Что значит жить

Это больно… Пули пробивают кожу, плоть, кости… От обиды на столь нелепую смерть ещё больнее… — Я буду ждать тебя в деревне… Наплевать на деревню… Как она называлась-то? Неважно… больно… Главное — ты живи, Камбэй… Боль теперь его суть. От боли хочется выть и скулить, словно бездомному псу… как же больно! Хватит! Уйди! А боль не уходит, обнимает жадно и цепко. Он рвётся прочь, отдирает от себя гадкие щупальца. Но всё напрасно. Она не отпускает его. Когда он открывает глаза, вокруг уже совсем светло. Светло до боли. Кюдзо зажмуривается. Рядом кто-то коротко стонет. Пройдет не менее часа, прежде чем Кюдзо поймет — это был его стон. — Кюдзо? Над ним стоит размытая белая тень. До боли знакомая, но такая непривычно большая… Дотянуться до чашки воды… Кто бы знал, сколько это требует усилий… Но не сдаваться же! И он дотягивается. Нет ничего вкуснее воды. А потом она оседает в желудке тяжёлым и холодным камнем. Озноб заявляет права на тело Кюдзо, беззастенчиво отодвигая жар. Сил испытывать боль больше нет, и раненый самурай засыпает. За окном бесшумно падают хлопья первого снега. Старушка-целительница говорит, что самое опасное время прошло, что теперь всё будет хорошо. Кюдзо слушает и кивает. По его мнению, настало самое неприятное время. Время, когда он чувствует себя беспомощным котёнком. И таким же бесполезным. С тех пор как сознание вернулось к Кюдзо, Камбэй больше не приходит. И это очень хорошо. Самурай не хочет, чтобы его противник видел эту жалкую, бледную пародию на воина. Зато приходит Кирара. Девушка вздыхает, прячет глаза, в которых сочувствие, укоризна и страх за Камбэя сплелись в яркий клубок. Кюдзо не хочет видеть этот взгляд. Кацусиро приходит лишь дважды. Первый раз он сваливается в ноги и стоит на коленях, выкрикивая в пол извинения, пока Кюдзо не выдавливает из себя что-то, что, к счастью, сходит за прощение. Второй раз Кацусиро приносит дротик от жителей пещер. Позже Кюдзо узнаёт, что это уже второй дротик, который юноша добывает для него. С ними раненый идет на поправку гораздо быстрее. Большую часть времени Кюдзо спит. Под стеганым одеялом почти тепло. Рядом стоит хибати. Кюдзо не знает, кто меняет в нём остывающие угли на горячие. Впрочем, не всё ли равно? Ситиродзи опускает глаза, словно это он в чём-то виноват. Три пули… Эти два слова звучат приговором. Нет, жить можно и с этими тремя кусочками свинца в теле, но быть воином… Во всяком случае, таким, каким он был раньше — уже нет. Кюдзо понимает это. Ситиродзи тоже. — Те, что застряли в рёбрах, мы смогли достать, ещё несколько пуль прошли насквозь, — он говорит тихо, спокойно, но не смотрит в глаза. Кюдзо кивает. Это не страшно. Теперь не страшно, ведь век самураев уже окончен. Наверное, так чувствуют себя любящие родители, которые пережили своё дитя. Кюдзо не был отцом эпохе самураев, но видеть её закат для него столь мучительно… Боль от ран не значит ничего по сравнению с сожалением от гибели эры. Кирара может больше не бояться: Кюдзо уже не представляет опасности для Симады Камбэя. Бесполезный. Слабый. Бесполезный. И больше никогда… никогда… Кюдзо дотягивается рукой до чашки и сжимает её бледными пальцами. Неужели посуда всегда была такой прочной? Нет. Это сам Кюдзо больше ни на что не годен. Самурай отчаянно бьёт чашкой об пол. В татами появляется выемка. Даже этого не смог… Стиснув зубы, Кюдзо переворачивается на бок. Рёбра, туго стянутые повязкой, обжигает болью. Действие лекарства жителей пещер закончилось. Вот и хорошо. Сейчас лучше чувствовать всё. Сжимая чашку в пальцах правой руки, Кюдзо рывком бросает тело вперед. Мгновенно становится жарко. Между лопатками и на лбу выступает пот. Воздух промёрзшей комнаты ничуть не остужает. Ещё один рывок. Кюдзо ползёт к маленькому столику с бережно сложенными бинтами и какими-то лекарствами. Ещё один рывок. Всего один. Он сможет. Он никогда не сдавался, не сдастся и теперь. Он смог. Дотянуться до столика и с размаху опустить на его край чашку — тоже. Глиняные осколки недостаточно острые, но выбирать не из чего. Сесть в сейдза сил не остаётся. Что ж, значит, надо просто перевернуться на спину, посмотреть на белое пятно входа и прижать осколок к шее. Пульс бьётся слишком сильно. Странно, Кюдзо же не боится. Он даже не взволнован. Ах да! Доползти до столика потребовало слишком много усилий, вот сердце и трепещет. Отдаёт барабанным боем в ушах. Не страшно. Сейчас оно успокоится и больше никогда не будет трепетать, болеть и сжиматься. Пора. Прости, Камбэй, это Кюдзо не сдержит слова, и поединка не будет. Осколок надавливает на бледную кожу. Недостаточно острый, он не режет кожу и плоть, а варварски рвёт их. — Кюдзо! Чьи-то горячие и сильные руки прижимают его к полу, не давая закончить. Почему? Он же всё решил. И почему Кюдзо не почувствовал, не услышал приближение этого человека? — Не делай больше глупостей, — просит Камбэй. Кюдзо косится на генерала. Оратором самурай не был никогда, но дать понять может. И Камбэй понимает. Вздыхает. — По крайней мере, сделай это как самурай. Последние из нас должны уйти достойно. Кюдзо закрывает глаза, молчаливо соглашаясь. Выздороветь, а потом, как и положено, провести сеппуку. Спешить ему, действительно, некуда. Наверное, весной умирать приятнее, чем в эту стылую пору. Дни тянутся медленно, как слизь застарелых бобов-натто. Есть не хочется, а вот пить — почти постоянно. Кюдзо пробует облизывать мгновенно пересыхающие губы, но облегчения это не приносит. Слюна засыхает на губах и противно склеивает их. Кюдзо держится сколько может, потом отпивает совсем чуть-чуть. Пить часто опасается из-за собственной слабости. Справлять малую нужду самостоятельно пока ещё несколько затруднительно. И Кюдзо терпит. Когда он впервые после ранения встаёт на ноги, кажется, что прямо сейчас умрёт от перенапряжения. Но это была бы недостойная смерть. Кюдзо стоит посреди комнаты, широко разведя руки. Ещё чуть-чуть! Самую малость! Но решимости сделать один-единственный шаг не хватает. Кюдзо качает, перед глазами всё плывёт, а пот тонкой струйкой бежит по позвоночнику. Словами не передать как противно! Кюдзо глубоко вдыхает и переносит вес на одну ногу. Напрасно. Тело не справляется. Чудовищно медленно, но необратимо, Кюдзо заваливается на бок. Не устоять! Ещё мгновение, и он тяжело рухнет на татами. Но нет. Знакомые сильные руки удерживают его. — Кюдзо… — Симада так близко, что над верхней губой выступают крупные капли пота. — Не спеши. Скоро. Уже скоро. Камбэй тихо шепчет, а он смотрит в эти глаза на смуглом лице… Мир плывёт, исчезает в размытой дымке, и только эти глаза… И снова постель, бинты и редкие глотки воды. Но теперь проще. Теперь он знает, что может стоять. С него не спускают глаз сменяющие друг друга дежурные, но он знает, что может стоять. Немного усилий, и он сделает первый шаг. Как ни странно, но помогает ему Камбэй. Держит за руки. Смотрит, зовёт взглядом. И Кюдзо идёт навстречу этому взгляду. Кончики пальцев едва касаются ладоней генерала, но этого достаточно. Кюдзо делает первый шаг. Потом ещё. И ещё один. Последний. Руки Камбэя лежат на лопатках, бережно поддерживая. Камбэй пахнет сырой землёй, железом и чем-то неуловимым, но до одури желанным. Кюдзо жадно ловит этот запах, прижимаясь всем телом к груди генерала. И бережные ладони на лопатках. Ночью ему снится сон. Жаркий и неприличный. Кюдзо переворачивается на бок, сжимается в комочек, но желание не уходит. Вспоминаются слова какого-то доктора: если ты можешь заниматься сексом, то абсолютно здоров. Кюдзо не знает, может он или нет, но желание вполне себе здоровое. Сжав в ладонях распирающую от этого самого здорового желания плоть, он чувствует себя преступником. Почему сегодня? Почему Камбэй? Телу всё равно. Оно сгорает от желания. А Кюдзо еле хватает сил, чтобы не стонать. За дверью очередной дежурный. Телу плевать. Тело хочет получить животное удовлетворение. И Кюдзо уступает. Пот на шее, грохот пульса в висках и влажная ладонь. Как это жалко… но тело благодарно. Тело засыпает. Кюдзо вцепляется руками в поручни, идёт вперёд. Каждый шаг — боль под рёбрами и грохот в висках. Каждый шаг приближает к нему — Симаде Камбэю. В голове мелькают мысли о старейшине, велевшем построить этот снаряд — два параллельных поручня, между которыми сейчас удерживает своё тело Кюдзо. Рывок. Качнуться вперёд. Переставить руки. Это так сложно. Это всего один шаг. И Кюдзо сделает следующий. И ещё один. И ещё. Он дойдёт. Дойдёт до Камбэя. Во что бы то ни стало. Каждый день похож на испытание. Каждый день — это пот, боль и поиск предела. Кто бы мог подумать, что просто идти — это изматывающий труд. Кюдзо не хочет сдаваться. Кюдзо борется за каждый шаг. Когда он раз за разом падает на руки Симады Камбэя, то чувствует себя героем. Он, кто мог заставить дрожать одним лишь взглядом, падает от усталости, преодолев жалкий десяток шагов. Падает на руки того, кого клялся убить. Сегодня он цепляется за плечи, обтянутые белым плащом. Так сложно держать собственное тело вертикально после всех усилий. Но он не может прижаться к Камбэю. Тело бунтует. Тело творит, что хочет. Глупое тело, предавшее его. Камбэй молчит. Смотрит на Кюдзо, бледного до синевы, но упрямо старающегося стоять самостоятельно. Обнять бы, но раненый самурай отводит глаза, дышит тяжело и надрывно. — Ты смог, — шепчет Камбэй. Кюдзо поднимает вишнёвые глаза и смотрит прямо в душу. Даже сейчас этот чудом выживший мальчишка слишком опасен. Опасен для Симады Камбэя. К концу зимы Кюдзо уже не нуждается в тренировках на брусьях. Ходить по комнате можно без чьей-либо помощи, но выздоравливающий самурай почти всё время мёрзнет. Глубоко дышать всё ещё больно, но приступы головокружения становятся реже и короче. Кюдзо смотрит в окно на тренирующегося Кацусиро. Паренёк старательно повторяет ката, вытаптывая снег на площадке. Его движения легки, каждым взмахом рук, каждым шагом он плетёт красивый и смертельный узор. Живая поэзия, доступная лишь самураям. Кюдзо поднимает руки над головой и с силой рубит воздух — резкий кашель скручивает тело. Для таких упражнений ещё рано. Кюдзо лежит на холодном татами, жадно прислушиваясь к тяжёлому дыханию Кацусиро на улице и ощущая во рту металлический привкус. Ранней весной старейшина приносит палку. Крестьянин долго говорит что-то насчет того, что этот не то посох, не то трость служил целому ряду каннских старейшин. Кюдзо всё равно. Он безразлично принимает дар. Но ходить, опираясь на эту клюку, и в самом деле проще. Настолько проще, что можно выйти из деревни. За околицей Кюдзо тяжело садится на молодую траву. Хочется петь. Но он лишь запрокидывает голову и смотрит на пролетающие над ним белоснежные облака. Они так легко бегут по небу. До приснопамятного ранения Кюдзо мог так же легко мчаться… Сожалеть о прошлом… Ну уж нет! Кюдзо не так стар. У него еще много планов. И первый — поединок с Камбэем! Сеппуку подождёт! Кюдзо понимает, что у него в запасе много сил. Он не сдастся! Он, который решил, что станет смертью самого генерала Симады Камбэя, не сдастся! Он ещё станцует смертельный танец с двумя прекраснейшими из женщин — его клинками! Ветер гуляет по равнине, пригибает травы, на миг превращая поле в зелёное море. Гонит облака-овечки. Гудит между скал, шепчет между травами, бережно касается солнечно-жёлтых волос, пугливо обходит улыбку на узких губах лежащего в траве молодого мужчины. С того дня Кюдзо выздоравливает быстрее. Он по-прежнему молчалив, но на его лицо возвращаются краски жизни, а мимика становится богаче. Аппетит тоже возвращается. Кюдзо ловко орудует палочками и просит добавки. Кирара улыбается и протягивает ещё белого риса. Глупая девочка. Ты кормишь того, кто однажды убьёт твоего генерала. С каждым днём прогулки даются всё легче. Кюдзо чаще уходит в лес. Иногда он поднимается на холм, где из трёх могил растут мечи. Это лучшие собеседники в Канне. Клюка больше не нужна. Кюдзо идёт сам. Симада Камбэй идёт рядом. — Я понял, что значит жизнь. Кюдзо смотрит в глаза бывшего генерала спокойно и твёрдо. И тот понимает, что значат эти слова. Камбэй улыбается понимающе, в уголках его глаз прячется предвкушение. Проходит неделя, и Кюдзо требует свои мечи. Он ещё слишком слаб для тренировок, но знакомая тяжесть вселяет в него уверенность. Ещё неделю Кюдзо просто носит с собой мечи. Позже он ласкает пальцами рукояти. Зайдя как-то вечером к выздоравливающему воину, Камбэй застаёт его за правкой мечей. Кюдзо молчит. Симада тоже. Тихий шорох металла, обновляющегося на точильном камне. Тело всё чаще требует от Кюдзо жарких и стыдных утех. Мужчина сопротивляется обострившейся похоти, но рано или поздно приходится подниматься и идти к ночному ведру. Кюдзо не хочет делать этого в постели, сохраняющей предательские следы до утра. Что это? Признак выздоровления или распущенности собственной натуры? Кюдзо упирается левой ладонью в стену, смотрит на собственную плоть, на пальцы, которые кажутся ещё бледнее и тоньше. Между ними матово поблескивает тонкая кожица налитой, кажущейся в сумерках бледно-лиловой, головки. Выглядит порочно. Но если не смотреть, то перед глазами появляется смуглое лицо и тёмный взгляд в паутине морщинок. А это уже нечестно по отношению к Камбэю. Поэтому Кюдзо смотрит вниз, на пальцы, сжимающие естество. Это отвлекает. Тонкая кожа влажно блестит, Кюдзо нажимает большим пальцем на головку и чуть морщится. Почти больно, но именно этого сейчас и хочется. Пальцы снуют торопливо, почти раздражённо — им не под силу дать Кюдзо того, что он так жаждет. Пальцы лишь замена, жалкое подобие того огня, о котором грезится. Кюдзо морщится и сдавливает себя ещё сильнее. Боль отступает, смазывается, теряется в подступающем жаре. Мужчина запрокидывает голову и закусывает губу, тело послушно содрогается. Кюдзо тяжело дышит и думает о том, что ему мало этих быстрых сеансов самообслуживания. Хочется почувствовать чужое тепло, резкий запах другого тела, когда его обладатель изнывает от неподдельного желания… Да что же это в голову лезет! Кюдзо отчаянно жмурится и трясёт жёлтой гривой. Это от безделья! Что бы там ни говорили о том, что выздоровление — это тяжёлая работа, ему нужна бoльшая нагрузка. Ему нужно мчаться так же легко, как облака в небе. Ему нужно слышать свист рассекаемого клинками воздуха, ему нужно чувствовать, как пружинят мышцы… и три крохотных кусочка металла ему не помеха. Крестьяне поют ритуальные песни и сажают рис. Это по-своему даже красиво. Кюдзо наблюдает за посевом с высоты траурного холма и размышляет о том, что после того, как будет высажен последний росток, Ситиродзи покинет деревню, как покинул её Кацусиро. Кюдзо криво улыбается, Кацусиро до последнего избегал его, мучимый чувством вины. Глупый мальчишка. Его выстрелы спасли Камбэя, только за это Кюдзо готов простить юношу за всё сразу и по отдельности. А раны… они дадут возможность быть с Камбэем как можно дольше, в очередной раз оттягивая смертельный поединок. Предвкушение удовольствия — половина наслаждения. Кюдзо согласен подождать ещё. Крестьяне поют на полях и сажают рис, самурай танцует с клинками на холме перед тремя могилами. Его танец далёк от былого совершенства, но уже завораживает плавностью и чёткостью движений. Бам! Треск! Бокены сталкиваются друг с другом с глухим стуком. Приятный звук. И тёмные глаза напротив. Кюдзо дрожит от предвкушения и азарта. В груди после каждого удара вспыхивает боль, но ему нравится эта боль. Боль — доказательство жизни. Боль — обещание силы. Боль — предупреждение. Боль — напоминание. Боль — близость Камбэя. Кюдзо запоминает эту боль. Камбэй позволяет самураю бить настолько сильно, насколько тот считает нужным, но внимательно следит за дыханием и капельками пота на лбу, улавливает малейшие изменения мимики. Кюдзо не любит болтать, но он очень честный человек, и все его мысли и чувства легко читаются на бледном лице. Камбэй видит, что его противник устал, морщится от боли, но… счастлив. Возможность сражаться снова — генерал понимает эти чувства. Три кусочка металла. Это всего лишь три кусочка металла. Но они не дают Кюдзо тренироваться столько, сколько он хочет. Они не дают восстанавливать былое мастерство. Они становятся преградой. Непреодолимой. Кюдзо хмурится. Кюдзо задыхается. Кюдзо спотыкается. Кюдзо выпрямляется и делает ещё один шаг. Он вернёт былую силу, былое мастерство и сразится. Наконец-то сразится с Симадой Камбэем! Однажды Кюдзо не может подняться после тренировки. Камбэй несёт его в комнату на руках. От запаха Камбэя мгновенно вскружилась голова. Кюдзо жадно вдыхает его, пока генерал прижимает самурая к груди. Через слои одежды Кюдзо слышит размеренные удары чужого сердца, а собственное истерично бьётся где-то в горле. И нет сил поднять руки, чтобы обнять Камбэя. Ночью Камбэй приходит сам. Кюдзо удивлённо смотрит на самурая с бутылкой в руке. — Ситиродзи уехал. Мне не с кем выпить. Кюдзо кивает и садится на своём футоне, оставляя на нём место и гостю. Журчит саке, свет луны выбеливает одежду Камбэя, остро пахнет весной. Рядом сидит генерал, союзник и желанный соперник. Плечо почти касается плеча. Пьют долго и молча. Камбэй умный, поэтому и не говорит ничего. До самого утра не говорит. Утром перед уходом спрашивает: — Значит, ты понял, что значит жить? Кюдзо улыбается и кивает. Он ещё не восстановился до конца, но восстановление займёт годы. И все эти годы Кюдзо планирует провести рядом с Камбэем. И никто другой не убьёт Симаду Камбэя. Камбэй умный, он давно понял, что означает фраза «Тебя убью я». Что ж, отсрочка их поединка по состоянию здоровья самого Кюдзо ничем не хуже, чем любая другая. По крайней мере, пока нет необходимости выдумывать новую. Кюдзо готов ждать годами. Камбэй тоже. А вот раненое тело уже не желает ждать. Три кусочка металла — благословение или проклятье? Если бы не они, Кюдзо безмолвной тенью преследовал бы своего «соперника» годами. На правах сильнейшего, на правах ожидания поединка. Но вмешались они — три кусочка металла. И теперь Кюдзо мало просто ждать. Теперь он не сможет ощутить тот восторг, что не сравним ни с чем другим. Теперь он жаждет другого восторга. Менее романтичного, менее чистого, менее захватывающего. Более близкого, более человечного, более чувственного. Кюдзо готов ощутить не только смерть, но и жизнь. Жизнь Камбэя, биение его сердца, тепло его тела, запах его кожи. Кюдзо хочет всего этого. Низменные желания, ну так и Кюдзо больше не лучший. Кюдзо ведёт две войны: за восстановление собственного мастерства и за победу духа над плотью. Первую выигрывает медленно, тяжело, но верно. Вторую проигрывает в том же ритме. Камбэй стал наваждением, и редкое утро Кюдзо не задерживается над чёрным ведром. Но Камбэй неприкосновенен. Пока неприкосновенен. Есть только один способ приблизить его. Только один способ сменить высокое чувство двух самураев на менее высокое чувство двух мужчин. Кюдзо готов просить о поединке. Кто бы ни победил в нём, Кюдзо получит разрешение изменить устоявшееся положение вещей. Возможно, Камбэй это понимает. Камбэй вообще очень умный. Их спарринги становятся любимым из развлечений крестьян. Ни Кюдзо, ни Камбэй не возражают. Зрители не имеют значения. Ничто не имеет значения, кроме глаз напротив, слаженных движений, силы, поющей в теле, и радости боя. Кюдзо танцует с бокеном, Камбэй ваяет рисунок боя. Они были и остаются мастерами. И ничто не может это изменить. Даже три кусочка металла. Пусть Кюдзо устаёт слишком быстро, пусть не может лететь как прежде, пусть его движения лишились былой скорости и силы. Пусть. Он всё ещё может сражаться. Сражаться с Камбэем. Сражаться за Камбэя. И каждый бой возвращает крохи былой силы. Летом вечера долгие и пряные. Кюдзо снова приходит на погребальный холм. Сегодня он приходит с мечами. Он ждал. И дождался. — Ты же не уйдёшь, как Кацусиро? Кюдзо усмехается нелепому предположению. Камбэй умный, но сейчас сглупил. А может, и нет, раз пришёл один. Что ж, объяснить всё очень просто. Надо просто встать, сжимая в руках клинки. И Камбэй понимает. У Камбэя обычная катана. У Кюдзо — три пули в теле. Всё честно. А главное, Кюдзо больше не может ждать. Он хочет жить. Он понял. Понял, что значит жить. Но сможет жить по-настоящему только после этого поединка. Луна льёт призрачный свет на холм, перечёркнутый двумя тенями. Самураи, что отбрасывают их, застыли в боевых стойках. Им не нужен сигнал. Они чувствуют друг друга. И они знают, когда наступает момент атаки. Мечи свистят в воздухе, полыхают ледяными отблесками — на них нет крови. Пока нет. Кюдзо налетает тёмной молнией, мечи сталкиваются. За их перекрестьем глаза Камбэя. Кюдзо улыбается. Камбэй возвращает улыбку и вынуждает отступить. Ненадолго. Новая атака. Камбэй уходит вниз и влево. Кюдзо успевает увернуться от ножен, коварно пущенных в ход. Камбэй улыбается. Кюдзо возвращает улыбку. Плечо сводит, в груди медленно разгорается боль, и Кюдзо улыбается шире. Время выходит. Надо поторопиться. Камбэй умный, он знает, как пользоваться чужой слабостью, а значит, Кюдзо не допустит слабости. Камбэй словно предвидит чужие движения. Он и раньше мог, но толку видеть, если не успеваешь? А вот сейчас он успевает, и атаки Кюдзо отбиты одна за другой. Боль становится сильнее, время заканчивается. Безрассудная атака. Глупая. Но Камбэй оказывается к ней не готов. Меч Кюдзо срезает длинную прядь. Победа? Нет. Ножны Камбэя упираются в кадык Кюдзо. Снова ничья. Кюдзо смеётся. Смеяться очень больно. Камбэй обнимает согнувшегося самурая. Генерал пахнет потом и возбуждением. Возбуждением, что может дать только бой. Но Кюдзо довольно и этого. Он обнимает в ответ. И это не объятия ради поддержки. Камбэй понимает. Камбэй не против, и Кюдзо жадно целует солёные губы. Поцелуй — тот же поединок. Но и в этот раз победителя нет. Кюдзо не против. Камбэй тоже. Бой обошёлся Кюдзо слишком дорого. Три дня самурай лежит в постели. Камбэй приходит по вечерам с саке и остаётся до утра. Когда саке заканчивается, Кюдзо тянется за поцелуем. И неизменно получает его. — Нам нужен ещё один поединок. — Да, но не раньше, чем ты станешь прежним. — Я стану, — обещает Кюдзо, и Камбэй слышит невысказанное: «А до тех пор буду рядом». Камбэй не против. Он умеет только проигрывать, так почему не проиграть этому молодому самураю? Достойнейшему из всех, кого знал бывший генерал. Почему не проиграть этим чувствам в вишнёвых глазах? Почему не принять их? Почему не ответить? И он отвечает. Отвечает поцелуями и объятиями. Пока что Кюдзо готов довольствоваться и этим. Старушка-целительница ворчит на господина самурая, который так безответственно относится к собственному телу и её труду. Сразу видно, господин самурай очень «умён», раз таких простых вещей не понимает. Кюдзо молчит, а Камбэй улыбается. Почему-то ему приятно, что Кюдзо больше никого в деревне не пугает. Вечером Кюдзо стягивает с Камбэя косоде. — Ты не бережёшь своё тело. В ответ молодой человек шипит что-то нечленораздельное и отшвыривает отвоёванное косоде в сторону. И что с ним таким делать? Камбэй берёт бледное лицо в ладони и нежно целует. Кюдзо замирает, словно не знает, что делать со всей этой нежностью. Может, и действительно не знает. С него станется. Камбэю жаль, что безупречный мечник Кюдзо погиб, но он рад тому, что пробуждается Кюдзо-человек. И желание Кюдзо такое простое и понятное, такое человеческое и безыскусное. В такого Кюдзо можно влюбиться так же, как когда-то влюбился в мастерство прежнего Кюдзо. Кюдзо лежит на спине. Чёрная кофта брошена где-то рядом с косоде Камбэя. Сам Камбэй нависает над ним. Руки у него большие, горячие и шершавые. Кюдзо узнаёт, что такое нежность. Узнаёт, в буквальном смысле слова, на собственной шкуре. Горячая ладонь скользит по узким плечам, очерчивает тонкие ключицы. Это приятно и немного щекотно. Кюдзо улыбается, и его улыбка ничуть не похожа на тот оскал, что появляется на лице во время боя. Бледные пальцы ложатся на смуглую ладонь. Скользят выше, притягивая крупное тело. Кюдзо нравится вот так: кожа к коже, глаза в глаза и губы в губы. Камбэй целует так, что кружится голова и слабеют ноги. И Кюдзо не хочет проигрывать, отвечая жарко и страстно. Это больше не поединок. Кюдзо не знает, как назвать это, в его лексиконе таких слов нет. Но он выучит, он научится, он поймёт. Однажды он поймёт и скажет Камбэю. А пока он обнимает сильное смуглое тело, ласкает бугристую спину и целует шею, скулы, губы. Перед рассветом Кюдзо засыпает на плече Камбэя. В жизни невозможно понять и постичь всё. Кюдзо понимает, что многое упустил в обмен на мастерство. Только теперь он начинает понимать цену, что заплатил за него. Но Кюдзо не жалеет. Для него по-прежнему нет сомнений в том, каким путём идти. И пусть тот путь привёл к смерти, она была всего лишь частью платы. Теперь Кюдзо платит мастерством за возможность жить. Жить по-настоящему. И любить. Любить не так, как любят женщин. И не так, как любят мужчин. Любить так, как могут лишь самураи. Когда каждое прикосновение — клятва. Клятва жить рядом, клятва сражаться рядом, клятва умереть ради любимого. Может, когда-то давно подобная любовь уже была. Иначе откуда же взялось выражение «верная супруга»? Но то, что сейчас чувствует Кюдзо, глубже. Гораздо глубже. Вот только сказать он этого не умеет. Он может только смотреть вишнёвыми глазами и обнимать, вкладывая в каждое прикосновение всего себя. Камбэй тоже молчит. Да и зачем им слова? Кюдзо понимает, потому что сам чувствует то же самое. Камбэй уверен в этом. Поэтому каждый вечер приходит к молодому самураю с бутылкой саке. Часто бутыль до самого утра остаётся полной. Обнимать друг друга на узком футоне каждую ночь — в этом есть что-то обыденное и одновременно порочное. Кюдзо всё равно. Он привык засыпать на плече Камбэя, привык к еженощным объятиям и поцелуям. Когда каждый раз — обещание большего. Пока им обоим достаточно этого обещания. Достаточно касаться друг друга, целоваться в ночной тишине, ощущать чужую кожу и твердость мышц. Но главное — единение душ. Камбэй так близко, что чтобы стать ещё ближе, придётся проникнуть под его кожу. Смуглую, расчерченную шрамами, пахнущую сырой землёй, железом и чем-то до одури желанным кожу. Ближе уже некуда. Но Кюдзо мало. Он вжимается всем телом в эту кожу. Под нею стальные мышцы и крепкие кости. Под нею кипит кровь, что бы ни думал по этому поводу сам Камбэй. Кюдзо это знает. Но не скажет. Даже когда найдёт нужные слова, не скажет. Он скажет объятиями и поцелуями. Когда-нибудь. Когда Камбэй поймёт это и сдастся. Возможно, это случится раньше, чем думает Кюдзо. Но это случится. Однажды обязательно случится. Кюдзо достаточно окреп для путешествия, и два самурая рано утром покидают Канну. Впереди весь мир. Они идут пешком. Не потому, что не могут позволить себе транспорт, а потому, что им некуда спешить.