Свидетель

В пластмассовой чашке кофе-эспрессо, горячего и отвратительно пахучего, подрагивает колодец больничного двора с небом в пузыриках. Насморк ушел, и теперь можно прочувствовать сырые запахи весеннего города: выхлопов автомашин, тумана, распускающейся зелени, бензина. Стирального порошка. Сидящий рядом молодой человек с банкой газированной воды в руках кажется подстать весне – свежим и выстиранным от брюк до водолазки. - Еще раз. Подумайте. Вы были единственным, кто близко знал Томаса Брюне? - Да. – Молодой человек уперся взглядом в носки своих ботинок, углы губ на его смазливом лице поползли вниз. - Он рассказывал вам о своем заболевании? - Да. - Вы знали о его отношении к работе? - Да. - И вы никому об этом не сообщали? - Да. - Вы помогали ему скрывать приступы? - Да… Да, да, да. По второму кругу. Только почему? Простая картина была бы: жил неплохой вроде человек, работал в полиции, снимал квартиру на пару с коллегой, да вдруг по весне что-то щелкнуло в голове, во время операции им овладели бесы. Взрыв и гора трупов. Все было бы так, если бы Брандтнер не утверждал, что он был несколько лет болен. А штатные психологи говорят, что Брюне до того момента был абсолютно здоров. Да еще и тот факт, что террористы знали слишком много для того, чтобы им никто не помогал. Сколько в жизни не перевидаешь, порой все равно трясет. И велико желание извлечь из кобуры табельный пистолет да лично размозжить голову и якобы психически ненормальному подонку, что теперь валяется в реанимации, и этому парню, систематично порющему чушь. В толще мутной жидкости с кофейным запахом, за отражением двора, стали мерещиться спиралевидные галактики. «И все-таки не понимаю: как они могли так долго скрывать психоз Брюне? Работники спецслужб проходят тестирования каждые два месяца. Какие-то его странности просто не могли бы остаться незамеченными». Кох тогда был настолько увлечен рассуждениями, что даже не понял, как Рекс оставил их обоих без обеда. Кох был сто тысяч раз прав: не может этот подонок быть психом. Либо он эти три года симулировал, что сомнительно, либо был с Брандтнером в сговоре. - Опишите, как обычно протекали приступы. - Я уже рассказывал. - Не могли бы вы повторить? Брандтнер потер переносицу и вновь поднял глаза. - Хорошо, - произнес он напряженным подрагивающим голосом. – Хорошо. Сначала он просто приходил в сильное возбуждение, раздражался по мелочам и почти не спал. Потом у него появлялись бредовые идеи и провалы в памяти. Он мог вспылить на пустом месте и потом ничего не помнить. В конце концов его приходилось… обездвиживать. Через неделю он наоборот становился совершенно вялым, убежденно рассказывал, что он страшный преступник, просил его убить, чтобы он не мучился. Потом постепенно приходил в норму. - Брандтнер отвел взгляд и замолчал. Бред. Невозможно с таким заболеванием работать даже вахтером, не то что в кинологической службе. - Вы не находите, что это похоже на следствие употребления наркотиков? – на лице, кажется, должна была быть улыбка, но выходит только раздражение. - Я бы хотел, но не могу. Он не был наркоманом. Снова молчание. - Ваш коллега говорит, что Брюне, когда выстрелил во взрывное устройство, не был похож на одержимого, скорее на смертельно испуганного. - Леманн? Он без очков меня от родной матери не отличит. Брандтнер усмехнулся и отхлебнул из своей банки. Сейчас он был больше похож на психически ненормального, чем его напарник. - Или, может быть, Брюне, взорвав здание, просто хотел таким образом что-то скрыть? Например, что он был одним из членов террористической организации, что непременно было бы установлено, если бы здание осталось целым, а остальных ее членов взяли живыми? - Подозреваете в соучастии? – безразличным голосом поинтересовался Брандтнер. - Да, черт побери! Кофе в чашке угрожающе качнулся но за край не выплеснулся. Надо быть спокойнее и не размахивать руками. Или поставить стакан на лавку. Брандтнер же смеется. Громко, безумно. Рекс испуганно кося глазами, подошел и ткнулся ему лбом в колени. Красивое лицо Брандтнера тотчас перекосилось: - Я же просил: уберите собаку! Рука привычно нащупывает ошейник и тянет на себя. Кофе все же пролился, а пластмассовая чашка упала под скамейку, но это неважно. Не будет соблазна так пристально ее рассматривать, чтобы не видеть этого горе-свидетеля. - Простите. И снова молчание. Надо говорить, вытаскивать информацию, не давать задумываться. - Хорошо. Как вы тогда объясните произошедшее позавчера? - У Тома начались галлюцинации. - Так какого черта ему позволили во время приступа участвовать в освобождении заложников?! Вы-то понимали, к чему это может привести! - Я был нездоров. - Что именно с вами было? - Накануне я слишком много выпил. Хоть смейся, хоть плачь. Зачем ты так усложняешь себе жизнь, парень? Ты лгать-то совсем не умеешь. - Вы понимаете, что говорите? - Абсолютно. Он не может не врать. Все факты против него: от ставших заметными после анализа ситуации утечек информации террористам и явно неслучайных действий Брюне, до банальной невозможности осуществить все фокусы, о которых он говорит. Хотя возможно, среди кинологов кроме него были еще сообщники террористов. Покушение уж слишком, слишком хорошо спланировано. Голова легко кружится, взгляд выхватывает из окружающей мешанины только лицо Брандтнера. В ноздри ударяет запах стирального порошка – какой химической дряни туда намешали, чтобы он пах ТАК сильно?.. - Хорошо. Как вы смогли несколько лет водить вокруг пальца психологическую службу? Как смогли скрывать продолжительные приступы? Как вы могли позволить себе не сообщить начальству о том, что Брюне психически нездоров и потенциально опасен для окружающих? Почему вы позволили ему выйти на работу во время приступа? Почему вы позволили себе напиваться накануне дежурства? Почему вы все время врете?! Почему?! Брандтнер молчит. Банка в его пальцах мелко подрагивает. Нет, не ответит. - Мне жаль, но я должен буду сообщить об этом вашему начальнику. Молчание. - Рекс, пойдем. Пес, заметая по земле хвостом, закружил вокруг скамейки, выстиранный молодой человек жадно следит за ним взглядом. Пальцы уже тянутся к карману, готовясь выключить диктофон, но тут Брандтнер заговорил. - Да, я соврал. Том не страдал душевными расстройствами. Он был моим другом… любовником, - выдохнул он, отрезая себе путь назад. На его лице решимость сказать все сразу, полностью, без лжи и без недоговорок. Он смотрит дерзко, готовясь сразу быть наказанным за тяжело давшееся ему признание. Его голос, глухой, тихий, заставляет крепко сжать пальцы в кулак. - Это долгая история, я не буду ее рассказывать. Просто я, пожалуй, слишком сильно его жалел, и он пользовался моей жалостью на полную катушку. Мы были знакомы еще со школы. В его жизни действительно слишком многое было неблагополучно, и я все время вытаскивал его из передряг. Я знал, что он ненавидит свою работу, но обращаться с собаками – это единственное, что он умел… Он очень любил собак. Когда ему было четырнадцать, его пес уже не раз выигрывал соревнования по дрессировке… Мы всей группой решили, во что бы он не вляпался, не давать ему потерять работу и опуститься. Даже предлагали ему перевестись, чтобы он занимался только дрессурой или работал в вольерах, но он отказывался. Говорил, из-за меня. В день операции Том был сильно взвинчен: он объяснил, что накануне повздорил с матерью, - но почти ничем себя не выдавал. Он это умеет. Когда мой Арко нашел в конференц-зале взрывчатку и встал в стойку, никто даже не понял, что произошло. Том вдруг выхватил пистолет и выстрелил в коробку, на которую указывал Абель. Мы с Эдгаром Леманном успели броситься на пол. Раздался взрыв. Я понял только, что падаю. Пришел в себя в больнице. Потом уже, пораскинув мозгами, понял, что Том был замешан в этом деле больше, чем просто человек, которому вдруг в голову пришла идея взорвать всех и подорваться самому. Например, именно он дал идею заканчивать осмотр в конференц-зале… Парень, ожесточившись, рассказывал еще что-то о Брюне, но продолжать это было уже невозможно. - Почему ты мне это все рассказываешь? Брандтнер закусил губу, уткнувшись носом в банку с газировкой. - Просто Том… не стоил смерти моей собаки. Нет, по лицу понятно: не это он хотел сказать. Но все и так ясно. Хотя самому Брандтнеру, наверное, не ясно ничего, и он будет, по меньшей мере, неделю ломать голову, какой черт его дернул. Но это неважно. Еще несколько секунд он молчит, после чего твердо заявляет: - Я уйду из кинологической службы. - Куда? - А хоть бы в криминалисты. Брандтнер чуть улыбается. Он не уверен, но надеется, что сейчас он делает что-то, что позволит ему выпутаться. Надежда, готовность к наихудшему исходу и безмолвная просьба на его лице. И отвести взгляд почему-то не получается. - А знаете, вы очень красивы. Если бы кофе не был уже разлит, он бы разлился сейчас. Лицо Брандтнера оказалось так близко, что кроме химического запаха стирального порошка стало возможно различить и холодный мятный – то ли шампуня, то ли зубной пасты, то ли чего-то еще, а кожу обдало теплом. Но через пару мгновений все вернулось на свои места. Будто это была случайность. Сотрясение мозга, нарушена координация движений. С любым может случиться. Брандтнер, поднявшись на ноги, попрощался и двинулся к одному из больничных корпусов. Сердце билось часто, стуча в висках, голова кружилась, ботинки выдавливали следы на мокром асфальте. Насморк ушел, оставив в голове не то клочья ваты, не то тумана, от которых не спасают ни холодный душ, ни кофе. В общем, чего-то весеннего, как падающее на раскалывающуюся голову небо, как по миллиметрам застилающая небо зелень, как крошащийся в мозгу на песчинки мокрый асфальт, как расплющивающий сознание пласт хрестоматийных эмоций. Будто насморк на пару с весной сделали какую-то грандиозную подмену живого на кем-то уже отжитое. Кажется, совсем некстати здесь, на этой потихоньку начинающей зеленеть улице, висящий хомутом на шее колючий шарф и пропылившееся пальто. Здесь место чему-то более свежему, например пахнущему стиральным порошком молодому человеку. У мусорного бака пальцы сами собой отщелкнули кассету из диктофона и сунули ее в прожорливую пластмассовую пасть. Качающаяся картинка окружающего мира с трудом ловилась в фокус. Отгоняя от себя неприятные мысли о грядущем и непрерывно рисуемое воображением слишком близкое лицо Брандтнера, повторяю, как мантру: «Только бы пережить эту весну…»