.
5 апреля 2014 г. в 13:02
Летняя жара в Сеуле не спадает даже в ночное время, обволакивая и запечатывая со всех сторон, будто пищевая пленка. Воздух до противного влажный и удушающий, нет даже малейшего намека на ветер, а назойливая мошкара вьется в воздухе, на что Сехун недовольно морщится и закрывает окно автомобиля. Ему, в общем-то, начхать на смену климата, да и, если признаться, он даже немного скучал по этой давно забытой духоте, но непереносимость жары, которую он имел еще при жизни, иногда просыпается и дает о себе знать. Он тянется и включает кондиционер просто для того, чтобы создать иллюзию чистого воздуха — углекислый газ он давно не выделяет — после чего нетерпеливо постукивает указательным пальцем по рулю. Живому или нет, от привычки дергаться избавиться ему так и не удалось.
Время в дороге тянется тягуче, минуты на электронном циферблате сменяются с омерзительно медленной скоростью. На фоне звучит унылая мелодия, льющаяся из динамиков также вяло. Сехун не то чтобы поклонник такого, но подобная музыка позволяет ему расслабить напряженные мышцы и успокаивает нервы, а перед встречей с Чонином он всегда волнуется, как неуверенная в себе девчонка перед первым свиданием (в этом он никогда и никому не признается).
К концу пути заунывная музыка начинает капать на мозги и вводит в состояние, близкое к апатии. Это раздражает, так не должно быть. Перед Чонином нужно появляться уравновешенным и максимально собранным, ибо он и без того временами бесит, а если в эмоциях ты нестабилен, он чувствует это и давит, выводя из себя в два раза быстрее. Спасти от мыслей о Чонине и недовольного бурчания под нос удается только виднеющейся на пути красной неоновой вывеске, которая светит так ярко, что начинает щипать глаза. Сехун тормозит на небольшой парковке, свободных мест на которой практически нет, и вылезает из машины с идеально прямой спиной — сказывается порода.
В красном свете он выглядит болезненно и практически пугающе, скулы острые, кожа — белая. Он и при жизни был бледным, как поганка, а после смерти его кожа приобрела до сюрреалистичного белый, ослепляющий своей чистотой, цвет.
Глаза недовольно скользят по незнакомой вывеске взглядом, потому что Чонин господи, в какой раз ее поменял. Неизменными тут остаются только вырвиглазный красный цвет и дико важный Чанёль, стоящий у входа со сцепленными за спиной руками. Лицо у него серьезное и непроницаемое, да и сам он, высоченный и внушительный, выглядит очень грозно. Всю спесь как рукой снимает, стоит ему завидеть Сехуна.
— О Сехун! — голосит он, едва не подпрыгивая на месте и широко улыбается. Зубы у него белые и ровные. Чанёль взрослый и опытный, но клыков, вопреки этому, никогда не скрывает. Это всегда немного сбивает с толку, потому что так обычно делают самоуверенные, твердолобые новообращенные, которые тычутся своим лицом во все щели и хвастливо вопят, что теперь они крутые, бессмертные, да еще и с зубами. Сехун повстречал на своем пути немало таких экземпляров, и уж совершенно точно он считает, что это — дурной тон.
— Привет, Чанёль, — Сехун улыбается очень сдержанно, не размыкая губ. Чанёль весело хмыкает на такую реакцию — практически ее отсутствие — и не обижается. Они в хороших отношениях, Пак привык.
— Рановато ты в этот раз вернулся, мы тебя ждали месяца через три.
— Да не особо, — Сехун одергивает себя от того, чтобы пожать плечами, после чего поднимает глаза. — Вывеску поменяли?
— Это уже пятая после твоего отъезда, — закатывает глаза Чанёль. Он, в отличие от Сехуна, даже не пытается держать лицо. У него богатая мимика, которую он с радостью демонстрирует, и то, что в этом много человеческого, его не волнует. Боже, вампирская аристократия напридумывала слишком много правил поведения. — Все этому балбесу на месте не сидится.
Сехун, все-таки не выдержав, ухмыляется, ненароком демонстрируя аккуратные небольшие клыки, которые тут же стыдливо прикрывает ладонью. Чанёль не обращает на это внимания и сияет в ответ, после чего совсем легонько подталкивает его в сторону входа.
— Этот идиот будет тебе рад, я знаю, — после чего мнется, раздумывая над тем, стоит ли говорить. — После твоего последнего отъезда он ходил злющий две недели и на всех кидался, как собака. Совсем с катушек съехал. С ним боялся разговаривать даже Крис, а он не из пугливых, ты же знаешь.
— Вот как, — глухо отзывается Сехун. — Не знаю, стоит ли мне за это извиняться.
— Не стоит, — отмахивается Пак. Сехун кивает и направляется ко входу, но тормозит, когда Чанёль его окликает.
— Ты только это, — Чанёль неловко улыбается. — Не говори ему, что я тебе сказал, ладно?
В ответ Сехун согласно кивает. Он и не собирался.
В отличие от вывески, внутри клуб нисколько не поменялся: стены, драпированные черным барахатом, кроваво-красные панели, и музыка, громкая и гипнотизирующая (Чонин знает в этом толк). Атмосфера внутри таинственная, воздух густой и вязкий, неуловимо пропитанный потусторонней энергетикой. Именно так и должен выглядеть вампирский клуб: ярко, броско и вызывающе — люди такое любят. Сехун чувствует, будто его запихнули в плотно закрытую коробку, но коробка эта очень комфортная и приятная изнутри.
Персонал клуба тоже не поменялся — Чонин любит постоянство (если дело не касается вывесок) — поэтому спастись от любопытных глаз и удивленного «рано ты в этот раз» Сехуну не удается.
Все выглядит так, будто он и не уезжал никуда: за стойкой привычно топчется Лухан, приветливо улыбаясь и раскручивая клиентов на кучу ненужной им выпивки. Бекхён, Кёнсу и Тао бесшумно и очень ловко передвигаются по залу, доставляя заказы до столиков, которые расставлены по периметру танцпола. Исин танцует в центре зала, а Крис, Чен, Минсок и Чунмён расставлены по углам, упакованы в строгие костюмы и пристально наблюдают за порядком в зале.
Выглядит это привычно, словно Сехун и правда не отлучался, но потом он ловит себя на мысли, что так будет всегда. Если он вернется сюда через двадцать лет, то Лухан будет продолжать разводить людей на коктейли, а Бекхён, Кёнсу и Тао на еду. Исин продолжит танцевать, как боженька, а остальные будут следить за порядком. Поменяются люди, поменяются стены, поменяется мода и музыка. Поменяется еда, мебель и, естественно, вывеска. Поменяется всё, кроме них самих, пора бы Сехуну это уже запомнить.
Чонина он отыскивает довольно быстро, за каких-то несколько секунд. Не только потому, что тот сидит на своем привычном месте, как на троне, в окружении напудренных девулек и беззастенчиво с ними флиртует. Он чувствует его нутром, словно между ними тянется нить, обвивающая руки и шею, по которой он всегда может найти его, стоит только потянуть.
Выглядит Ким, как и всегда, раскованно. Что-что, а внимание он любит. Как и играться. Его поза, манера двигаться, все это говорит что-то вроде «детка, ты сможешь меня заполучить, стоит тебе только пошевелить мизинцем», но на деле все обстоит до смешного наоборот: только он командует парадом.
Он вовсю шутит, сам же смеется и, даже находясь вдали, с заложенными от оглушающей музыки ушами, Сехун знает, что смех у того такой же обволакивающий, как воздух снаружи. Только он не душит, не доставляет дискомфорта, а ласкает, словно дорогой мех, мягко опускающийся на плечи.
Сехун не спешит подходить к чужому столику, поэтому тормозит возле барной стойки, прерывая луханевское «рано ты в этот раз» резким:
— Да, рано. Плесни мне. Как обычно.
В ответ бармен лишь недовольно на него смотрит и мстительно кладет в коктейль одну оливку вместо двух. Сехун поднимает левую бровь, но ничего не говорит. Лухан его временами раздражает. Пригубив коктейль, он наблюдает, как тот уже весело щебечет с размалеванной девицей, которой обещает налить коктейль, а если ей понравится, то второй она получит бесплатно. Глаза у нее красивые, хочется ему ей угодить. Ей, разумеется, понравится, вот только про бесплатный коктейль она тут же забудет и купит еще один, потому что Лухан шарлатан, а внушение — великая штука.
За этим всегда очень любопытно и весело наблюдать. На коктейль он всех уговаривает с помощью своего дьявольского обаяния и милой мордашки, не применяя вампирских штучек. Он — социальная бабочка, которая ладит со всеми, вне зависимости от пола, расы и наличия клыков. Лухан умеет расположить к себе, да так лихо и незаметно, что это поражает. Сехун почти завидует.
— Что ты здесь делаешь? — внезапно раздавшийся голос отрывает его от наблюдения и упс. Оборачиваясь, он пытается придать своему лицу максимально безэмоциональное выражение, на которое он только способен. Это, вроде как, просто. Звонкое «бац» и его лицо лишено каких-либо внутренних метаний, словно нажали на специальный выключатель. Окружающим совсем не обязательно знать, что от звука чониновского голоса он готов выпрыгнуть из штанов.
— Я сделаю вид, будто ты сказал «привет, я рад тебя видеть», — щурится Сехун.
Если вы видите Ким Чонина впервые, то вам может показаться, что он напыщенный мудак с самомнением, которое не уступает по размеру океану, и улыбкой, от которой хочется раздеваться. Когда вы узнаете его поближе, то подумаете, что он больной на голову ублюдок. В тот момент, когда вы станете совсем близки, вы поймете, что он представляет из себя комбо из напыщенного мудака и больного ублюдка. И, как только вы доберетесь до этой стадии, пожалуйста, бегите от него, куда глаза глядят.
— Я рад. Просто ты рано, — раздается в ответ. Сехун, в какой раз, не сдержавшись, закатывает глаза.
— Почему окружающие только об этом и талдычат? Неужели сложно просто поздороваться? — после чего смотрит в лицо Чонина.
Он, вопреки серьезному голосу, выглядит достаточно расслабленно и добродушно. Не рубаха-парень, конечно, но все же. Только по взгляду можно понять, что внутри него что-то да происходит. В клубном освещении его глаза выглядят чёрными, взгляд тягучий, как густая смола. Сехун в этой смоле всегда вязнет, брыкается, пытаясь высвободиться, а потом смиренно выдыхает и погружается с головой. С Чонином всегда так, Сехун потому и не сопротивляется — совсем уже привыкший, а еще предпочитает спихивать такой эффект на просто твои вампирские способности гораздо выше умственных, вот ты и пользуешься.
— Пойдем в мой кабинет, — Чонин игнорирует вопрос, после чего дергает головой, показывая направление, будто Сехун без него не помнит. Он знает эту дорогу, словно свои пять пальцев, и может добраться до кабинета с закрытыми глазами из любой точки клуба. Инстинкты не при чем, просто дверь в этот кабинет — синоним двери в сердце Чонина, а О Сехун обязан знать к нему дорогу.
Прямо через толпу, узкий коридор, налево через просторную комнату со светлыми стенами, еще раз налево и вы на месте. Ключ в скважину темно-коричневой деревянной двери, шаг за порог и вы в маленьком мире Ким Чонина. Не забудьте вытереть ноги и прикрыть за собой дверь.
Свой кабинет Чонин любит до нездорового трепета. Чистота в нем всегда идеальная, уборка раз в день или всех вышвырну отсюда нахрен, а на большом резном столе из красного дерева всегда стоит пузатый графин с чем-нибудь покрепче, я плачу вам деньги, какого черта, где мой виски?
Деньги Чонин тоже любит, потому и обстановка соответствующая. На дорогую хрустальную люстру и кресла, обтянутые натуральной кожей, Сехун всегда закатывает глаза, ибо тебе лишь бы повыделываться.
Чонин на это только улыбается уголками губ. Он любит это место, оно — его детище, и он будет вбухивать в него столько денег, сколько посчитает нужным.
Как и в самом клубе, с последнего визита Сехуна в кабинете мало что изменилось. Ну, разве что графин стоит не на краю, а посередине, а два кожаных кресла повернуты друг к другу, а не к столу, как обычно. Сехуну это не нравится, поэтому он разворачивает одно из кресел и присаживается, пока Чонин достает из шкафчика два бокала из толстого стекла.
В жёлтом свете ламп Чонин выглядит каким-то серым. При жизни он был поджарым, крепким и загорелым, поэтому приобретенная им бледность выглядит очень странно, да и такой стати, как в том же Сехуне, в нем не было никогда. Это нисколько его не портит. Он берет людей другим, не изящностью и грацией, как Сехун, и не ангельской улыбкой, как Лухан, а взглядом темных красивых глаз и бархатным смехом. Большего ему и не нужно. Будь в нем что-то другое, это был бы уже не Чонин.
— Надолго ты вернулся? — подает голос Ким, щедро разливая виски по бокалам — тот едва не льется через край, и чтобы его не расплескать, нужно проявить фантастическую осторожность. У Сехуна эта осторожность в запасе имеется, только вот отпить без звонкого хлюпанья все равно не получается, иначе бы он просто облился.
Чонин довольно, практически по-мальчишески улыбается: Сехун пытается забыть о том, что когда-то был человеком, а он чертовски любит напоминать, что тот когда-то был им.
— Понятия не имею. На два-три дня. Я никогда не знаю, на сколько останусь, ты же знаешь, — отвечает Сехун, игнорируя чужую улыбку, после чего взглядом прослеживает, как тот садится за стол.
Утопая в просторном кресле, Сехун на секунду чувствует себя неуверенно и очень неуютно. Словно он один из служащих, которые отчитываются перед Чонином на ковре. Будто он обычный посетитель, будто он Чонину чужой и их ничего не связывает. Это ощущение не нравится ему до скрежета зубов и побелевших костяшек, но недовольство тонет в бокале виски и очередном хлюпанье. На этот раз Чонин не улыбается, а весело хмыкает.
— Вывеску опять поменял, — прерывает тишину Сехун, разглядывая потолок.
Чонин поднимает бровь.
— Ну да, а что?
— Мне нравилась прежняя. Которая была при мне.
Чонин облизывает губы, откидываясь на спинку кресла. Оно у него не такое просторное, зато более дорогое. Чертов выпендрёжник.
— Прикажу, чтобы ее вернули.
— Прикажи.
Сехун незаметно улыбается в бокал, после чего наступает тишина. Двери у кабинета достаточно толстые, а стены еще толще, поэтому музыка ощущается скорее внутренними вибрациями, чем улавливается слухом. В воздухе витает запах виски, не слышно шороха одежды или каких-либо других движений, только два тихих дыхания. Оба дышат скорее из рефлекса, чем из нужды.
— Ты по мне скучал?
Сехун поднимает на голос взгляд, сталкиваясь с глазами Чонина, которые стали еще чернее, хотя, казалось бы, куда еще.
— Глупый вопрос, — отвечает он, медленно опуская стакан с виски на стол. — Зачем спрашивать, если уже знаешь ответ?
На втянутый чужим ртом воздух Сехун широко улыбается, демонстрируя клыки, открывая и протягивая на блюде всё нутро и недостатки, приобретенные с бессмертием. Потому что… это же Чонин. Потому что на, смотри, мне не жалко.
Чонин всегда был очень быстрым, а уж преодолеть полтора метра за секунду — как два пальца об асфальт. Футболка Сехуна трещит от натиска, рвется криво, не по шву, оголяя ключицы, обтянутые белой кожей, в которые Чонин тут же утыкается носом. Он всегда так делает, когда Сехун возвращается: скользит носом по угловатым плечам, выпирающему кадыку и тонкой шее. Трется об него лицом, словно пес, втягивает воздух так глубоко, что он ощущается на языке и оседает где-то в горле, чтобы убедиться, что не забыл его запах, что еще помнит, а руки помнят выпирающие ребра и тазовые косточки, пока их обладатель находится черт знает где.
Запах Сехуна всегда разный, потому что возвращается он из разных мест, каждый раз привозя с собой что-то новое и диковинное, но под этим новым всегда кроется аромат его кожи и геля для душа, который, кажется, лет двадцать назад перестали производить, но он умудряется где-то его доставать.
Сехун улыбается в макушку Чонина, жмурится, зарываясь в тёмные волосы пальцами, потому что скучал, просто адски скучал, и знает, что тот скучал тоже, а еще они сейчас вдвоем в целом мире и у них есть время, чтобы убить эту тоску по друг другу. Искоренить ее объятиями, уничтожить кусачими поцелуями, сталкиванием зубов, зализыванием крови на чужих губах и виноватым «прости, что я такой неосторожный», а в ответ «я первый тебя цапнул, не извиняйся».
Чонин глухо смеется в его плечо и трется об него щекой, потому что «боже, даже спустя столько лет у тебя на меня стоит», но не дает ответить или возмутиться, снова кусая чужие губы, горячо в них выдыхая. Он мажет губами по чужому горлу, лижет острые ключицы, а затем мягко целует чужие запястья, глядя в глаза напротив. У Сехуна дрожат ресницы. Если бы он сказал кому-то из ребят, что их долбанутый босс может быть таким, ему никто бы не поверил. Чонин, очевидно, тоже думает об этом, потому что улыбается, но когда сехуновы руки ловко забираются в штаны, обхватывая член, то ему становится не до смеха.
Доводить одними руками до того, что хочется волком выть, а потом скромно улыбаться, умеет только Сехун. Чонину только и остается, что пытаться удержать свой рассудок, вжиматься в Сехуна в попытке впитаться в него так сильно, что у того опасно трещат кости, трепетно выцеловывать на худых плечах маленькие дорожки, а потом погружаться в него и осознавать, что рассудок, вообще-то, давным-давно не в здравии.
Ну и пусть. Ладно. Он ведь и не против.
Зачем ему этот рассудок и ясность сознания, когда на столе раскинулся такой удивительно потрясающий его похититель?
Кончая, Чонин цепляется зубами за его шею. Кожа под клыками тугая, прочная, но все равно распарывается под натиском. Сехун доверчиво подставляет шею и ресницы у него снова дрожат, как и он сам. Крови не так много, как у человека, и она гуще, но Чонину плевать на ее количество, как и на то, что кровь эта, по сути, для него бесполезная, потому что мертвая. Ему важно осознание того, кому эта кровь принадлежит, пока она стекает внутри по его горлу. Он так близко к Сехуну, что часть его внутри него самого, и от этого он чувствует себя свихнувшимся фанатиком, но все равно делится своей кровью и смеется в ответ на «теперь мы друг в друге во всех смыслах». Это ну очень сентиментально, но им можно.
У них есть еще два-три дня, Сехун ведь точно не знает. А потом он снова соберет свои манатки и свалит бог знает куда. Просто он такой: нуждающийся в постоянных переменах, любопытный, требующий разнообразия и до ужаса любящий свободу, а Чонин с точностью до наоборот — не любящий перемен и до зависти постоянный. Они такие, и ничего с этим не поделаешь.
Через три дня он зайдет в свой кабинет и обнаружит, что Сехуна там нет, а если его нет в кабинете, значит, уже и в городе. Чонин немного расстроится, побурчит себе под нос, но потом подберется, выдохнет и прикажет сменить вывеску на ту самую, которая приглянулась Сехуну, потому что в эти дни ему было как-то не до нее, а затем улыбнется.
Потому что на спинке одного из кресел пара сехуновых трусов, а на дорогущей люстре весело свисает еще одна.
Потому что на столе записка, в которой я всегда буду возвращаться, пока ты ждешь.