Утро Ивана

Утро. Оно начинается по разному. Иногда это звон будильника, назойливый, резкий, разрывающий уютное забытие, язвительный, беспощадный голос реальности. Иногда это забирающийся внутрь, достающий до мозга костей холод в плацкартном вагоне. Иногда это боль, она будит не сразу, она бочком втирается в сновидения и раскрашивает их своими незатейливыми узорами. Иногда это неприветливые тормошащие руки суровых стражей порядка. Иногда безразлично-требовательные тычки собутыльников. А иногда ты просыпаешься от тошноты, и хорошо, что просыпаешься, потому что можешь в конце концов и захлебнуться своей блевотиной. Мое утро застает меня во втором часу дня, в съемной квартире в центре шумного города. Мое утро - смятые давно не стиранные простыни, пятнадцать минут бессмысленного глазения в раздражающе белый потолок, в окна - во внутренний двор, на желтую стену с двумя точно такими же окнами. Над окнами - снег, снег, снег и серое небо. Мое утро не встречает меня ничем. Ни боли, ни холода - только сухость во рту и дрянной привкус дешевых сигарет. Тишина за стенами, тишина за окном, тишина внутри. Только монотонное гудение старого советского холодильника. Телевизор беззвучно корчится на нулевой громкости, демонстрируя рекламу йогурта. При взгляде на цветастые этикетки чертова йогурта начинает мутить. Да я не сказать чтобы так много пью. Просто так получилось. Вообще-то я и работаю, ну и отдохнуть могу, осенью ездил к Турции, вопрошал гида про щит на воротах Царьграда, фотографировал Святую Софию. Правда, фотоаппарат у меня тогда сперли, ой грешу на старшую сестрицу. А вернувшись, смотрел новости из арабских стран, и ужаснулся, и купил портвейна, и, напившись, звонил Джонсу и угрожал ракетами. А потом ко мне пришли какие-то дурни и просили поставить за них галку в бюллетене, и я поставил, а потом другие дурни вышли на площадь и я ужаснулся, и купил портвейна, и опять угрожал Джонсу ракетами, а сестру я обозвал дурой и долго заставлял вернуть фотоаппарат, а потом был новый год, а с тех пор я уже не просыхал. А пару лет назад я продал ушлому подростку из соседнего подъезда медаль за победу, и с тех пор ношу на руке поблекшую георгиевскую ленточку - я все-таки горжусь, что победил Людвига, и когда я встречаю его девятого мая на улице, я невзначай толкаю его плечом и кричу "Хенде хох!", и продолжаю свой бесцельный маршрут. Я горжусь победой, и только не понимаю иногда, когда трезвею, почему он чист, опрятен и обеспечен, а я грязен, болен и нищ. Над кроватью висит портрет Сталина, усмехается в усы, указует верную дорогу здоровой рукой. Я сниму тебя, усатый, обязательно сниму. Я смотрю в глаза отцу народов и перекатываю во рту сигаретный привкус. Помню, как до хрипоты спорил с прибалтами - в новый год, мы собрались тогда всем бывшим Союзом - что лучшего политика не было и не будет, и тогда еще Грузия устроила истерику, разбила тарелку и пошла домой. Я всегда считал их своими кумирами: Сталина, Грозного и Петра - тот вовсе похож на меня самого как родной брат - а вообще если вспомнить, я при всех троих в тюрьме побывал. Германия говорит, будто у меня рабский менталитет, ну да знаю я, он все никак из-за поражения в войне не успокоится. Сейчас-то я не в тюрьме. И живу неплохо, бывало и хуже, вот только разве это жизнь? Хуже всякой тюрьмы. Работаю я, ха, нефтью торговать - это не работа, это баловство. Я болен и по-видимому безумен, уже давно, я прогоняю тех кто приходит ко мне, а сам разговариваю с усатым вождем и временами гоняю чертей. А позавчера я набил морду зеркалу в ванной, не сойдясь с ним взглядами. Кошка просачивается сквозь приоткрытую дверь и смотрит на меня требовательным взглядом. Кииисаа. Беру со стола засохший кусок колбасы - кошка морщится, щурится, но жрет. Жрет, родная. Второй кусок отправляю себе в рот. Кошку вот завел. Чтобы одному не быть. А то повеситься можно. Как-то раз стою уже на табуретке, шнур от кипятильника вокруг люстры намотал, а она запрыгнула на табуретку, об ноги трется. "Мур, мур". Дурында. Слез, погладил, молока налил. Заплакал, накатил, уснул. Утром кипятильник отвязал. А чего они приходят, а? Те с цветами, те с флагами, те с Библией. "Покайся, - говорят, - Иван, и обретешь мир в душе". Выгнал нахер. С лестницы спустил. А икона у меня есть, на стене висит напротив Сталина. Мужики пить зовут. Бабы за солью заходят. Одна сестра замуж зовет, я от нее под кроватью прячусь, другая придет и давай про независимость свою рассказывать. Тому в долг дай, того на работу пристрой. Тот про демократию, этот про модернизацию. А демократия ваша - это для дураков. Мне демократия не нужна. Мне царя бы доброго, чтобы все за меня решал. И чтобы Америке под хвост насовал, а всех пидорасов на столбах развешал, а всех жидов чтобы выгнал пинками. У меня сосед вот еврей, весь день вчера стену сверлил. Пусть в своем Израиле, сука, сверлит. И все-то они говорят, говорят, говорят как жить дальше, особенно этот, Джонс, очкарик, больше всех говорит. А мне не до них. Пусть говорят. Черт бы их побрал с их лозунгами. И я не удерживал тех кто сбежал на запад. И я не обманываюсь насчет Кремля - я давно не был в Кремле, и в Москве меня не узнают - я выгляжу здесь иностранцем, в городе, который строил своими руками, в городе моей юности. И, может быть, я нужен теперь только этим, с которыми мы встречаемся в очереди за водкой, которые поднимают пропитые лица и хрипло приветствуют: "Иван..." Мне все равно. Гори оно синим пламенем. Я открываю холодильник, достаю бутылку "Столичной", рассеянным привычным движением прикладываюсь к горлышку. Несколько капель скатываются в мою пересохшую глотку, даже не обжигая. Водка закончилась. Я стою один, с пустой бутылкой в руке, с недельной щетиной на лице, в съемной квартире в центре шумного города. Моя кошка сидит на подоконнике, опершись о стекло лапами. Моя кошка смотрит в окно - во внутренний двор, на желтую стену с двумя точно такими же окнами. Моя кошка молчит. На стекло падают крупные тяжелые капли. Идет дождь. А сегодня ночью ко мне приходили мать и отец - мать - в кокошнике и сарафане, отец - краснолицый, в рогатом шлеме, с рыжей бородой. Отец потрепал меня по плечу и произнес что-то одобрительное на своем языке, а мать протянула мне Библию и сказала чтобы я покаялся и обрел мир в душе. И этих посетителей я уже не спущу с лестницы.