Сидящий во тьме

Все не должно было закончиться вот так. Его не просили о произведении искусства, и все же он хотел создать нечто — жест преданности, прекрасное — как дар, подношение. Попытка обернулась провалом. Он оставил след, без сомнения, но работа осталась незавершенной; казалось, ангел вдохновения улетел прочь, не оставив ему даже слов прощания. Он знал, что заслужил быть покинутым. Было бы так просто позволить телу скользнуть глубже под воду, исчезнуть навсегда. Но он должен был показать свой восторг, доказать небесам, что он достоин, доказать свою любовь… Все зашло слишком далеко. Пуля врезалась в плечо с колоссальной силой, заставляя рухнуть на пол. Он едва чувствовал дерево под ногами, но все же вытолкнул опору из-под ног предателя — чтобы тот пал, чтобы задохнулся своей гордыней. Это был жест отчаяния. Когда он наконец пришел в себя после недель, проведенных на грани беспамятства, то не смог сдержать смеха, осознав, куда привела его судьба. Привычный скрежет колес тележки звучал незнакомо и странно изнутри камеры, эхом отдаваясь от каменных стен. Во всем происходящем была едва ли не поэтическая ирония. Он был уверен, что сможет ее оценить со временем. А уж времени теперь у него было предостаточно. Раненое плечо все еще пульсировало болью. Он медленно поднялся с койки; мышцы ослабли после долгого периода, проведенного в лежачем состоянии. Осторожно поведя плечом, он прошел к решетке камеры и устало прислонился к ней. Все камеры напротив были пусты. Оказавшись в одиночестве, в Чистилище, он мог только смеяться. Голос, долетевший до него, показался райским пением, проникшим сквозь пелену облаков. — Мэттью? Он засмеялся громче. Жестокость чувства юмора Судьбы не уставала поражать его. — Мистер Грэм, — ответил он, не скрывая постыдного облегчения. Он потер глаза и, развернувшись к решетке спиной, съехал вниз на пол — будто под тяжестью самоуничижения, что затягивало его в топи этого круга Ада: где-то между ангелом высоко в небесах и предателем, который, казалось, улыбался, глядя на него снизу вверх. — Ты жив. Послышалось ли ему разочарование в голосе? Мэттью повернулся на звук, в сторону соседней камеры, и сжал пальцами решетку. — Как и он, — раскаяние за грехи, за гордыню. — Я не справился. — Я слышал о том, что ты сделал, — послышался ответ; Мэттью придвинулся ближе к краю камеры, ближе к Уиллу. — Ты пытался. Он постарался подавить дрожь облегчения; ощущение бесконечного всепрощения охватило его, подобное глотку свежего воздуха; он забрал его в свое сердце, позволил растечься по легким, заполнить все существо, пока ему не начало казаться, что ребра вот-вот треснут. Он знал, что не заслуживает прощения. Никогда сделанного им не будет достаточно, чтобы его заслужить. Мэттью прислонился лбом к холодному железу и прошептал: — Я не закончил начатое. Вы просили меня об одолжении, а я сглупил, поспешил… — он замолчал на несколько мгновений. — Я хотел, чтобы вы были счастливы. Чтобы он страдал — за все те страдания, что вы пережили из-за него. В холодной темноте госпиталя между ними повисла тишина. — Ты ведь знаешь, что я не убивал всех этих людей, верно? — спросил Уилл через некоторое время — его голос звучал ближе, теперь их отделяли лишь несколько сантиметров каменной стены, ничего более. Осторожность в голосе Уилла вызвала у него новый приступ смеха. — И что с того? Вновь тишина. — И я думал, что… — он запнулся. — Я думал, ты потому делал все это для меня… потому, что считал меня убийцей. "Для чего Ты меня оставил?"* — эхом прозвучало в мыслях, заставив Мэттью поежиться, будто от холода. Он протянул руку сквозь решетку — напряжение мышц заставило незажившую рану вспыхнуть болью. Несмотря на все преграды Судьбы, несмотря на расстояние между ними, он не мог не улыбнуться, — вспоминая тепло кожи Уилла, как его губы приоткрывались едва заметно, когда он целовал изгиб его шеи, как его волосы пахли мылом и сладостью. Он вспоминал Уилла как воплощение всей красоты и понимания, на которые только было способно человечество. — Не имеет значения, — прошептал он во тьму. — Никогда не имело. — Ты знал? — Вначале я думал, они были правы и вы действительно убийца. Но стоило нам заговорить, стоило мне упомянуть об этом… я знал, что вы невиновны. Вы не способны на подобное. Мэттью почувствовал теплое прикосновение пальцев к своей руке, и невольный вздох сорвался с его губ, как мольба раскаивающегося. Будто электрический ток скользнул между ними сквозь камень и металл, что их разделяли, и Мэттью вытянул руку еще дальше, не обращая внимания на боль, ища контакта с единственным, кто когда-либо будет значить для него так много. — Вы никогда не пали бы так низко, — прошептал Мэттью, позволяя словам восхваления сорваться с губ подобно гимну, освобождаясь от ноши преданности. — Ваше сердце недостаточно твердо. Недостаточно твердо? Его сердце было надежно, безгрешно, будто райский сад в те дни, когда запретный плод с древа познания не был еще и цветением. — Я хотел, чтобы вы чувствовали себя в безопасности, — продолжил он, представляя образ Уилла рядом: сбившиеся на переносице очки, спутанные волосы, падающие на глаза; его существование — невозможное во всех смыслах. — Я не хотел, чтобы он вновь причинил вам боль. Я не хотел, чтобы кто-либо причинил вам боль, пытался сделать из вас кого-то, кем вы не являетесь. Он едва сдержал дрожь; осознание собственной вины, будто поворот ножа, сводило болью живот. — Я хотел защитить вас от всех, но не смог. Он почувствовал, как Уилл коснулся пальцами его ладони, сжал его руку. Они подходили друг другу — по-прежнему, как когда-то их мысли, и сердца, и тела. Голос Уилла, мягкий и ровный, приносил ему очищение, всепрощение. — Ты пытался. И ты верил мне. Это больше, чем кто-либо когда-либо делал для меня. И в этот самый момент Мэттью осознал, что ему дано было испытание: силы и преданности, его веры. Никто не знал это место так, как он, оно было ему домом так долго. Он, как Вергилий, надзирающий за Адом, знал все пути, ловушки и западни, что их ожидали. Они держались друг за друга, будто от этого зависела их жизнь, и Мэттью знал, что только он может показать им путь от мучений к свету. Это был его второй шанс, его искупление. Его голос был гласом вопиющего в пустыне, нашедшего наконец спасение. Все не должно было закончиться вот так. Но ведь это был еще не конец. __________________________________________ * Евангелие от Матфея 27:46 А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?