Исповедь скрипача

— Часто вы встречаетесь? — Каждый день. Я чувствовал бы себя несчастным, если бы не виделся с ним ежедневно. Я без него жить не могу. — Вот чудеса! А я-то думал, что ты всю жизнь будешь любить только свое искусство. — Дориан для меня теперь — все мое искусство.

Оскар Уайльд ©

Кому, как не человеку, принадлежащему к гильдии музыкантов, ведома красота и гармония? Человеку искусства, обнаженной творческой души — этому настоящему эстету? Всю свою жизнь для меня не было большей красоты, чем музыка. Звучание Лунной Сонаты Бетховена; звонкие переливы Вивальди, восторженные симфонии Гайдна и могучий пламенный Двадцать четвертый каприз Никколо Паганини — вот, чем я восхищался все двадцать лет, во что верил и что боготворил... выше этого мог быть только Парадиз, но, если честно, даже на Его счет я безбожно сомневался. Мог ли я допустить хотя бы тень мысли, что однажды отрекусь от старых своих монументальных богов? Нет, не мог. И всё же я отрекся... С ужасающей для самого себя легкостью, без сожалений и, признаюсь, так споро, что до сих пор не верю в произошедшее. Предание идеалов огню произошло совсем недавно, всего каких-то пару месяцев назад. Промозглый март, серые лабиринты парижских улиц и случайность, выведшая меня к поместью графа де Леруа... Тогда, повстречав старого знакомого по пансиону, я представить себе не мог, что через каких-то несколько недель он завладеет всеми моими мыслями. Обыкновенный мальчишка. Да, не по-мужски изящен и красив, но... сколько таких мне довелось повстречать за всю жизнь? Не много, но всё-таки... я не смел вообразить, что первым своим с ним рукопожатием скрепил не столько дружеские узы, сколько больную привязанность влюбленного. И уж тем более не знал, что когда-нибудь, под крылом раздраженной весенней ночи буду стонать в подушку его имя; искать каждого удобного случая, чтобы лишний раз увидеться, переброситься хотя бы самыми банальными приветствиями; сбегать с репетиций, с приемов, от отца... Тогда я много чего не знал. Анри де Лакруа. Чем вдохновлялся Создатель, рисуя ваш светлый образ? Как старалось Его перо, очерчивая ваши губы и прямой, без единого изъяна нос! А волосы? Не иначе, как солнечные лучи послужили краской золотым кудрям и широким ниточкам бровей. Глаза ваши — густой туман, кожа — вишневое молоко (уверен, любой, даже самый слабый поцелуй смутил бы ее цвет). Тонкий стан, узкие плечи и бедра, горделивая осанка и тонкие пальцы... Проклинаю умение владеть скрипкой и музыкальный слух! Душу за то, чтобы стать художником! Рафаэлем своего времени! Нет, лучше Рафаэля! Каким мастерством нужно обладать, чтобы передать холсту ваш образ? Господи, и почему пятнадцать лет назад я взялся за смычок, а не за кисточку? О, друг мой, скажите: правильно ли это — восхищаться юношей? Оглядываясь назад, в складках истории нахожу множество примеров подобного рода обожания. Леонардо да Винчи с его безумной любовью к натурщику и ученику Салаи; Македонский, даже после брака оставшийся верным возлюбленному военачальнику своему — Гефестиону... Разве эти чувства не высоки, разве запретны? И так уж ли это плохо — быть плененным мальчиком? Почему в нашем мире всё так сложно? Мы подчинены закону, полны предрассудков! Не пора ли сбросить всю эту шелуху? Нет, я ни в коем случае не посягаю на честь вашу и тело, и вряд ли когда-нибудь посягну из страха потерять дружбу, которой я безмерно дорожу. Разве что в мечтах своих — там, никем невидимый, я могу вообразить себе ваши пальцы в своих волосах, дыхание у самых губ и... Чувствую, краска разливается по щекам. Я смущен. Признаюсь, до настоящего времени не был влюблен. Разве что в одну только музыку. Но вот появились вы, и я застигнут врасплох. Собственными чувствами. Если бы вы знали о моих желаниях, amico, вы бы ужаснулись. Каких сил мне стоит сдерживать себя, казаться спокойным подле вас! Порой, всё же потакаю желанию и касаюсь рук ваших — делаю вид, что случайно. Вы не понимаете и возможно не замечаете этих полужестов — тем лучше. Но всё же знайте, что в такие секунды я становлюсь счастливцем, самым благословенным на свете глупцом! Вчера, после очередной репетиции, проходил мимо вашего дома. Вечерело, сумрак целовал темные окна. Не удержался, постучался в дверь. Узнав, что вы отсутствуете, что, возможно, вы у графа де Леруа, понурил голову. Ревность пульсировала в висках! Ваша дружба, близость с этим самодовольным болваном давно отзывались в душе ворчанием. Я не мог и не могу примириться с тем, что Франц вам ближе, дороже. Не помня себя, кинулся к поместью графа. Да, я перелез через ворота, да, замер у окон гостиной. Вы пили чай, о чем-то говорили. На коленях у вас сидел ребенок. Прильнув к запотевшему стеклу, подмечал странную в вас перемену: вы улыбались, краснели, вы были так подвижны и живы! Какой разговор мог вызывать столько эмоций? Со мной вы вежливы, не более. Признаете другом, но остаетесь по-светски прохладным. То ли дело, когда рядом граф! Не будь я уверен в непогрешимости вашей, решил бы, что вы влюблены в этого позера! Достойного ли друга вы себе выбрали? О нем ходит множество гадких слухов! Закрытый и мрачный, что он ведает о вас? А знает ли он, например, что ваши любимые цветы — сирень и маки? Помните, мы прогуливались по весеннему парку, и вы признались мне в этом? Так, будто поверили нечто сокровенное! Я ощутил себя на ступень ближе к вашему сердцу. Преисполненный нежности, тогда же сорвал вам молоденькую кисть — до сих пор помню блеск ваших глаз и смущенное: "Не стоило!" А дарил бы он вам цветы? Приходите завтра в театр. У нас дают La vera costanza, мое любимое произведение. Нравится ли вам Гайдн? Ах, вы как-то обронили, что достаточно равнодушны к музыке... и всё равно я буду очень ждать. Гайдн! Когда-то, в прошлой жизни, я променял его на вас — разве вам не хотелось бы послушать того, кого вы затмили? О, прошу вас, приходите. Мне будет для кого стараться, кем любоваться... вам ли не знать, как это важно для печального друга? Каким вы видите меня? Ребенком, бесконечным ребенком. Слишком открытый и эмоциональный. Мне бы капельку вашей сдержанности — о, она бы остудила итальянскую кровь! Может, именно эта моя черта вам не нравится? И беспечности вы предпочитаете замкнутость Франца? Эти два адских месяца ступаю за вами тенью. В моем столе ворох исписанных листов. Я пишу о вас. О каждом свидании, неожиданной встрече. Запираюсь у себя и нанизываю яркие бусы воспоминаний на перо. До тех пор, пока свеча не истает. Бывало, засыпал за столом. Но никогда ни один день еще не ускользал от меня! Я выучил даты, места и время наизусть. Спросите — и я расскажу вам о всех наших маленьких приключениях в мельчайших подробностях. Помните, первого апреля попали под дождь и прятались под мостом? А когда вы познакомили меня с бароном N.? Тридцатого марта подарили альбом для нот, я был вне себя от радости! А помните восьмое мая, и нашу позднюю прогулку? Вы потеряли ленточку от волос, мы тут же забежали в магазин, и я купил вам целых пять! Это было в десять утра... это было вчера. Каждый день одно и то же. Больная зависимость — сажусь и пишу. Жду облегчения, но оно не приходит. Какой идиот сказал, что если писать о том, что мучает, станет легче? Ничего подобного. Лишь острее чувствуется ваша близость! Ночами кажется, будто вы рядом, и длинные волосы щекочут мое лицо; просыпаюсь на рассвете, провожу рукой по одеялу, и — чудо! Оно теплое! Ткань хранит ваше тепло, миндальный аромат невинного тела! Я могу поклясться! И снится мне в такие ночи что-то такое, где... ... я целую ладони ваши, тонкие запястья и плечи. Прижимаюсь к виску и скольжу вдоль скулы вниз, до уголка чутких уст. Вы были моим господином, а я слугой. Паршивой собакой в ногах, послушно ждущей подачки. Как света, во сне своем искал ласк, губ измятых, приоткрытых и влажного языка. А в благодарность за нежность — непременно щедрую! — покрывал поцелуями ворот рубашки вашей, лацкан фрака, цепочку брегета, пуговицы... вы были моим, а я вашим. И видит Бог, вернее и страстнее любовника не было на свете! Вот так, каждый день я совершаю грех. Понесу ли я наказание за одни только мысли? Грех это действие, но считаются ли грехом немощные помыслы? Проклят ли я? Смешной дурак, безумец, достоин презрения. И никакие примеры из истории не оправдают меня. Это мое наказание. За какую-нибудь оплошность в прошлом. Возможно, за безразличие к девушкам или за тщеславные помыслы. А может быть, за грехи родителей. Да мало ли за что! Я готов нести этот крест. Христос пострадал во имя Бога Своего и тем самым доказал верность Ему и любовь... я чувствую, что способен на такую же жертву: в моем сердце достаточно любви и мужества, чтобы страдать во имя Абсолюта. Анри, я люблю. С первой минуты и до последнего дня. В час Страшного Суда не отрекусь от вас! Жалею ли, что тогда, в тот пасмурный день, не прошел мимо? Нисколько. Как бы я не страдал, я всё же счастлив и не дерзну просить о большем. В конце концов у меня есть музыка и мои чудесные сны — сны, в которых я рядом с вами на большом маковом поле. Да! Вы — во всём белом, глядите на небо, а я - спокойный, дремлю на вашей груди. Руки сцеплены, темные кудри переплетены со светлыми. Вы улыбаетесь, как улыбаетесь Францу де Леруа. Багровый венок покрывает вашу голову. Я открываю глаза, замечаю его и плачу. Слезы счастья полнят меня. Спешите успокоить, осушаете поцелуями слезы, вы ангел. Спаситель, прижимающий к груди глупого агнца. Я помню мелодию этого сна. Что-то восторженное и мягкое. Возвышенное, как мои чувства! Если бы вы слышали ее, вы бы познали суть моей души. Дайте мне только поверить в себя, дайте только знак! И тогда она зазвучит. Настанет день, я напишу ее и сыграю. Вдохновленный вами. Для вас, Mon français Mia follia Мой Анри.