The Outlaw Torn

Питер бежит. Подгнившая листва скользит, а морозный воздух раздирает легкие, но Питер скалится и не сбавляет темп. Ветер доносит до него сладкий запах добычи, бьет по ушам и путается под ногами, и Питер знает: осталось совсем немного. Всего лишь один рывок, и вот уже зубы вгрызаются в податливую шею оленя, животное спотыкается, падает и хрипит. Питер рвет плоть на куски и жадно глотает, его морда в крови, и запах смерти только разжигает аппетит. Если вспороть жертве брюхо, над ее кишками будет клубиться пар, а еще они очень теплые на вкус... Сейчас Питер почти не вспоминает о том, каково это — быть человеком. Но время идет, оно никогда не поддается, его невозможно приручить, и Питер бьется в судорогах, обращаясь назад. Это всегда очень больно, но дыхание свободы, вкус сырого мяса на клыках — его друзья и спутники каждое полнолуние — стоят мучительного чувства заживо сдираемой кожи. Питер почти смирился со зверем внутри себя, хотя не то чтобы они подружились. — Ч-ч-черт, — стонет тринадцатилетний Питер и сжимает виски руками. Голову раздирает так, что сил нет терпеть: вот-вот мозги наружу вылезут. От резкой волны боли, прокатившейся по всему телу, он падает на колени и обессиленно рычит, пытаясь хоть как-то отвлечься. — Питер! — он еще может воспринимать звуки извне, хотя с каждой секундой кровавое марево окутывает его все сильнее, больнее и жестче. Краем сознания он ощущает, как его поднимают с пола и куда-то ведут, но куда, зачем и, главное, кто — осознать уже слишком трудно. Когда его отпускает буквально на пару секунд, он успевает заметить траву под ногами, мамины руки, торопливо сдирающие с него одежду, и свои собственные. На которых пузырями лопается кожа. Боль возвращается быстрее, чем приходит полное понимание увиденного. Питер ревет от бессилия и муки, его напрочь ломает, и он почти чувствует, как ребра вспарывают его живот, а кишки наматываются на шею. На самом деле это невозможно, но именно это приходит ему в голову на последних секундах перед... Все пульсирует и истекает кровью, а потом очень резко обрывается. Питер медленно открывает глаза, глубоко и размеренно дышит, а еще понимает все вокруг немного по-другому. Удержать равновесие теперь чуточку легче, но это ровно до тех пор, пока он не осознает, что стоит-то на четвереньках, и даже более того - на четырех лохматых лапах. Питер вскрикивает, — что впрочем, больше похоже на взвизг, — пугается сам и тревожит маслянисто-черного ворона, нависшего на ветке. Глупая птица никуда не спешит, насмешливо следит за ним и явно не хочет проваливать к черту. Питер рычит и сам еле понимает, что не шипит, не окрикивает, не плюется, ничего такого не. Рычит и вспоминает Николая. Питер бежит, сколько себя помнит бежит, по суше, по воде, по тропе человеческой. От себя, к себе, от людей. Попробуй скажи кому: "Я цыган". Все. Терпи, братец, не видать тебе больше доброго слова. Питер еще помнит, как в детстве наивно пытался завести друзей и какое разочарование его ждало потом. Конечно, мама всегда успокаивала его, но разве этого достаточно? Нет, разумеется. Ни черта не достаточно, думает Питер, до сих пор сторонясь и все же подпуская к себе людей. С одного места на другое, из штата в штат, из города в город, люди, дома, тропинки — все взбалтывается-смешивается сколько угодно раз и путается окончательно, но есть одно место, которое, кажется, всегда будет с ним и никогда не изменится. Питеру бы очень хотелось сказать, что это место — внутри него самого, но он прекрасно знает, что это неправда. Это место — лес, когда Питер в волчьем обличии. Только здесь он может расслабиться и принять себя таким, какой он есть, как бы банально это ни звучало. Когда ты гребаный цыган, да еще и оборотень, принять и понять себя самого чересчур трудновато с первой попытки. И с десятой. И с двести сорок шестой тоже. Не то чтобы Питер не старается. — Не уверен, что мне будет не хватать тебя, Винс, — шепчет Питер уже в семнадцать, лениво потягиваясь в гамаке и думая о том, как бы хотел умереть сам. Это очень важно и увлекательно — лежать просто так и по полочкам раскладывать свою смерть. Например, подохнуть от шальной серебряной пули, как и от острых клыков тоже, Питер не хочет совершенно. Смерть героя — достойная смерть, но зачем кому-то проигрывать? Можно со всей дури нажать на газ и сигануть в пропасть. Взлететь в никуда, вот в чем дело. Не корчиться в муках, как Николай. Нагибать всех вокруг всю свою сознательную жизнь и под конец беспомощно сгореть от рака? Именно тогда, когда он был ему так нужен? Питер толком не знает, за что обижен на деда, но досада грызет его изнутри вот уже несколько лет. — Я убежал от них тогда, — заканчивает очередную историю Николай, — убежал и навсегда уяснил, что с упырями шутки плохи. Маленький Питер слушает, затаив дыхание. Воспоминания деда о невероятных приключениях, неравных схватках и дальних странствиях будоражат мысли мальчика и порождают ответные мечты о подвигах и путешествиях. — Все у тебя еще будет, — смеется Николай. — Самое главное, помни: никогда не теряй себя. И не водись с упырями, конечно. Подумаешь, плевое дело — как вообще можно потерять самого себя? Но годы идут, время течет секундой за час, и Питер понимает, что он не просто потерял — он даже не нашел. Россказни Николая всегда отличались яркими деталями и подробностями, пробирающими до мурашек, но когда для Питера наступает время обращений, он абсолютно к этому не готов. Каждое гребаное полнолуние он проводит в ужасе и растерянности, так и не привыкнув к безумной боли и чувству полного одиночества. О волках часто говорят "одиночки". Питер как раз из таких. Первое правило достопочтенного оборотня: не дружить с упырями. Никогда. Никак. — Даже не думай! — кричит сейчас Николай где-то на небесах. По крайней мере, будь он жив, точно закричал бы. "А не пошел бы ты к черту, дедушка", — с удовольствием думает Питер. Отчасти смешно, но именно упырю совершенно наплевать, что новенький Руманчек и вправду не до конца человек. Зато прочим жителям городка, где ранее осел Винс, а теперь и Питер с матерью, почему-то не все равно. К привычно-презрительному "Цыган!" добавилось наполненное тщательно скрываемым страхом "Оборотень", и черт возьми, Питер почти рад этому сомнительному разнообразию. До тех пор, пока его не обвиняют в убийстве. И в еще одном. Несколько жертв, все — некогда молодые и привлекательные девушки, найдены полусожранными кишками наружу, полиция ищет дикого зверя, все остальные тыкают в Питера пальцем и кричат, что вот он, маньяк и волчара. "Это сделал варгульф, а вы просто трусливые пидорасы", — с удовольствием закричал бы Питер в ответ, если бы только мог. Если бы он только мог, он давно бы нашел эту тварь и свернул ей шею. Даже один. Но одному не получается. "Где же ты, где". "Кто ты". "Зачем ты это делаешь". Питер бежит по следу, делает круг и возвращается к тому же. Прямо как чертов Уроборос, вечно глотающий собственный хвост. "Найди себя", — говорил Николай. "Пока я не найду себя, варгульфа я не увижу", — послушно повторяет за ним Питер. Параллельно он влюбляется в Литу, и мать твою, это взаимно. Вечерами он аккуратно прикусывает ее тонкую кожу, а потом трахает, шепча на ухо непристойности и нежно прикасаясь к животу. Питер готов что угодно отдать за объятия Литы, ведь только с ней он чувствует себя на своем месте. Правда, Роману это не нравится совершенно, но не пойти ли ему к черту. Питер тяжело дышит, отсчитывая секунды до конца. Вот она, сидит перед ним, уже на привязи, еще в сознании. Глупая маленькая девочка, поглощенная отчаяньем и страхом. Кристина (пока еще она) сама, наверное, не догадывается, что заражает ими и Питера тоже. Его чуть ли не трясет, но выбора нет. Ну вот и все. Нет больше и Кристины. Глаза убийцы бросают ему вызов, не принять который он просто не может. За ним Лита и ребенок в ее утробе, за ним Роман Годфри и души тех несчастных, чье нутро разрывала эта милая морда. Им все нужна защита. Его, Питера, защита. Поэтому он сражается до конца, даже когда его лицо ошметками падает на пол, пропадает в утробе зверя, вот Питер ничего не видит, только пальцы зарываются в кровавую кашу, и боль окутывает его пеленой. Питер падает бездыханным в полуразрушенной церкви, и ангелы с витражей провожают его в последний путь. "Какого черта?!" — без слов ревет он, ослепленный столпом света и различая в нем знакомый силуэт. Николай абсолютно спокоен и не говорит ему ничего, но почему-то Питер понимает, что время покоя еще не настало. Оно у него еще есть, и да, мать твою, это впервые на руку Питеру. Он открывает глаза и уверенно поднимается на своих лапах. Их развалюха почти не скрипит, когда мили отбрасывают Хемлок Гроув далеко назад. Да, Питер бежит. Опять. Вина тяжелой змеей (драконом?) висит на его шее, и лучше бы он тогда все-таки сдох, чем потерял Литу. На небе даже сраных тучек нет, солнце светит ему в глаза и расползается в голове едкой ухмылкой. Николай, наверное, счастлив, что вместе с трупом Литы позади остался и Роман. Питер не смотрит матери в глаза и жалеет на всю оставшуюся жизнь вперед.