Memento mori, дорогуша.

Просто немного смерти За суету весны. Капли небесной тверди В мутных лучах луны. Мир ледяной круговерти, Ветер на дождь менял. Здесь слишком много смерти И слишком мало меня.

       Забегая вперед, скажу, что я их всё-таки нашёл.        Вообще-то это было не сложно. Фамилия редкая, имя – ещё более редкое, а сочетание имени и фамилии вообще встретилось лишь в одном экземпляре. Сука, ты выделился и здесь.        О том, как я с ними связался, рассказывать нужды не вижу, это была наименее сложная часть от общего дела. Самым же сложным почему-то оказалось сказать, хотя предварительно я тщательно продумал весь недлинный текст, заодно предположив все возможные варианты вопросов и варианты ответов на них, ни один из которых мне не пригодился. Читал я однажды, что в давние времена гонцу, принесшему дурную весть, отрубали голову. Мне голову не отрубили, ни тогда (по телефону это сделать и не получилось бы), ни потом, при личной встрече, но чувствовал я себя так, словно её долго и муторно отпиливали тупым кухонным ножом, которым обычно нарезают хлеб к обеденному столу.        Стоял один из тех паршивых весенних дней, когда кажется, что мир состоит из холода, ветра, дождя и рваных серых туч, кое-как наляпанных на небо. Солнце нам может только сниться, да и то, оно уже давно не снилось. Так давно, что я даже не помню его цвет.        Я стоял спиной по ветру, обхватив себя поперёк туловища руками. Я долго не мог придумать, куда деть руки, и переменил пару десятков разных положений, прежде чем остановился на этом, самом нелепом из всех. Думаю, это вполне соответствовало ситуации. Я привык к тому, что ничего не бывает наполовину. Если нелепость, то нелепость во всём, начиная от расположения собственного тела в пространстве и заканчивая великолепным в своём идиотизме утверждением, что легендарного больше нет.        -Так откуда ты его знал? – в десятый раз спросила меня темноволосая высокая женщина с покрасневшими, усталыми глазами. Её голос никак не мог найти компромисса между приятно-хрипловатым и сверляще-высоким, слишком неестественным, чтобы можно было решить, что подобные интонации всегда были для неё характерны.        -Мы учились вместе, - угрюмо повторяю я снова, и перевожу взгляд с носков собственных ботинок на полуовальную мраморную плиту, увенчанную крестом. Всё до невозможности просто, сухо и лаконично. Имя, фамилия, отчества нет. Две даты, соединённые тире: от и до.        -Где? – с надрывом спрашивает женщина, повышая голос, и, по-моему, ей кажется, что от моего ответа зависит что-то важное. Она сама не может понять, что, но она убеждена. До этого она спрашивала больше. Имя, обстоятельства знакомства. Обстоятельства смерти – ни разу. А под конец у неё остался только один вопрос. Я молчу.        Женщина впивается пальцами в моё плечо и резко разворачивает меня к себе.        -Где вы учились?! – мне кажется, что она сейчас сожжёт меня. Своим взглядом и своей болезненной ненавистью, которую она сама вряд ли относит к кому-то конкретному. Она ненавидит всё. Несколько дней назад я тоже ненавидел всё. Но это нас с женщиной не роднит. Все чувства, имеющие отношения к материнским, стоят отдельно, и никогда не встанут в общий ряд ни с какими другими.        -Марина! – окликают её сзади, и ей на плечо тоже опускается рука: женская, с узловатыми длинными пальцами. Голос окликнувшей спокойный, но настойчивый, - пойдём.        Пальцы женщины разжимаются, рука соскальзывает с моего плеча. Та, что её окликнула, ниже её почти на целую голову, но спина высокой сгорблена, и от этого она кажется совсем низкой. Вторая ещё несколько раз повторяет одно и то же слово, и под эти спокойные «Пойдём» мягко увлекает женщину за собой, к машине. Дверь машины приоткрывается и на миг становятся видны светлые кудри девушки, уже сидящей на заднем сидении. Женщину сажают туда же, забираются следом, закрывают дверь и трогаются с места. Вскоре о том, что машина стояла здесь, остаются мимолётные воспоминания да повисшее в воздухе облачко выхлопа. Через десяток секунд рассеивается и оно. Я разворачиваюсь обратно. Дрэй молча подходит сбоку, останавливается рядом со мной, так же молча протягивает раскрытую пачку сигарет. Я медлю, но всё-таки вытягиваю одну. Долго ищу зажигалку, не нахожу, на помощь снова приходит Дрэй. Дрэй на своей машине, с остальными он не поехал именно поэтому. Закуриваю.        -Кто это? – глухо и рассеянно спрашиваю я через несколько молчаливых, дымных минут. Ничего не уточняю, но Дрэй меня почему-то понимает.        -Сестра отца, - коротко отвечает он, и я мысленно сравниваю узловатые пальцы ладони, опустившейся на плечо Марины, и длинные ровные пальцы главы семьи, ставшей недавно на одного человека меньше. Потом бросаю в развезённую мелким моросящим время от времени дождём землю у своих ног окурок, вдавливаю его носком ботинка в почву и смыкаю обе руки перед собой, запястьями вверх.        -Что? – переспрашивает внимательно следящий за мной Дрэй, и я не сразу понимаю, что шевелил губами, беззвучно произнося что-то, чего мужчина, разумеется, не расслышал.        -Она неправильная, - теперь уже вслух говорю я, и провожу пальцем правой руки по двум строчкам на запястье левой, поочерёдно. Поднимаю глаза на Дрэя, и повторяю, - неправильная. Не «или». Надо помнить, но не «или».        Мужчина приоткрывает рот, но тут же снова смыкает губы. Он не знает латынь. Я отворачиваюсь и смотрю поверх мраморной плиты. За ней вдаль уходят целые ряды таких же, и отсюда кажется, что нет им конца. -Тебя подвезти до дома? – наконец, вновь подаёт голос Дрэй. Я отрицательно качаю головой. -Мне недалеко.        Мужчина, наверное, кивает. Скоро я слышу вой буксующих колёс, а после снова становится тихо.        -Aut vincere, aut mori, - громко говорю я, и не удивляюсь тому, что эхо повторяет последнее слово. Бросаю ещё один взгляд на руку, закрываю запястье ладонью, резко разворачиваюсь кругом. Ветер бросается мне в лицо и я быстрым движением набрасываю капюшон, натягивая его почти по самые глаза. И иду. Мне недалеко.