Путь самурая

      Возвращались с операции поздно, по темноте. Эраст Петрович остался объясняться с жандармами, а Масе с Анисием велел взять извозчика и отправляться домой. И то верно, помощники уже свои роли сыграли: взяли всех голубчиков-налетчиков с поличным. Анисий отличился, пистолетного огня не убоявшись, бросился на одного, кто из угла в Эраста Петровича целил, и скрутил по всей науке. Потому сердце в груди весело ёкало и стучало, пожалуй, втрое резвей обычного. — Сегодиня марадец, Тюри-сан, — серьезно сказал Маса. — Исчиный самурай всегда засисяет гаспадзина! — Маса-сенсей, а расскажите про самураев! Маса подумал-помолчал, кивнул. — Исчинный самурай средует правирам Бусидо, посвясяет свою зизнь сурузению сёгуну, принадризит ему душой и тером, не боичися нисего, кроме бесчесчия... — Я тоже только бесчестья страшусь, — не утерпел Анисий, — Эраст Петрович сказал — это хорошо, что я боюсь глупость совершить, буду стараться. Да я б за него жизнь отдал, не задумываясь! Маса-сенсей, как вы хорошо сказали: душой и телом. Маса очень хитро ухмыльнулся, его и без того маленькие глазки превратились в щелочки. — Как самурай ты бы не посурузир, Тюри-сан, — сказал он, продолжая ухмыляться. — Самурай, он со своим гаспадзином всегда рядом, все тяготы раздерит, есри война, есри немиросчь. А позерает гаспадзин — раздерит с ним и роже. — Не понял, — заморгал Тюльпанов. — При чем тут рожа? — Пасчерь, — невозмутимо пояснил японец. — Сьтобы теро не томирось, есри не сыскать гейшу. Поминись, Тюри-сан, когда Момуса ровири, какой гаспадзин быр зрой? Я в бардеря хочер итчи, бабу звать. Тут до Анисия наконец дошло, о каком непотребстве говорит эта масляная азиатская рожа. Сидел Анисий, багровея ушами и ловя воздух ртом, как вытащенная из воды рыба. — Ну это уж... — выдавил он в конце концов. — Отсегозе? Ты вот и умиречь за гаспадзина готов, а тут деро простое, дазе приятное. На счастье экипаж встал. — Малая Никитская! — гаркнул ванька. Анисий выскочил, не попрощавшись, и как-то по-заячьи, зигзагами, побежал к себе на Гранатный. Ночью всё не мог уснуть. Думал. Вспоминались раскосые дядьки с гравюр из Фандоринского флигеля, а вместо белолицых напудренных гейш с маленькой грудью такие же раскосые дядьки с мечами. Или того хуже — юноши в ярких кимоно с высокими сложными прическами. — Я бы не смог. Не смог, — шептал взволнованный Анисий, вертясь на своей узкой койке. — Лучше умереть! Да Эраст Петрович и не взглянет на меня никогда... Вот последняя мысль была явно лишняя! Когда Тюльпанов наконец заснул, привиделось ему, будто он сидит по-японски на циновке, в кимоно с пионами, в тяжелом смоляном парике, лицо набелено, брови подведены черным. Тут входит шеф в простом черном кимоно, на алом поясе кривой самурайский меч — катана называется. Садится шеф на пятки рядом с Анисием и смотрит ему в глаза пристально. А глаза у Эраста Петровича такие голубые-холодные, как утреннее зимнее небо, и мерцают в них искорки. Ресницы у шефа черные, пушистые, а кожа белая-белая, на зависть любой барышне, и губы под тонкой ниточкой накуафюренных усиков приоткрыты... Проснулся тут Анисий, сердце колотилось еще пуще давешнего. Перекрестился на образок — обереги, Богородица-матушка, от всякого греха! Да уж и рассвело уже, пора на службу. — Сито, Аниси, граз пучишь? — спросил с порога Маса. — Напугарса? Не дрожи, гаспадзин не верер тебе «горову дуричь». Ничего вы, гайдзины, не понимаичи в Пути Самурая! Раздевайся, давай! И, поглядев на перекошенное Анисиево лицо, добавил. — Будем ренсю дерач!