Наши Небеса

Нет, мои дорогие, они наверняка не были дикарями. Видите ли, они считали, что небо может упасть им на головы, и они действительно искренне верили, принося жертвы и проливая кровь, что это единственный способ остановить его, чтобы этого не случилось. Возможно, они ошиблись. Или их трагедия была в том, что крови им просто не хватило. Эдвин и Энох беззаботно играют на ступенях древнего храма. Необычайное приключение, жаркое солнце Мексики, величественные пирамиды, плети дикого винограда в детских ладошках. «Папа, папа! Посмотри!» — маленькая яркая змейка мелькнула и скрылась под барельефом своего огромного каменного подобия. В доме мертвых когда-то звучали ритуальные песнопения и бой военных барабанов. В доме мертвых теперь звучат нежные детские голоса. «Папа, папа!» — близнецы протягивают уставшему от восхождения на вершину отцу осколок черного камня, перемазанного красной глиной, так похожей на жертвенную кровь. — «Папа, что это?» «Похоже на предмет культа. Из обсидиана? Где вы это нашли? Подождите здесь, не мешайте пока», — он вытирает пот со лба носовым платком и идет вглубь святилища. То, что упоминал в своих документах его двоюродный дед, то, что он ищет, должно быть там. Нежные детские лица, теплые чистые глаза. Его прекрасные дети беззаботно играют на ступенях древнего храма. И мертвые каменные боги плодородия с жадностью смотрят на них. Полуденное солнце нещадно палит, изнывая от неутоленной жажды. В грязи, в агонии, с легкими набитыми шрапнелью, под шквальным пулеметным огнем. Добровольцы, неопытные новобранцы. Первый Ньюфаундлендский полк. Нежные детские лица, теплые чистые глаза. В грязи, в агонии, в луже крови в немецком окопе. Безумие и ужас. Будущее. Двадцатый век. Легкие быстрые шаги по вековым каменным плитам, теплые маленькие ладошки. «Папа? Почему ты плачешь?» Шар раскололся в неопытных руках на две половины. Разум разбился. Разорвалась на части душа. Лишь умирающим и безумцам открывается грядущее. Ацтеки верили в предрешенную судьбу, в абсолютную волю своих богов. Мертвое божество – камень, жаждет крови. Живое божество – солнце, жаждет и дальше идти по небесам. Небесам этого порочного, кровавого мира. Весь мир — это машина. Машина для убоя. И ничего нельзя изменить. — Избавь их, — шепчет чужой голос. — Избавь… от страданий… — Мы можем, — тихо поет он в такт корабельной качке, лаская измученный видениями лихорадочного бреда разум, — мы можем вместе изменить этот мир. Машина является во сне — подобно богу, в ночном видении. Сдвинутся шестерни, запустится огромный, совершенный механизм. И мир очистится, человечество переродится. Бог в шкуре ягуара поднимет зеркало и увидит, как небеса получат свою кровь. Когда часы на башне Биг-Бена пробьют зимнюю полночь, с последним ударом человеческий мир вступит в новое столетие. И небеса захлебнутся кровью. Сомма, Верден, Берлин, Монте-Касино, Иводзима — сотни названий, миллионы имен. Двадцатый век. Безумие и ужас. Весь мир — это Машина. Была, есть и будет вовек. Мы будем строить новый мир из руин старого… Мы будем сажать цветы в гниющей клетке грудной, и пусть они удержат наше небо от падения. И нам хватит крови. Наши небеса не падут никогда.