Склеивая осколки

Одиночество легче, когда не любишь. Эрих Мария Ремарк

      Минерва Макгонагалл всегда была проницательна. Более чем. И этот талант с годами проступил ещё ярче. После тюрьмы... после ухода Гарри и Рона... после выходки Драко... после того, что нельзя допустить и сложно смириться... Гермионе пришлось собрать всю волю в кулак. Притворяться, что всё хорошо. Что ей не больно. Что перемены она готова принять.       Только это враньё.       Гордыня. Маленькая месть Долишу. Аббот. Несправедливости.       Малфою.       Но Макгонагалл строга и мудра. И её личный завуалированный приказ провести выходные дома — всего лишь забота. Трогательная и требовательная, как она сама.       А причина проста, оттого и так тягостна: влюблённые плохо выносят одиночество. Но нелюбимые — ещё хуже. Только рядом с родными оно кажется меньше. Здесь, в Лондоне, мир теплее, уютнее, по-магловски постояннее. Он добр и предсказуемо жесток. И её разум ясней средь того, что так дорого. А в Хогвартсе сотни крючков, что цепляют за нервы. До Гарри, опять же, рукою подать...       Плохо, что видеть его не хотелось. Причины не то чтобы не было... Одна такая засела внутри обиженным монстром. Гарри злил её своим «нет», «я могу», «Малфой — бла-бла-бла-бла» хлеще сотен горгон! За то, что ведёт себя, как аврор.       Но только за это.       «Лучший друг называется...»       Да, Гарри умел молчать. Умел слушать. Но абсолютно не умел следовать правилам! А Малфой есть Малфой. Хитёр и заносчив.       Устроил чёрт знает что — не меньше.       Гермиона заперлась в комнате, разложив по тумбам, по стульям, на столе и на широкой кровати тома судебных решений. Уцелело лишь кресло, став в ночной час импровизированной трибуной. Расписанный на десять страниц план по спасению Драко не внушал уверенности, но привносил некоторый покой. Это последнее, что она для него сделает...       И попрощается.       Забудется в книгах. Утонет в петициях по спасению домовиков. Представит доклад о дементорах. Она так ушла в размышления, что не сразу заметила повисшее за стеклом свечение.       Маленький голубоватый шар парил в воздухе, в метрах над землёй, излучая притягательное тепло. Он стрелой влетел в спальню, стоило распахнуть окно.       Тут же разросся, преобразился: вытянул шею и тонкие ноги, обрёл пернатую голову; расправил широкие крылья, изящно сложил их, величаво переступил, невесомо клюнул Гермиону в наморщенный лоб, и туманный бело-небесный журавль заговорил голосом Драко:       — Я жду внизу.       Она невольно осела, замешкалась, ощутила странную дрожь, а птица с укором прибавила:       — Прекрати спасать меня, Грейнджер!       Она выскочила из комнаты и слетела по ступенькам со скоростью Чистомёта. Замерла у двери, звучно выдохнула, отругала себя за поспешность, но тут же рванула ручку.       О, сердце, молчи...       Драко стоял на пороге, полусонный, непривычно спокойный и ждал реакции на маленький жертвенный подвиг, во-первых, приперевшись с Поттером, во-вторых, к маглам.       Увидеться им — теперь, после порывистых слов — оказалось не легче, чем сдуру расстаться. Они бесстрашно пялились друг на друга, словно новая схватка с молчанием — необходимое зло.       «Ты сбежал? — про себя начала Гермиона, но раньше не выдержал Гарри:       — Малфой, моё терпение имеет границы.       Бродить у забора с палочкой наголо не входит в список его обязанностей.       — Гарри! — воскликнула Гермиона, заглядывая Драко через плечо. Слёзы почему-то набежали на глаза, прорвав грейнджеровскую плотину. — Так ты... Как?..       Сотни «как» и «спасибо» бурлили в голове вместе с горечью и нежностью.       — Оставь всё как есть, Гермиона, — наконец, произнёс Драко, мечтая усмирить её нрав.       — Я не могу, — приблизившись, прошептала она. То, что он здесь, что его счастливые мгновенья впитались в стены магловской спальни, запрещало ей отступать. — Несмотря ни на что, я не могу.       Несмотря на боль и... «не того парня».       Грейнджер послана ему в наказание!       — Страшно представить, что бы ты устроила, если бы этого «несмотря ни на что» не было, — по-доброму издевался он.       Но на самом деле страшнее другое: сломался бы Драко, а передумать — предать мать и себя.       Гермиона ощущала слабость в ногах, ничего не понимая... Не понимать Малфоя — извечное, порядком доставшее правило! Жестоко стоять — тут, пытать её неизвестностью: что, почему, зачем... Она дала себе слово — не плакать. А он мучил её.       Опять.       Пока снова не поцеловал. Неробко. Решительно нежно.       — Дождись меня, — выдохнул прямо в губы. — Научись принимать мои решения, — он обнял её, уткнувшись лицом в неидеальные волосы. — И просто. Дождись.       — Драко... — он прижал палец к её губам.       — Мне пора, — оборвал он. — Прости, правда пора... А то Поттера подселят ко мне в камеру. Тогда я точно сбегу!       Гермиона не хотела плакать, но плакала. Солёная влага бежала по горящим щекам. Она судорожно стёрла слёзы и сжала губы. Она же сильная.       Должна ею быть.       И она... не может его не услышать.       А Драко предпочёл не оборачиваться и, выйдя за калитку, толкнул смущённого Поттера в плечо:       — Ты никогда не думал о карьере почтовой совы? — съёрничал он.       И Гарри хмыкнул.       Малфой сумел его удивить, что случалось нечасто, но и ему предстояло вполне себе законное удивление. В Азкабане — как только договор с дементорами будет расторгнут. В далёкой камере — как только Голдштейн спишет Долиша в Главные надзиратели.       И сейчас, когда Гарри ответит любезностью:       — Я подумаю об этом, если твоя задница продержится в Азкабане дольше одного дня.       Драко поздравил их про себя за новое достижение и завершающе констатировал:       — Значит, договорились...