Все будет хорошо

К дому на Маяковке Ильяс подъехал за четверть часа до назначенного профессором времени. Неторопливо поставил байк на парковку, так же неторопливо поднялся на последний этаж, в зимний сад. Минут пять постоял у стекла, глядя на такую чистую и красивую, укрытую снегом и сумерками, расцвеченную фонарями и рекламами Москву. Мимолетно подумал, что господин Гарин был прав, выкупать жизнь жизнью, а не смертью – намного дороже. И неизвестный благодетель наверняка вытрясет с него весь долг с процентами. А плевать. Все равно они с Лилькой будут живы, здоровы и счастливы. Несмотря ни на что. И прямо сейчас он, Ильяс, тоже будет счастлив. Не потому что и не вопреки, а просто так. Все. Будет. Хорошо. Лев Семенович Лайн, как обычно, оставил дверь открытой и ждал в гостиной, за столом с кофе и мясными пирожками – гордостью Ангела Небесного, милейшей Ангелины Альбертовны. Как обычно, ласково улыбнулся, спросил о какой-то ерунде. Ильяс ответил. И вдруг совсем успокоился. Пирожки были вкусными, кофе горячим, скатерть – белоснежной и жесткой от крахмала. И пахло здесь, как всегда, хорошим табаком, свежими цветами и чем-то еще невероятно уютным и правильным. Как должно пахнуть дома. – …сегодня был? – традиционно спросил Лев Семенович. Совершенно неожиданно для себя Ильяс сказал правду. То есть – про «Дом Творчества» и чернявого студента. – …отличная роспись. – Миша талантлив и умеет работать, – кивнул Лайн. – И получать работу, что немаловажно. Ильясу показалось, или профессор сказал это слишком равнодушно? О любимых учениках говорят иначе. «Тише, Ангелина Альбертовна, мальчик спит», – совсем не похоже. Совершенно. И единственный раз, когда Ильяс оказался у профессора в постели, ему было там хорошо. Пусть и одному. Рисовать сумеречную Москву тоже было хорошо. Так хорошо, что Ильяс почти забыл об очередной сверхзадаче. Почти. Все же вспомнил, когда теплые ладони профессора легли ему на плечи и стали легонько разминать мышцы. – Будешь так напрягаться, переиграешь руки, – тихо сказал Лев Семенович. – Ты все успеешь и никуда не опоздаешь, Илюша. Вместо ответа Ильяс потерся щекой о профессорское запястье, а потом коснулся губами. Сначала легко, и ждал, что вот-вот Лев Семенович отдернет руку, скажет, что за глупости, Илюша? Не сказал и не отдернул. Зато другой рукой погладил по затылку, нежно и… Хорошо. Все хорошо. Просто надо закрыть глаза и лизнуть, как сам любит, ямочку между большим и указательным пальцем. У профессора красивые руки, сильные, ухоженные, пахнут красками, табаком и незнакомым одеколоном, такого больше ни у кого Ильяс не встречал. Профессору подходит этот запах. Благородный, тонкий и немного пряный. Азартный запах. – Илюша? – совсем тихо спросил Лев Семенович, запуская пальцы Ильясу в волосы и побуждая поднять голову. А голова-то кружится, подумал Ильяс, и улыбнулся. Шало и пьяно. Наверное, все же азарт – наркотик. И вовсе ему не страшно и не противно, а хорошо. Горячо даже. Улыбнулся, взял руку профессора и облизал его большой палец – не отрывая глаз от глаз, морских, затуманенных. Вот и отлично, значит, все правда – и все будет быстро. Совсем быстро. Надо только не упустить инициативу. Кажется, Лайн снова хотел что-то сказать. Не надо, слова – лишние. Не хочу слов! Поднявшись, Ильяс дотянулся губами до его губ, прижался – ртом, животом, бедрами – отчаянно повторяя про себя: все хорошо, все-хо-ро-шо! А потом, совершенно неожиданно, все и в самом деле стало хорошо. Потому что Лайн сгреб его на руки, – его-то, метр восемьдесят пять! – прижал к себе и отнес в спальню. Молча, безо всяких лишних слов, уложил и лег рядом, не раздеваясь. И долго-долго целовал, гладил – именно так, как хотелось, так, чтобы все тело плавилось, а член стоял колом, и было уже все равно, какого пола тот, кто рядом, лишь бы не останавливался, не позволял думать… Ильяс даже не понял, как оказался голым, и как получилось, что он сам цепляется за волосы Лайна и тычется ему в живот, а потом – в губы, и стонет. От того, что хорошо. Так хорошо, как не бывает. И когда Лайн входил в него, было совсем не больно, даже наоборот, приятно, и безопасно, и горячо, и… – Илюша, мой мальчик… – выдохнул ему в затылок Лайн, и Ильяс тоже выдохнул, почти закричал: – Ла-айн… И только тут до него дошло: то, чего он боялся больше смерти, случилось. Вот прямо сейчас и случается. И ему – совсем не страшно, и не больно, и хочется, чтобы Лайн двигался, вжимался в него, хочется слышать его дыхание и чувствовать его внутри себя, и его руку – на своем члене. И это ощущение полной открытости, беспомощности – вовсе не страшно, а хорошо, потому что… На этом последние остатки мыслей куда-то делись, а остались только жар, общее движение, рваное дыхание – и один на двоих выплеск. Какие-то мысли вяло зашевелились в голове совсем не скоро, минут через десять. А все это время Ильяс бездумно лежал, прижимаясь спиной к Лайну, и чувствовал себя котом. Толстым, ленивым и разнеженным котом, которого чешут и любят. Главное, любят. Странное, незнакомое ощущение, такое разве что с Лилькой было, и то, там он носил на руках и заботился, а тут вдруг – его. На руках носят. Обнимают. Целуют плечи. Спрашивают, хочет ли он кофе? Или, может, пирожков? Ангел Небесный наготовила целую гору, хочешь, маленький мой? – Хочу, – плохо еще соображая, чего именно хочет, пробормотал Ильяс и поймал профессорскую руку, переплел пальцы. – Хочу кофе, душ и курить. Лайн тихо рассмеялся, куснул его за плечо – о черт, кажется, он любит кусаться, а мне это нравится! – и велел: – Иди пока в душ, сейчас будет тебе кофе. В душ Ильяс сбежал. Позорно. От самого себя. Или – посмотреть себе в глаза. Убедиться, что это все еще он, Ильяс Блок, двадцати шести лет от роду, принципиальный гомофоб. Морда в зеркале была его. Растянутая ноющая задница – тоже его. А вот блядские довольные зенки – чужие. Отвернувшись от зеркала, Ильяс замотался полотенцем и пошел на кухню. Оттуда уже вовсю пахло кофе – но на голого профессора у плиты Ильяс старательно не смотрел. Впрочем, Лайн проявил деликатность: поставив две кружки с кофе на стол, молча ушел в душ. Надолго. Ильяс успел выпить кофе, мелкими глотками, обжигаясь, и раскурить трубку. С трубкой он влез на подоконник, приоткрыл раму – и, глядя на все ту же чисто умытую, сияющую огнями Москву, попробовал думать о приятном. О Лильке. Об их новой квартире. О картинах для выставки. Выставка. Конкурс «Сострадание». Профессор Лайн в председателях жюри, с правом решающего голоса. Требование таинственного благодетеля как угодно получить гран-при. Черт бы их всех побрал! Ну почему бы Лайну не отдать ему гран-при просто так, без унизительных просьб? Он же – лучший! И ему нужно, до смерти нужно это гребаное гран-при. Всего один раз. Просто зайдите сейчас, профессор, и скажите: Илюша, к пирожкам с кофе у меня есть отличная новость, ты победил в конкурсе. Сам победил. Сказки. Прикрыв глаза и улыбнувшись наивному мальчишке в темном стекле, Ильяс затянулся. И ровно через миг послышался щелчок. Фото. Лайн снял его на мобильник – в одном полотенце, только что оттраханного, с куревом на подоконнике. Как сам Ильяс – своих моделек. Да черт с ним, с безумным художником, пусть снимает как угодно. Лишь бы Лиля… Ильяс обернулся к профессору, уже не голому, а в бархатных домашних брюках. Встретился с его взглядом – теплым, понимающим и… восхищенным. Лайн любовался им, как произведением искусства, как своей будущей картиной. Ровно в этот момент Ильяс понял, что если прямо сейчас не сбежит к чертям собачьим отсюда, устроит позорную истерику и все испортит. А Лайн шагнул к нему, отложив мобильник на стол, обнял, поцеловал в макушку и тихо сказал: – Все будет хорошо, Илюша. Я обещаю. Ильяс поверил. На минуту, на час, на день. Неважно. Имеет он право хоть иногда верить в сказки?!