметь значения, пока ты не найдёшь её действенной в жизни. В своей жизни. Однако после ещё одной серии неудач, ты… не то, что не хочешь верить в действенность мудростей всея мира; у тебя просто не остаётся сил ещё и на это. За железной дверью под номером 14 доносилось мирное сопение Анны Семёновны и Валерия Михайловича Долгопятовых, той самой «мафии», которая решается лишь ночью на своё чёрное дело. На самом деле я не знаю, чем они занимаются, но спят Долгопятовы действительно долго. Они сдают мне диван, начиная с зимы прошлого года, и ещё ни разу не встали во время моего ухода на основную работу. Основной служила моя работа в торговом центре «Карусель», где мне было надобно отсиживать время до закрытия в магазине одежды «Семейный», что опять заставляло меня «переходить за черту». Ну, где Вы видели молодого, здорового парня за прилавком? Если это, конечно не рынок, в уголочке которого каждый может зародить свой маленький бизнес. Или не магазин чего-нибудь мужского (и желательно дорогого), например, автомобилей, или работа, по крайней мере, связанная с техникой или строительством. Но нет же, опять получилось мне чахнуть среди пустых женских разговоров и пёстрой одежды, тонуть в сплетнях, вдыхая затхлость глупого строения мира. И за всё это мне полагается 100 рублей в день, ещё меньше, чем дворником, получая в месяц сумму, равную 5400 единицам русской валюты. Что-то большее; то, что добавляло хоть немного брутальности и романтики в мой образ жизни, так это моя подработка грузчиком. Однако и здесь не получалось выделиться своей мужественностью, имея вес 72 кг. Но всё это приносило больший успех, чем все мои остальные работы, порой даруя 1000 рублей за ночь. К сожалению, ни случаи подработать, ни мои мышцы не были готовы стабильно помогать мне заработать эту тысячу. Поэтому я нуждался в «переходе за эту черту», глупо и бесславно. Основным способом дохода продолжала оставаться сдача двухкомнатной квартиры, но эти деньги были неприкосновенными, и в расчёт я их никогда не брал. В итоге, плюсуя все заработки, основные и случайные, сумма моих доходов составляла примерно десять тысяч. Долгопятовы же по старой дружбе (они дружили с моим дедом, покойным Никитой Васильевичем) сдавали мне диван по чисто символической цене – пять тысяч, а остатка денег мне вполне хватало на еду. Хотел бы я когда-нибудь сменить свой образ жизни на более тихий и спокойный: чтобы бабушка моя стала здоровой, я вернулся бы в университет, и зажили бы мы с ней в нашей двушке. По утрам мы пили б чай и смотрели, как Он рисует дивную картину утра, а потом пошли бы из своего дома по своим делам. По вычищенным от снега дорожкам. Февраль стучал в окно со своим привычным упрямством. Уж так повелось на Руси, что декабрь-январь – слякоть и серость, а на последний месяц зимы приходится столько снега, что он не тает до апреля. Вместе со снегом приваливает и непогода. И вот стучится сейчас Февраль в окна торгового центра, от всей силы усердствуя кулаками, и, казалось бы, кричит, но крика его не слышно, и зачем кричать месяцу, единственному, кому повезло, повидать зиму во всей красе и величии? Хотя, кто знает, что случилось. Не стоит обманываться мнением, на мой счёт люди обманываются постоянно. Наступил час открытия. Людей утром обычно не бывает, тем более в будний день, поэтому я решил уединиться с «Ролтон» прямо на рабочем месте. Стараясь не вдыхать «аромат», отожествляемый пюре с сухариками, я принялся за еду, поглядывая сквозь стекло на другие магазины. Рядом с «Семейным» соседствовали обувной и отдел бижутерии. Я опустил глаза, чтобы посмотреть на картошку, чем полностью испортил себе остатки настроения. А, когда поднял их, передо мной молнией промелькнул парень. Что-то до безумия знакомое затерялось в его незнакомых чертах. Это был высокий молодой человек со смуглой кожей и светлыми волосами длиной до плеч. Он был одет в косуху, джинсы-клёш и армейские ботинки. Голову покрывала красная бандана с белыми завитками. Парень обладал красивым лицом треугольной формы, на носу красовались солнцезащитные очки. Он зашёл в обувной и широко улыбнулся продавщице, приподняв очки, чтобы поприветствовать её прямым, дружелюбным взглядом каре-зелёных глаз. И именно в этой улыбке мне показалось что-то близким, почти родным. Нельзя сказать, что улыбка была идеальной. Губы тонкие, зубы неровные. Особенно вывернутый клык бросался в глаза, однако нисколечко его не портил. И именно этот изъян привлёк моё внимание. Зашелестело что-то внутри, но не так, как утреннее презрительное «мети», а шелестом добрых воспоминаний, словно шорох старых страниц детского фотоальбома, который ты решил пролистать под напором ностальгии. И вот я вспомнил. Там, за стеклом, стоял мой давнишний приятель, Лёшка Ветров.2
Наше с Лёшей знакомство произошло в один из последних деньков лета, обычно в которые нападает страшная апатия и уныние от предстоящего учебного года. Но я не поддавался всеобщей хандре, так как учиться любил и ждал с предвкушением зиму, моё когда-то любимое время года. В тот день я отправился в школу за учебниками и весело насвистывал себе под нос мелодию песни Би-2 «Муза», одетый в хорошее настроение и улыбку до ушей. В коридоре на меня наткнулись классная руководительница и высокий юноша с потухшими глазами, как у древнего старика. – Это Ветров Алексей, пришёл к нам из тридцать первой, – представила мне его Татьяна Ивановна. – Помоги ему освоиться, – бросила напоследок она и скрылась за поворотом. Я ещё раз внимательно осмотрел его: высокий, даже слишком; светлые волосы, глаза непонятного цвета, будто объятые туманом, и совершенное безразличие на происходящее. Ветров не захотел спросить моего имени или поинтересоваться, вкусно ли у нас кормят в столовой или что-нибудь подобное. Нет, он повернулся в направлении библиотеки и остался у подоконника: ждать своей очереди. Я встал рядом. Однако разговора не завязалось. На выходе из школы нас встретил проливной дождь. Лёша бездумно шагнул к нему вперёд. – Эй, подожди! – Окликнул я его. – У меня зонтик есть, давай провожу. – Я далеко живу, – пробормотал он и вышел из-под навеса, по волосам пробежали капли. Я поспешно раскрыл зонт и подбежал к нему. – А я и не предлагаю, мне учебники жалко, промокнут в твоих пакетах. Ветров действительно не подумал, куда положить учебники и запихал их в мусорные пакеты, как какие-то ненужные вещи, которые никогда не пригодятся ему в будущем. Отсутствующий взгляд бродил по тротуару. Светлые волосы уже успели намокнуть и потемнели. – Тебе куда нужно-то? – Куда-нибудь подальше. Мне стало за него тревожно, и я пригласил его к себе домой, на что он согласился. Даже вялость его куда-то пропала, он закивал головой быстро и уверенно. Дома нас встретила моя бабушка, Нина Фёдоровна в своём новом фартуке, который она сшила сама. Он был красивый и нарядный, в нём бабушка помолодела и придавала ощущение праздника. Этому так же способствовали соблазнительные запахи, идущие с кухни, тихая музыка, льющаяся из радио и неожиданная слабая улыбка непредвиденного гостя. – Это Лёша Ветров, пришёл к нам в школу из тридцать первой. – Ой, как хорошо! – Обворожительно улыбнулась баба Нина и пригласила нас внутрь. – У тебя сегодня какое-то особенное настроение, бабушка, – сказал я, когда она вдруг закружилась в танце. – Просто сегодня очень хороший день, – пропела бабушка и побежала на кухню. – Что же такое случилось? – Подал голос Лёша. – Да ничего такого интересного, моя бабушка, Нина Фёдоровна, часто устраивает вот такие праздничные дни: одевается понаряднее, музыку включает, готовит вкусняшки. В общем, радуется жизни! – Мне это нравится, – теперь Лёша улыбался по-настоящему, демонстрируя все свои зубы, которые обнажали тонкие губы. Пелена с глаз спала, оставив лишь странное смешение цвета каре-зелёных глаз. – Тебя-то как зовут? – Наконец поинтересовался он. – Николай Мельников. – Ника! – Донеслось с кухни. – Зови своего гостя за стол, у нас сегодня замечательный рыбный пирог! – Ника? – Переспросил Лёша, улыбаясь ещё шире. – Меня так бабушка с дедушкой называют, остальные Колей зовут, так что… – Ника – круто звучит, по-американски, – перебил меня Ветров, гордо и восхищённо приподняв подбородок, а потом хриплым голосом пропел строку из песни Rammstein «Amerika» – Amerika ist wunderbar! Это был первый человек, которому понравилось моё ласковое прозвище, придуманное бабушкой с дедушкой. Остальные же подолгу смеялись, называя «Нику» девчачьим именем, что в принципе таковым и являлось. Но мне совершенно не нравилось сокращение моего имени «Коля», поэтому я по-всякому его сторонился и представлялся исключительно как Николай. Как же я был рад, что Лёша даже нашёл в прозвище «Ника» что-то крутое. Антипатия испарилась без следа, Лёша пребывал в восторге от бабули, и мы хорошо пообедали, перекидываясь новостями и шутками. За окнами мирно постукивал дождь, отбивая мелодию приближающейся осени. Солнце порой выглядывало из-за облаков и освещало серые капли, застывшие расплывчатым узором на стекле, преображая их в самоцветы, озаряющие пространство за стеной. Вскоре на небе появилась радуга, и мы замолчали, любуясь этим семицветным драконом, думая каждый о своём. Первой голос подала бабуля. – Говорят, на конце радуги находится клад. – А я слышал, что там спит фея, которая исполнит любое желание, – подключился Лёша. – И вы как будто не знаете, что радуга не касается земли, – засмеялся я, но никто не поддержал моё веселье, сначала они оба помолчали с привкусом жалости в глазах, потом Ветров угрюмо буркнул: «Мечтать – не вред», а бабушка всё так же жалостливо промолвила: «Ника бедный, мечтать не умеет», и вновь они посмотрели на небо с аурой возвышенности и недоступности, оставив меня одиноким и задумчивым. Я даже немного обиделся на них за это. Кухню мы с Лёшей покидали лучшими друзьями. Между нами возникла такая невероятная близость и понимание, словно мы знали друг друга целую вечность. Подтверждение чему мы нашли у меня в комнате, когда разговорились о музыке. Как выяснилось, мы оба обожали «Би-2». Включив плеер и всунув по одному наушнику себе в ухо, мы стали подпевать своим кумирам. – После трудного дня приходит усталость, и теперь только нужно чуть-чуть отдохнуть, нам от прошлых побед ничего не осталось и ушедших обратно уже не вернуть, – начал Лёша своим ломающимся голосом и передал инициативу мне с уже вполне проявившимся тенором. – Мой друг никогда не грустит и пьёт эту ночь вместе со мной, – и вновь вместе. – Уу-у! Уу-у! Остывающий город в холодную вечность собирает и строит свои корабли, всё случится опять, и новые песни, как начало дорог в продолженье пути. – Мой друг! – Завывали мы вновь, путаясь в переплетающихся звуках музыки, наслаждаясь пением Лёвы Би-2, доносившимся из наушников. – Уу-у! Потом мы переключились на быстрые и ритмичные песни, такие, как «Блеф» и «Гонка за жизнь». Теперь нас ничего не могло и удержать, и мы вскочили с пола, придерживая руками наушники и передавая друг другу по очереди плеер; затеяв безумный танец с резкими выпадами рук и ног, странными движениями, которые мы выдумывали на ходу. И было так приятно и весело, что трясло от восторга; нам казалось, что мы и раньше вытворяли такое. Будто мы неразлучные братья или части чего-то целого и нерушимого. Однако вскоре мы вымотались окончательно и совсем без сил повалились на пол. В плеере заиграла мелодия «За окнами», отчего то тепло, недавно наполнявшее нас, растаяло за считанные секунды. – За окнами твоими, – проникновенно запел Лёва, – виден лес. В нём кто-то ходит по полночным листьям. Давай простим дорогу без чудес и осень без отчаяний отыщем. – Капля тишины и вновь разрывающий сердце голос. – За окнами твоими поздний дождь. По каплям день за днём – пусти погреться. Оплакивая жёлтой розы лоск, давай спасём всё, что осталось в сердце. Лицо Лёши посерело, но музыка была безжалостна: – За окнами твоими тишина! Сплетённая из долгих ожиданий, я вместе с ней уйду в начало дня, придуманного мной для расставаний. Мы лежали на полу, уставившись в потолок. Лёша сжался в комок и повернулся ко мне спиной, вновь обретя потерянный вид и затуманенный взгляд. Лёва продолжал: – Исполнятся все сроки, уходя в привычное и вечное молчанье, а я останусь, чтобы ждать тебя… за окнами твоих воспоминаний. – Одна из самых потрясных песен «Би-2», – выдохнул я, немного привстав и глянув на Лёшку. – Задело что-то, да? Ветров тоже приподнялся и посмотрел мне в глаза, даже не пытаясь улыбнуться или как-то разрядить обстановку. Это было бы не просто лишним, это было бы недопустимым. Потому что мы теперь братья, и просто непозволительно прятать свои истинные чувства. – А мы не ангелы, парень, – ответил мне Лёша дрогнувшим голосом. – А тёмные твари, и сорваны планки нам. Послушаем? – Нет, не сейчас, – он снова отвёл глаза и уставился в окно. Наушник скатился с его плеча, музыка доносилась из динамика призрачным эхом. Я выключил плеер. – Я, конечно, понимаю, что мы знакомы всего пару часов, но я могу тебе клятвенно заявить, что никогда не выдам ни единой твоей тайны, и ты можешь быть со мной откровенен и честен… – Ведь ты наизусть знаешь все мои песни, – услышав знакомые слова (такие, как в песне «Муза»), Лёша не упустил момента допеть продолжение, но потом он резко посерьёзнел. – Моя любимая песня – «Вниз», потому что это сущая правда. Я хорошо знал эту песню и надеялся, что понимаю её смысл, грустный и жестокий.Вниз, по стеклу острым, Это так просто – по стеклу вниз. Вниз, разбудить чувства – Это так грустно, на пути вниз… Вниз, это так быстро, Это, как выстрел в эти сто лет. Вниз, по судьбе взглядом, Никого рядом, никого нет.
– Ничего больше не случится, ничего. Ничего больше не приснится, ничего, – пел Лёша. «Абсолютно ничего» Мы сели напротив друг друга, по-турецки сложив ноги. Ветер хлестал по окну, слышалось отдалённое чириканье птиц. Спускались сумерки. – Ещё недавно у меня была вполне дружная и счастливая семья. Но отец предал нас, – Лёша задумчиво опустил глаза на свои сложенные ноги, его тело отличалось хорошей гибкостью, и он сумел сесть в недоступную для меня позу «Лотоса», запрокинув обе ноги на бёдра. Лёша заметил мой заинтересованный взгляд и криво улыбнулся. – Я раньше занимался йогой, поэтому так могу, – объяснил он, а потом затараторил, – кстати, первую песню «Би-2», которую я услышал, была «Блеф», она меня как раз и заинтересовала тем, что там зашла речь о позе младенца, – он сделал очередную паузу, думая, как лучше сказать, но после песни «За окнами» мало, кто сможет рационально мыслить хотя бы некоторое время. – Дело в том, что я раньше занимался йогой… И там тоже была такая поза. Это первая поза человека. Поза, в которой человек полностью защищает себя и свои органы от воздействия окружающего мира, приходит в состояние покоя и безопасности. Но при этом он ничего не видит, он отстраняется от всего, – Лёша не особо понятно выражался и часто прибегал к помощи жестов, он чувствовал себя крайне неприятно, выставляя себя не с лучшей стороны. Но я понимал, что он хотел сказать.Этого мало, недостаточно. В позе младенца жизнь загадочна. Нас доводила до слёз насмешками. Ночью по раю бродят грешники.
– И вот, я совсем недавно осознал, что нахожусь в этой позе всю свою жизнь. Я пребывал в эйфории от своих жалких иллюзий, в то время, как творилось Действие. – Действие? – Жизнь. Жизнь – это Действие. Я всю жизнь был мечтателем, носил розовые очки и глядел на мир этими стекляшками вместо глаз. А Жизнь творилась, и я, кажется, опоздал. Лёша на время обрёл ясность взгляда и отвлёкся от своих рассуждений. – Ты не опоздал, – поспешил я успокоить его. – Почему ты так думаешь? – Потому что я не верю, что опоздание есть. Всё идёт по плану. Плану той самой Жизни, о которой мы говорим. Она хочет, чтобы мы думали, что опоздали. Чтобы мы поторопились. Если мы думаем, что опоздали, это означает только одно: то, к чему мы шли, стоит совсем рядом, – я немножко подумал, какой пример подойдёт, и выбрал самый простой, героически подняв указательный палец. – Это, как со школой. Если ты опаздываешь, сидя дома, ты, конечно же, предпочтёшь остаться дома и сказаться больным; но если ты рядом со школой, ты побежишь к ней со всех ног, чтобы не опоздать. Потому что ты чувствуешь опоздание и стараешься избежать его любой ценой. – Я бы не пошёл в школу в любом случае, – усмехнулся Лёша. – Это ты, Ника, у нас ботаник. Сначала я смутился, что Лёша назвал меня «Никой», но в его усмешке не было ни капли издевательства, потому что «Ника» ist wunderbar. Но Лёша не успел заметить моей признательности, нет, он вновь вспомнил о Действии. И мне стало его по-настоящему жалко. Любитель «Би-2» не заслуживает такого. – А что происходило, когда ты был в иллюзиях? – Танцевался бал. Вершилась судьба. Что происходит с маленькими мечтателями, которые думают, что достойны быть счастливыми, потому что они просто есть? – Я промолчал, Лёша с негодованием продолжил. – Классика жанра. Отец – предатель, мать в слёзы, а он с проституткой и дальше бороздит просторы. Лёша сжал кулаки. – Ладно, я! Ладно, я! Я ничто, и звать меня никак! Но мама! Неожиданно воцарилось молчание. Лёшка нервно шмыгнул носом, у меня затекла шея и заболели ноги. – Твои родители развелись? – Это был не развод, а предательство! Он бросил её, оставив ни с чем, а меня старался подкупить. Мерзавец! – А вам-то есть, где жить сейчас? – Заволновался я, узнав о положении дел. – Мы поселились у маминой сестры-завистницы, которая со свету нас сживает. Сама без мужа, без детей и дура-дурой. Вот ей бы отца моего и надо бы, а маме нормального мужика. Лёша бешено вращал глазами, сжимая кулаки. Но в нём совершенно не было ненависти. Я уверен, что она была когда-то, но сейчас в нём не осталось ни капли. И бросал слова он хоть резко и громко, но неуверенно и пугливо, словно отбиваясь, а не нападая. Так он старался сдерживать слёзы и собственную слабость, собственную беспомощность, которую он прятал неуклюже за яростной речью. – Хочешь у нас переночевать? – Тихо спросил я, не надеясь, что он услышит, но он не просто услышал, а радостно закивал головой, будто только и ждал моего предложения, будто это точно спасло бы его и было бы решением всех проблем, мнимых и насущных. – Бабушка у тебя классная, Ниночка Фёдоровна, – вымолвил он, беззащитно улыбаясь, и клык его выглядывал из-под губы. Услышав будто, что её зовут, бабуля явилась без стука, распахнув дверь и громко спросив, с напором. – Кому чаю? После недавнего обеденного просветления дождь непроницаемой стеной огородил наш дом, и за этими водянистыми змеями, стаей выползающий из-под неба, было видно лишь размазанные красочные пятна. И мира не было, ничего не было кроме уютной кухни, где мы втроём пили чай и сидели, слушая лишь, как стучит дождь и как земля отзывается на его удары. Бабуля разрешила остаться Лёше на ночь лишь при условии, что Лёшина мама так же ему разрешит. Но по настроению Ветрова было видно, что домой он в любом случае не собирается. Я и не сомневался, что бабушка тоже это заметила. Но всё обошлось, и Мария Дмитриевна, мама Лёши, сразу дала согласие после разговора с бабулей. Мы выпили ещё по кружке чая и начали готовиться ко сну. Лёше я поставил раскладушку в своей комнате, и мы сразу повалились на свои спальные места, хотя спать никто из нас не собирался. Даже бабуля притащила печенье и два стакана молока, чтоб нам вкуснее говорилось. Ей были знакомы эти моменты. Мы сами часто прятались от дедушки на кухне и смотрели в окно, болтая о пустяках. Мы просто наслаждались обществом друг друга и атмосферой наплывающей ночи. – Знаешь, – я заговорил первый, сделав глоток молока, – если мне бы кто-нибудь сказал, что я привяжусь к человеку всего за несколько часов после знакомства, я б не поверил. – Kind, das ist Liebe, – заявил Лёша, торжественно подняв печенье над головой. – А, возможно, что это судьба. Ты обратил внимание на наши фамилии. «Ветров и Мельников. Что особенного?» – Ветров и Мельников, – повторил мои мысли Лёша, сломав печенье пополам, а потом разъединяя и вновь соединяя его половинки. – Как два слагаемых одной суммы. Ветер, мельница, хлеб. Только теперь я понял, о чём толкует Лёша. Ветер приводит в движение механизм мельницы. Но сразу за этой мыслью последовала вторая, на сей раз печальная: если ветер можно использовать и в других структурах, то мельница без ветра не имеет смысла, и нет у неё другого предназначения. – Понял? – Нетерпеливо напомнил о себе мой друг. – В самом деле, судьба. Мы немножко помолчали, уминая печенье. – А у тебя красивый голос, – неожиданно заявил Лёша, я смутился. – Спасибо, я раньше в хоре пел. – А на гитаре играть умеешь? – Нет. – Вот, не заладилось! – Лёша громко хлопнул в ладоши, со всего размаху, и снова сел в позу «Лотоса». – К чему это клонишь? – А я умею, – проигнорировал мой вопрос он, обвив подбородок пальцами и подозрительно прищурившись. В глазах блеснули искорки. – Есть гитара? – Нет. Ты к чему это клонишь? – Клоню к тому, что мы не хуже «Би-2»! Я рот разинул от удивления, тем временем, Лёша поспешил разъяснить: – Ну, смотри, у тебя голос звучный и поставленный, как у Лёвы, высокий, трогательный. А я на гитаре буду играть и подпевать, как Шура. В основном, же Лёва поёт, вот и будешь петь, а я такой импозантный, длинноволосый играть на гитаре. Всё! С сегодняшнего дня опускаю волосы. Я представил волосатого Лёшку и прыснул со смеху. – Думаешь, не пойдёт? – серьёзно решил осведомиться он. – Не, пойдёт-пойдёт! – Ну, тогда ладно. Доев печенье и допив молоко, мы вновь таращились на потолок не видящими глазами под напором отяжелевших век. Сон наступал. Но перед тем, как провалиться в его объятья, я подвинулся к краю кровати и взглянул на неподвижного Лёшку. – Спишь? – Ага. – Я вот, что сказать хотел, – И задумался вдруг. – Прочитай рассказ Леонида Андреева «Два письма». – И о чём он? – Спросил Лёшка не шевелящимся языком. – Я не хочу, чтобы поздно, – сказал я и поспешно отвернулся, чтобы не услышать его новых вопросов, и не проболтаться. Мне захотелось подарить себе ауру загадочности, а ещё, чтобы он сам прочитал. И понял, что я хотел ему тогда сказать. Сейчас я думаю, что, прочитав, он понял гораздо больше, чем я сам. После той ночи мы стали неразлучны. Также Лёша приучил всех в классе, что Ника ist wunderbar, и больше никто никогда не смеялся, потому что все действительно посчитали это прозвище крутым. И Лёша был во всей школе очень популярным и всеми любимым, он никому не рассказывал о себе ничего, и не был ему никто так близок, как я. Учиться он действительно не любил и часто прогуливал, ссылаясь на болезни, но к вечеру обязательно «выздоравливал» и приходил к нам с бабулей на чай. В моей комнате мы слушали «Би-2» и другие рок-группы, старались сочинять музыку и песни. Ветров достал где-то гитару… А я снова запел. Но далеко дело не продвинулось. Я готовился к выпускным экзаменам и поступлению в университет. Хотел на журналистику. Иногда подтягивал Лёшку по литературе и истории, а он мне помогал с математикой и физикой. Я засиживался в библиотеке, а он стал убегать куда-то с гитарой, волочился со своей мечтой и однажды сбежал из дома, никому не оставив о себе весточку кроме меня. В день его исчезновения из жизни общества в почтовом ящике я нашёл листок, вырванный из блокнота со словами: «Я больше не играю со своей душой. Какая есть, кому-нибудь сгодится. Но медь не золото, и твой герой, последний кем бы ты могла гордиться» из песни «Последний Герой» рок-группы «Би-2».Остаться в живых. Отчаянный псих. Ни свой, ни чужой. Последний герой.
3
И вот сейчас мой старый друг, давнишний приятель, моя муза и вечный мечтатель стоял от меня за двумя слоями толстого стекла и улыбался не мне, второму Лёве из нашего «Би-2», а незнакомой продавщице, светя ей своим вывернутым клыком. Я оставил картошку на столе и двинулся в сторону обувного. Но застыл на месте. «Что я ему скажу?» Вряд ли сегодня я смогу подойти к нему, пожать руку и заговорить с ним о наших старых, юношеских мечтах. Спросить, где он был, когда убежал из дома, как он поживает сейчас. Как я могу подойти к нему, когда теперь мы еле знакомы? И не обрадовала меня мысль, что почти сразу после нашего знакомства мы стали называть друг друга братьями. Сейчас это казалось таким глупым и бессмысленным. И я сделал шаг назад. «Да он засмеёт меня» Поднимет на смех, захохочет в полный голос, как утром Ветер с его дурацким и безжалостным «мети». Что он скажет, когда увидит меня «за чертой»? Именно эта мысль вдребезги разнесла мою надежду на обретение старого друга. Я убежал и спрятался за двумя слоями стекла от него, накинувшись на остывшее пюре. Я ел, чтобы забыться. Осознание. И впервые в полной мере осознал, что такое «быть за чертой». Я чувствовал себя настолько жалко и отвратительно, провожая Лёшу взглядом. Он уходил, а я ел «Ролтон». «Что Вы делали, когда уходил Ваш когда-то лучший друг?» «Ел "Ролтон"» – Просто замечательно, – буркнул я, копнув глубже вилкой. 100 рублей в кармане, и я чувствую, как «богатею». Однако я твёрдо решил этим вечером опуститься ещё ниже и спустить немного денег. Пил я всего два раза, и мне хватало немного, чтобы забыться и на ночь отодвинуть все свои заботы и тревоги. Нервы ни у кого не выдержат, ощущать себя полным ничтожеством 24 часа в сутки, семь дней в неделю. Ни у кого. Я бы перечитал Андреевские «Два письма», но вместо этого я возьму газету и поищу другую работу. Не важно, насколько унизительную: мне нужны деньги. «А мы не ангелы, парень»Сотни чужих крыш. Что ты искал там, парень? Ты так давно спишь. Слишком давно для твари.
Я шёл по заснеженной улице, а Февраль ревел белугой дальше. И плакал он так громко и противно, что вызывал не жалость, а омерзение. Я шёл к бару, изредка останавливаясь и вглядываясь во всё то же, прежнее небо, холодное и чёрное. – Отчего ты так меня не любишь? – Ответом послужила вторая строчка. «А тёмные твари, и сорваны планки нам»Может, пора вниз? Там, где ты дышишь телом. Брось свой пустой лист – Твари не ходят в белом.
«Бросил» Бар встретил уютом и теплом, он и не мог по-другому: чтобы вытрясти побольше деньжат из посетителей, нужно быть гостеприимным. Но сегодня для меня всё это не имело значения. Я хотел забыть всё, что приносило мне боль и разочарование. Хотя бы на секунду мне захотелось сдохнуть. На бейджике бармена большими буквами было напечатано «Коля», и Коля услужливо налил мне немного водки. И, несмотря на вежливость, в его глазах я всё так же видел презрение, как и во всех других. Всё вокруг было зеркалами, абсолютно всё отражало мои гадкие и мерзкие чувства. И почему-то зеркала эти нельзя разбить. Можно только отвернуться, и дышать себе в потные ладони: лицо горит, в горле ком, но вокруг эти чёртовы зеркала… Я плавно поднёс рюмку к губам, и в это время мои глаза закрыли чьи-то ладони. Всё, как я представлял, только руки были сухие. – Ника, угадай, кто. Почти два года я не слышал, чтобы кто-нибудь кроме моей бабушки называл меня «Никой». Сердце дрогнуло. Рюмку я поставил на ощупь на место, вслушиваясь в собственный ритм сердца. – Ника, так трудно, что ли? – Голос, глубокий и громкий, грохотал, будто гром в разгар грозы. У меня был один вариант ответа. – Ветров, это ты? Тёплые ладони быстро испарились с моих глаз, лицо обдало холодом. Рядом со мной, на стул запрыгнул утренний знакомый. Лёха действительно опустил волосы, правда, не так, как Шура, но ему на самом деле шло. Я растерялся. – Лёша, это реально ты… Но так долго… Наверное. Я замялся. Он смотрел на меня тем самым взглядом, которым смотрел на незнакомую продавщицу. Дружелюбно, но только и всего. Даже презрение не будет смотреться в его глазах так жестоко. Лёша улыбнулся, демонстрируя клык. Но молчал. И внимательно смотрел. – Знаешь… – Ты не слышишь? – Он поднял указательный палец, показывая на потолок, потом вздохнул и подсказал мне то, чего мне так давно не хватало. – Би-2 «Ты не один». Буквально, когда я только начал попытки сказать что-то вразумительное, по радио пошла песня нашей столь любимой группы. Лёша неожиданно подхватил мелодию и начал подпевать: – Ты не один. В сердце не держу я, что однажды простил и случайно открыл это небо в никуда. Ты не один. Там, где тень ночует, тем, кто не спит, на заре предстоит уходить, закрыв глаза. Разволновав себе старые чувства, я начал подпевать ему, постоянно забывая слова и проглатывая ноты: – По безнадёжному пути! Так на тебя мы все похожи. Пусть повезёт тебе найти и успокоиться, быть может. По безнадёжному пути, по непонятным мне приметам. Пусть повезёт тебе найти то, что, сгорая, станет светом. – Что-то подзабыл, вижу, – вновь улыбнулся Лёша. – Хорошая песня, да времени не было её слушать. – Учишься, значит. Ботаник, – выдохнул Ветров, разглядывая двух девушек за столиком. – Как поживает Ниночка Фёдоровна? «Вот, что значит "одним выстрелом двух зайцев"» – Это долгая история. – А мы и не торопимся. И снова он посмотрел на меня. И с каждым новым взглядом его лицо становилось роднее. Но я попросту старался не смотреть, сверля глазами то рюмку то бейджик бармена, всеми силами скрывая беспокойство и озадаченность. И снова стучал Февраль в окно, как в торговом центре, взрывая своими воплями барабанные перепонки. И снова смотрел он. И с каждым новым взглядом новые всполохи крика. – Я дворник, – неожиданно вымолвил я, сжимая руки в кулаки. – Бывает, – парировал Лёша, не замечая ни крика, ни самого Февраля. – Ещё работаю в «Карусели», продаю одежду. И грузчиком. – Хорошо, а Нина Фёдоровна как? – Плохо. Совсем плохо. – А вот это действительно важно. Он смотрел на меня серьёзно и озабоченно, не замечая никакой «черты». Словно её и не было. Я беспомощно кивнул, будучи полностью опустошённым. «Да, действительно, только это» – Она лежит в больнице из-за сердечной недостаточности. Ей лучше находится постоянно там, под наблюдением врачей. Лёша понимающе кивнул. – Дорого? – Денег со сдачи квартиры хватает. – Где живёшь? – Долгопятовы. – А, местная мафия. Я слабо улыбнулся, вновь уставившись ему прямо в глаза с естественным вопросам на устах. – Помнишь, играли на кухне бабули? Нина Фёдоровна всегда говорила, когда мы её раскрывали: «Чёртовы Долгопятовы». – Помню. Долгопятовы дружили с дедом. Они часто играли вместе, собирая компанию. И Долгопятовы постоянно обыгрывали бабулю. И любую победу она до сих пор воспринимает на их счёт. Чёрт, я действительно забыл! – Победа повседневной рутины над памятью. Чёртовы Долгопятовы. Я засмеялся, откатив рюмку подальше, и полностью повернулся к Ветрову: – Только не стоит нам перенимать эту бабушкину привычку, по крайней мере, пока я снимаю у них диван. Мы замолчали, но молчание не казалось нам тяжёлым и неизбежным, оно было даже приятным. Мы приходили в себя после (скорее всего) долгожданной встречи. Всё-таки мы Ветер и Мельница. Нам друг без друга никуда. И снова предательская мысль прокралась в уголочек сознания, резанув двумя красными линиями по синему небосклону. Я ясно вижу эту картину, ту, что задумал Творец, застыв над холстом. Я помню утро. Помню смех, «мети», но и помню Лёшу и «Би-2». Не знаю, к счастью или несчастью, но я помню всё. – А где был ты? Лёша задумчиво почесал затылок. – Как в песне Louna «Ночь, дорога и рок» бродил по улицам, бежал, куда глаза глядят. Мне было нечего терять. – Потому что Марии Дмитриевны не стало? – Да, именно так. А к отцу я никогда не вернусь, – на лбу выступили капли пота, которые он небрежно смахнул рукой. – А давай, как в песне «Бойцовский клуб». – Как? – Я никогда не слушал «Louna». – Бороться. Лёша протянул мне руку, и мы перекочевали за столик, где смогли остаться наедине друг с другом. – Жалко, что рюмку вернуть назад нельзя, – пожаловался я, провожая взглядом стойку. – Не жмотничай, ты собирался вылить это внутрь себя. На это денег ты не пожалел. – Как будто ты не пьёшь, – огрызнулся я. Ветров удивлённо взглянул на меня. – Нет, а вот притвориться пьяным люблю: можно не отвечать за свои действия и мысли. Попробуешь? – И что надо делать? Он крикнул: «Повторяй за мной!» и кубарем покатился по полу, потом присоединился к девчонкам за соседним столиком и принялся раздавать комплименты деланным пьяным говором. Я тоже попытал счастья и был награждён ответным комплиментом девушки в жёлтой майке: «Какой милый алкаш». Но засиживаться с ними мы не стали и вскоре затанцевали. Танцевали смешно и неуклюже и не потому, что того требовал образ, а по неумению. К полуночи мы выбежали из бара, наперебой крича песни; именно крича, пением такое называть – преступление. Очищенная от снега дорожка вывела нас на главную улицу, по которой все шествовали парами. Прямо перед нами шёл такой же шатающийся и горланящий дуэт молодых парня и девушки. – Не могу понять: это пьяные или влюблённые? – Да по сути это одно и то же. Я в который раз за сегодня поднял голову к небу, беззвёздному и бездонному. Теперь оно не казалось таким устрашающим или насмехающимся. Оно молчало, как и следует небу. Мороза тоже не чувствовалось, лицо согревало тёплое дыхание Лёши. Мы шли, поскальзываясь на гололёде, уже притихшие и смиренные. Я зевнул. – Встретимся завтра? – А как же! В нашей крови не найти ни капли алкоголя, но чувствовали мы себя усталыми и счастливыми. Потому что мы действительно забылись. Это было приятное забвение. – И пойдём сокрушать горизонт, – добавил Лёша и распластался на асфальте, грозно ухмыляясь замолкшему небосводу. Наступила ночь. Мафия просыпается.4
Утро пришло ко мне всё так же, облачившись в темноту и храп Долгопятовых. Несмотря на то, что я давно называл их мафиози, я действительно не помнил, откуда ко мне пришла эта привычка. Последний раз бабушка играла с нами два года назад. В уме я вновь и вновь перебирал наш разговор с Лёшей. Мой разум вновь заполонили сомнения. Могу ли я принять вчерашнее за чистую монету? Не было ли всё это чудным сном, жестоко оборвавшимся утром? Или шуткой? Миражём? В голове вновь завертелись слова группы Би-2, любимой песни Лёши «Вниз»... «Ничего больше не случится. Ничего. Ничего больше не приснится. Ничего». – Абсолютно ничего, – глаза заволокло туманом, взгляд где-то затерялся среди «сотни чужих крыш». «А мы не ангелы, парень» Да, мы не ангелы, мы всего лишь людишки. Да! Людишки, которые всего лишь хотят быть счастливыми, те самые твари, мечтающие, чтобы их родные и близкие всегда оставались рядом. Твари, потому что земные; твари, потому что боимся. Твари, потому что хотим... Но, если я такой, это ещё не значит, что я не достоин мечты.Может, пора вниз?
– Не сегодня.Молитва – это просьба об аннулировании законов вселенной от лица единственного просителя, по его собственному признанию, недостойного.
А. Бирс
5
– Ах ты, чёртов сукин сын! – Выругался Лёшка, рассматривая выпавшие ему карты. – Кому-то сегодня крупно не везёт, – заметил я, дьявольски прищурившись и лукаво приподняв уголок губ, – но делать нечего. – Меня подставили! Чёртовы Долгопятовы! – Мы здесь вообще не причём, – угрюмо буркнуло что-то в коридоре. Из темноты к нам вылезли Анна Семёновна и Валерий Михайлович. – Что творите тут, бездельники? – Поинтересовался последний. – В карты режемся, Валера Михалыч, – улыбнулся Ветров без всякого чувства вины. – В переводного, – уточнил я и предпринял попытку загладить вину, – извините, пожалуйста, моего друга, просто… – Как же мы соскучились по этой фразе! – Зашумела пакетами Анна Семёновна. – С твоей бабушкой грех – грустить и скучать. Никогда не оставит в покое. Эй, Валька, помнишь, как она говорила? «Что значит "говорила", она и сейчас, должно быть, говорит» – Конечно ж. «Покой» от слова «покойник». – Ну, вообще-то наоборот, но смысл ты уловил. Они оба звонко засмеялись и стали готовиться к ужину. А мы, как истинные джентльмены, решили помочь, отложив ненадолго игру. – Ничего, если потом вместе сыграем? – Подмигнула нам Анна Семёновна, включив чайник. – Конечно, ничего. Естественно, мы проиграли. К концу азартного вечера, Лёша вытащил меня на прогулку. На небе роем носились звёзды, а ветер из свирепого урагана превратился в ласковый штиль. Я вдохнул этот чарующий ночной аромат морозной свежести и не смог сдержать улыбки. Мне казалось, что резко весь мир подобрел, и судьба смилостивилась ко мне с приходом Лёшки. – Знаешь, а ведь они со мной обычно не общались, угрюмо только и ходили, что взад-вперёд. Даже не знал, где спрятаться. – Wunderbar… – Прости, конечно, но я тебе завидую. – Мне? – Он чуть не упал от удивления. – А что тут такого странного? Тебя все любят, все к тебе стремятся. В тебе ведь столько энергии и позитива. – А я ведь прочитал. Это была его любимая привычка – внезапно переводить тему, отвечать на вопросы, которые он сам себе задаёт, когда кто-то, по его мнению, думает неправильно или не следует по его плану разговора, который он себе выдумал. Я решил не спорить, просто выдохнул: – Что прочитал? – «Два письма». Ты Ника? Ну вот, что за вопросы? – Что за вопросы? – Ты помнишь нашу первую встречу? – Конечно, глупостей столько тогда наговорили. – Глупостей? А я ведь ими жил. По его лицу пробежала тень сожаления, несмотря на улыбку, покоящуюся на устах; глаза обратились к крышам, символу освобождения и стремления. – В следующий раз, скажи, пожалуйста, сразу, когда шутишь или говоришь всерьёз. – Лёша! – Я ускорил шаг, следуя за увеличивающим темп Ветровым, который углублялся в плохо освещённую аллею. – Я тебя обидел? – Я просто тебя не понимаю. – Это я тебя не понимаю! Что ты опять хочешь сказать?! – Я ничего не хочу сказать, просто предпочёл бы кое-что не слышать. Может, для тебя всё, о чём мы говорили тогда и глупости, для меня твои слова стали путеводителем в дальнейшей жизни. Ты это понимаешь? Я ведь ими жил. Я решил для себя – не существует опозданий, и шёл без страха и сомнений, лишь веря, что моя мечта будет исполнена. Понимаешь? Благодаря тебе, я больше не боялся мечтать. Ты меня сделал таким, а что с тобой? И понимаешь? Я ведь прочитал. Лёша снова выливал из себя целый поток неясных противоречий и повторений. И тут он наконец-то вымолвил: – Я не хочу, чтобы поздно. Я на минуту растерялся, но потом решил, как он. Взять и рявкнуть первое, что придёт в голову. Закричать, заорать! Да так, чтоб оглохнуть. Но вместо этого… – Я тоже не хочу. Лёша снова одарил меня загадочной улыбкой «Что у этого парня на уме?» и протянул руку для рукопожатия. – А мы не ангелы, парень. – А тёмные твари и сорваны планки нам. – Нет. Мы – это мы.