Поле солнца

      Золотые колосья раскачиваются из стороны в сторону, и Польша прикрывает глаза. Сквозь ресницы он смотрит на синее ясное небо и слушает, как шумит пшеница. Венок из васильков сползает на лоб, и стебельки приятно щекочут кожу. Польше светло, тепло и легко, только едва заметно свербит что-то в груди. Где-то невдалеке щебечет птица, и Феликс пытается утонуть в этом счастье, но снова не выходит. Навсегда засела в сердце проклятая отравленная игла. Горечь, страх и боль… «Торис, мы ведь никогда не расстанемся?»       Совсем не сложно улыбаться рядом с ним. И не сложно смотреть в будущее с радостью. Тяжело — перестать задыхаться в одиночестве собственным страхом. Тяжело — не хватать Ториса за руки каждый раз, когда тот, попрощавшись, уходит. «Подожди! Не бросай меня! Я снова потеряюсь!» Потому что больше не греет солнце и огонь камина, греют только взгляд, объятия и слова. Феликс был бы рад повторять Торису «Я люблю тебя» постоянно, но до смерти боится не выдержать и сорваться, выплеснуть всё, что скопилось, на Литву. Иногда ему кажется, что тот просто не понимает, насколько необходим. Феликс широко открывает глаза. Качаются, качаются золотые колосья, и тени их пролегают линиями шрамов на белой рубахе. Сладко, терпко пахнет поздним летом. Польша жадно вбирает воздух, чтобы свет заполнил его до краёв. Жидкое золото шёлковыми лентами расходится по телу, и только всё глубже заседает в сердце ледяная игла.       Лукашевич смеётся ей на зло, говорит глупости, строит из себя легкомысленного безответственного мальчишку, только эту отраву так легко не проведёшь, она вгрызается в самую душу.       Польша ложится на бок и сворачивается клубком. Он очень устал от этой борьбы, бесконечной и бесполезной. Феликс сжимает в ладонях ткань рубашки на груди и почти физически ощущает прячущийся внутри холод.       Здесь его никто не найдёт. Никто. Лукашевич жмурится и пытается сосредоточиться. Птицы, солнце, шумит пшеница… Венок на голове… Тепло, должно быть тепло, ведь всё же хорошо, ну пожалуйста! Торис, приди сейчас, найди здесь, найди где угодно, ты ведь обещал…       Феликс почти не удивляется, когда на плечи ложатся тёплые ладони, но всё-таки жмурится ещё пару секунд, и открывает глаза, только когда его переворачивают на спину. Лицо у Литвы серьёзное и сосредоточенное, между бровей залегла тревожная морщинка, и Лукашевичу становится мучительно стыдно, что это из-за него. Сбежал, ничего не сказав, в поле, и пролежал здесь весь день… Впрочем, так, наверное, и лучше. Так он только ещё раз сыграет свою роль легкомысленного эгоиста.       — Фелек, тебе плохо?.. — ждёт он ответа или нет? Польша судорожно заталкивает поглубже внутрь холодную иглу и пытается поправить растрескавшуюся маску, чтобы — не дай Бог! — Торис ничего не заметил.       — А?.. Да я тут типа просто лежу…       Торис кладёт пальцы на губы, и Феликс замолкает в растерянности. Очень холодно, так, как не бывает в солнечный день. Польшу бьёт дрожь, мысли в голове плывут, и жутко тяжело заставить себя сосредоточиться на чём-нибудь.       — Фелек, — очень строго произносит Торис, а Лукашевич чувствует во всём теле такую ужасную слабость, что, случись сейчас что-нибудь, он бы и с места не смог сдвинуться.       — Лежи тихо, — всё так же, хмурясь, Литва склоняется над ним и ладонью закрывает Польше глаза. А затем касается лёгкими быстрыми поцелуями век, лба, носа, скул и губ. Феликс тянется за внезапно пропавшим теплом и еле слышно всхлипывает — холод ощущается теперь ещё отчётливее.       — Тише, Фелек. Сейчас.       Всё чувства обостряются, и он даже вздрагивает от удовольствия, когда Торис, распуская ворот рубахи, задевает ключицы. Литва быстро, как бы мимоходом, целует шею, и прижимается щекой ровно к тому месту, откуда, глубоко под кожей, по телу и душе растекается отрава.       — Не надо… — Феликс бы кричал, но может только шептать. — Не надо!..       Ему страшно, что яд сейчас перельётся и в друга, вонзится и в его сердце, отравит, выстудит… Найти бы сейчас силы оттолкнуть, только тело не слушается, будто вмёрзло в лёд, и осталось в нём горячим только сердце, да и в том огонь поддерживает только прикасающийся к груди Литва.       А потом игла начинает выходить.       Это больно, так мучительно больно, что Феликс, несмотря на покинувшие его силы, кричит и вырывается, и Литве приходится прижать его к земле за плечи.       Боль проходит настолько неожиданно, что Польшу трясёт ещё несколько минут.       — Всё хорошо, Фелек, — Торис улыбается и целует в лоб. — Слышишь меня? Всё хорошо.       — Я… Торис!.. — от шока Лукашевич даже забывает вставить «типа» или что-нибудь ещё. Литва снова ласково касается губами лба и улыбается чуть смущённо.       — Да. Как ты себя чувствуешь, Феликс? — блондин беззвучно шевелит губами, и лицо Литвы снова становится взволнованным:       — Что-то не так? Ты чего-то хочешь? Скажи мне…       Польша недолго смотрит на него из-под опущенных ресниц, а затем вдруг хитро улыбается и одним движением, дёрнувшись вверх, роняет друга на землю.       — Ох, — Литва растерянно улыбается и даже слегка краснеет, будто догадываясь о чём-то. — Феликс…       — Всё хорошо! — невозмутимо подтверждает Польша и устраивается поудобнее у Ториса на бёдрах, упираясь ладонями ему в грудь. Выражение лица Литвы стремительно меняется. Феликс смотрит, чуть щурясь, венок окончательно сполз на затылок и держится только потому, что стебельки зацепились за волосы. Машинально Литва поправляет венок и нежно скользит пальцами по мягкой щеке:       — Что это ты?       — Ничего, — Лукашевич надувает губы и смотрит немного капризно. — Я по тебе соскучился.       Солнце скрывается за набежавшими облаками, и Торис чувствует, что лежать на голой земле всё-таки не очень тепло.       — Может, мы домой пойдём? — робко предлагает он, но Феликсу то ли хочется повыпендриваться, то ли он правда не понимает.       — Нет… Торис, я не дойду… — он выразительно смотрит на Литву и поджимает губы. Тот прикрывает глаза, будто в задумчивости, а затем притягивает Польшу ближе:       — Давай я тебя понесу, хочешь?       — Хочу, — кивает Феликс. — Только не того, чтобы ты меня нёс.       Он чуть соскальзывает на бёдрах Ториса вниз и запускает ладони под рубашку, пробегая пальцами по животу.       — Фелек… — выдыхает Литва.       Лукашевич не отвечает, невозмутимо задирает на друге рубашку и урчит:       — Торис… Подними руки…       — Мне… холодно! — пытается защититься Литва, но Польшу так просто не смутить.       — Ничего, подложим тебе рубашку под спину, — он облизывается. — И штаны… И мои тоже… А ещё я тебя люблю… Ты у меня такой красивый…       — Я… — Торис спешно пытается придумать ещё какую-нибудь отговорку, какое-нибудь срочное дело, чтобы убежать хотя бы отсюда, но Феликс больше не хочет ждать и распускает завязки на штанах друга.       — Ну То-о-орис… Ну ты же сам не хочешь… В смысле, как раз хочешь, чтобы мы прямо сейчас продолжили… Ну люблю тебя… Хочу…       Литва жмурится и до боли закусывает губу, боясь ответить хоть что-нибудь.       Всё накрывает горячей кружащей голову волной, и хорошо, и страшно, что всё это сейчас закончится. Оно и правда кончается, и между тем продолжается, оставшись где-то глубоко внутри и заняв место покинувшего сердце льда.       Польша кладёт голову Литве на грудь. Венок сползает окончательно.       Шумят, качаются под ветром золотые колосья.