Скоро буду, не скучай

Никак не удается найти острого ножа, и Марвуд точит карандаш обычными ножницами. «Сегодня мы снова поехали за город, впервые после того дурацкого случая; мы словно вырвались на улицу из госпиталя после тяжелой и долгой болезни», - пишет он минуту спустя в потрепанном синем блокноте, удобно устроившись на диване в гостиной. Колени Марвуда прикрыты пледом — в доме не особенно тепло. Рядом на столе дымится недокуренная сигарета в пепельнице и остывает кофе в щербатой чашке с дурацким рисунком. По потертому фарфору пляшут какие-то не то шишки, не то почки в россыпи цветных бликов. Марвуд долго гипнотизирует чашку взглядом, пока блики не начинают плясать у него под веками. «В Манчестере у нас совсем нет знакомых, поэтому пришлось выкручиваться самим и ночевать в машине. Мы успели выйти, развести костер и приготовить на нем еду перед тем, как хлынул ливень и загнал нас обратно. За ужином я вспомнил, что Монти говорил о каких-то талантах, которые он у нас нашел. Уизнейл сказал, что это талант без цели переезжать с места на место. Он говорит так потому, что ему все еще не везет с работой. Может быть, мне снова стоит посоветовать ему не отказываться больше от незначительных ролей». Марвуд пишет мелко и торопливо, иногда покусывая кончик карандаша, пока окончательно не темнеет. Вместо того, чтобы зажечь свет, он просто откладывает блокнот и засыпает. Каждое утро забытый с предыдущего вечера холодный кофе неприятно горчит. Марвуд выпивает его залпом и уходит на репетицию своего нового спектакля, а вечером снова начинает писать. «Сегодня Уизнейл опять посетовал на то, что он до сих пор не снялся в кино. Я давно перестал говорить ненавистную ему фразу про лодку, но мне все-таки хочется надеяться, что он верит в мои попытки хоть немного поднять ему настроение. По крайней мере, нам удалось приехать сюда. А это значит, что скоро и ему обязательно должно повезти». Рассеянно улыбаясь, Марвуд потягивает яблочный сидр из пузатой бутылки. Завтра не нужно никуда идти, а значит, сегодня можно позволить себе немного расслабиться. «Весна наступила окончательно, и я чувствую, как ко мне возвращается легкое прохладное вдохновение — словно открываешь окно и полной грудью вдыхаешь свежий ветер с ароматом горелых листьев и талой воды. Я вернулся к своей неоконченной книге, которую Уизнейл в третий раз умудрился залить чаем. По вечерам мы снова, как много лет назад — иногда мне кажется, что прошла целая вечность с момента наших первых встреч — слушаем любимые пластинки. Иногда я беру гитару, забытую в старой квартире кем-то из дружков Дэнни, и пою что-нибудь вроде «Хорошие и плохие времена» или «Пусть огромный мир вращается». Уизнейл слушает, но почти никогда не поет. Зря, у него отличный голос, ему подошла бы роль в каком-нибудь мюзикле, но он не хочет ничего даже слушать об этом». Марвуд откладывает тетрадь, открывает окно и долго вглядывается в сумерки, выпуская дым в беззвездное небо. «Казалось, все прошедшее лето собралось в одном-единственном дне. У «Ягуара» снова сломался правый дворник, но это будет заботить меня лишь завтра, когда снова наступит осень. Я заехал за Уизнейлом после генеральной репетиции, мы выехали на загородную трассу навстречу заходящему солнцу, рассказывая какие-то дурацкие истории и смеясь, и тогда Уизнейл сказал мне, что...» Карандаш с тихим треском ломается, пальцы застывают в дюйме от бумаги. Некоторое время Марвуд недоуменно смотрит на неровные графитовые строки, словно видит их впервые. Отчего-то приходит сильное желание развести в печи огонь и сжечь все свои записи за последние несколько лет. Вместо этого он тушит сигарету о поля тетради и просто откладывает ее на полку с книгами. «Премьера прошла просто ошеломительно, я пригласил Уизнейла, и он...» «Уизнейл решил, что обязательно должен написать письмо Монти, причем...» «Кажется, мне даже завидовали, когда я представил Уизнейла моим напарникам...» «Я только что вернулся с прогулки, когда Уизнейл...» Весь пол под столом уже усыпан скомканными листами бумаги, исписанными только на одну десятую часть. Уже четвертый день Марвуд не может ничего написать. Он начинает, обрывает предложение на половине, безжалостно вырывает лист и выпускает его из рук. Несколько десятков таких лежат у него под ногами, словно подстреленные птицы, истекающие серой графитовой кровью. В глазах подозрительно щиплет. Марвуд никогда не плачет. Он как обезвоженный, высохший океан, на дне которого давным-давно сдохла последняя рыбина. Он сам не знает, что заставляет его снова и снова — почти каждый день — брать в руки блокнот и писать, рассказывать все эти непрожитые истории так, будто бы Уизнейл до сих пор жив. Может быть, это оттого, что человек в гробу, которого год назад Марвуд видел на похоронах в Кэмден-тауне, был до того похож на пыльный пластиковый манекен, что он так и не поверил, что это был его друг, которого он знал без малого семь лет. А может быть, он просто все больше сходит с ума. Для того, чтобы столько лет жить рядом с Уизнейлом, нужно ведь быть немного сумасшедшим. Марвуд вырывает из блокнота последний лист, складывает его пополам и небрежно пишет поперек: «Вив, я пойду немного прогуляюсь. Я скоро буду, не скучай». Он приклеивает записку скотчем на холодильник, набрасывает плащ на плечи и уходит в ночь.