Танец Пепла

Слова быстро теряют смысл, фразы обесцениваются, порой целые книги лгут, недоговаривают или искажают изначальные мысли. Печатное слово безлико, и только рукотворная форма, в которую воля создателя втискивала его словарный запас, никогда не лжёт, обнажая перед знающим подсознательные порывы души, думы. Каждая выведенная буква: будь то оборванная линия, неровный полукруг, впитывают в себя часть писца. Он любил свой почерк: в переплетениях линий, чёрточек, точек и еле заметных штрихов было что-то завораживающее, успокаивающее или, напротив, тайное, будоражащее воображение. Будто послание, доступное и понятное лишь ему одному, им же самим и созданное. Когда-то очень давно, почти в другой жизни, он увлёкся каллиграфией, но быстро забросил это занятие, посчитав слишком вычурным, ненастоящим. Мишура, которая не несла никакой смысловой нагрузки — лишь красивые картинки для услады глаз. А для него этого было мало. С юных лет ему стало понятно, что есть много слов, которые от него хотят услышать, и очень мало тех, которые можно упоминать хотя бы шёпотом. Поэтому он отдавал, что от него жаждали, а свои истинные мысли прятал под маской рукописного текста. «И их было много», — он бесшумно засмеялся, потянулся и нежно, почти любовно, коснулся одной из исписанных страниц, под толщей которых почти полностью скрылась поверхность стола. В другом мире всё это с лёгкостью сошло бы если не за вещественное доказательство, то уж точно за чистосердечное признание — сотни, даже тысячи листков грубоватой бумаги, пронумерованных годом, месяцем и днём, на которых он день изо дня скрупулёзно излагал факты, наблюдения гипотезы, результаты (или их отсутствие). Но знающему было бы достаточно лишь одного взгляда, чтобы понять, что на самом деле скрывалось за всем этим: надежда, воодушевление, досада, отчаяние и поражение. Последнее было особенно явно в неровности линий, выводимых дрожащей от ещё не угасших болевых спазмов рукой. Нерадостные воспоминания тяготили, и дело было даже не в отголосках наказаний, следы которых навсегда будет хранить тело, а в собственном разочаровании в себе. Неудачи клеймили душу, въедаясь в подкорку головного мозга, заставляли сомневаться в каждом следующем шаге. Он нахмурился и откинулся на спинку стула, неосознанно прикрыв глаза и одновременно прислушиваясь. С самого утра с неба лилась вода, оглушая нервной барабанной дробью и выбивая из головы остатки мыслей. Даже извилистые коридоры замка дрогнули, заглушив стоны, наполнились невыносимым монотонным и вездесущим звуком тысяч вколачиваемых гвоздей. В то время как вне стен всё вокруг стремительно превращалось в зловонное чавкающее болото, отрезая полностью и без того малочисленные подъездные пути. Хотя кому в здравом рассудке пришло бы в голову попытаться пробраться сюда? Для тех, кто не обладал тайной силой или не был помечен волею нынешнего хозяина, путь сюда был давно закрыт. Дурное место, про которое веками ходила дурная слава (не безосновательно, конечно), постепенно будто адаптировалась, чтобы полностью соответствовать всем самым зловещим слухам и россказням: растения обзавелись острыми шипами, жгучими побегами, которыми при любой возможности нещадно царапали и жгли волею злой судьбы забредших сюда путников или безрассудных героев. Из высокой болотной травы поднимались стаи жалящих насекомых, от которых не спасали ни глухие капюшоны, ни травяные настои. Прилегающая лесная чаща кишела ядовитыми гадами всех мастей и размеров настолько, что особо крупные из них уже давно осваивали другие охотничьи угодья, устремляясь всё дальше вглубь древнего леса. Случилась, конечно, и та громогласная победа «светлых», но была она не более чем вспышкой, на краткий миг осветившей мрачную крепость, отпугнувшей, заставившей затаится весь этот вскормленный дурными мыслями и делами животный мир. Но что может один отблеск против целой ночи? Поэтому совсем скоро знакомые тени уже клубились в переплетениях коридоров, встречая бывших хозяев. Глядя, анализируя, тогда он искренне думал, что место может что-то изменить. «Возвращение к истокам», — звучало поистине поэтично и многообещающе. Даже тот раз, когда она неожиданно пробудилась (пусть и стоило это пары десятков обугленных тел), рассматривался им именно как положительная тенденция, надежда… Вся соль заключалась же в том, что лишь поэзией, да несбыточной мечтой это и осталось. А спящая, поначалу, принцесса всё больше напоминала мёртвую царевну, навечно заточённую в хрустальном гробу под толщей тёмного камня… Опять воспоминания. Встрепенувшись, будто стряхивая с себя нерадостные мысли, он решительно придвинулся к столу, вновь погружаясь в записи. Прошло ещё несколько дней, а дождь только усилился. Каждый раз, глядя из окна, как мутные потоки воды и грязи заливали уже внутренний двор крепости, он ловил себя на мысли, что природа словно стремилась утопить развалины. Но тут же отмахивался от бредовости таких опасений. Да и пора было привыкнуть к тому, что тут всё доходило до крайности. Что уж говорить о каком-то дожде? Дальнейшие размышления о погоде прервал скрип открывающейся двери. Несмотря на прожитые годы, привычка стучать, а точнее сказать отсутствие таковой у местных обитателей, прежде чем пинать дверь, до зубного скрежета действовала ему на нервы. Он с раздражением скользнул взглядом в угол комнаты, из-за сгущающегося полумрака казавшейся бесформенной, фиксируя замершего в проёме посыльного: пробивающиеся из коридора отсветы факелов падали под таким углом, что освещали лишь кряжистый силуэт. Откинувшись на спинку стула, он небрежным жестом приказал вошедшему приблизиться — наработанная бывшей профессией и укреплённая местными порядками привычка видеть глаза собеседника никуда не делась, да и общаться через всю комнату на повышенных тонах мало прельщало. Тот недовольно засопел, но, не смея перечить, чуть пошаркивая, прошествовал вперёд и замер в паре футов от рабочего стола. Остатки дневного света, ещё проникавшего через узкие окна, позволяли хорошо рассмотреть посыльного, но были тому явно неприятны, что, впрочем, было свойственно его народу. Он болезненно зашипел, фыркнул и смачно сплюнул на пол — ещё одна омерзительная привычка некоторых местных, искоренить которую было невозможно. Обычно он ограничивался лишь брезгливым раздражением, но порой его охватывал и истинный гнев. Тогда, раздосадованный, он требовал повинных к себе на отработки в экспериментальной лаборатории. На его памяти случилось это не более пары раз, но и этого оказалось достаточно, чтобы понесшие наказание впредь сдерживали себя в его присутствии и уж точно в его покоях. Такое в прямом смысле безрассудное поведение нынешнего посыльного указывало на то, что данный экземпляр, несмотря на внушительные размеры, был явно из новеньких. Сделав мысленную пометку не оставить проступок безнаказанным, он поспешил прервать затянувшееся молчание и тем самым избавить себя от столь неприятного общества: — Я подозреваю, что тебя сюда послали не для того, чтобы плевать мне на пол. Если забыл, то пошёл вон, и пусть придёт кто порасторопней. Угольки глаз до этого хмуро и недоверчиво взиравшие из-под непропорционально выступающих надбровных дуг, полыхнули злобой. Подобного тона от кого-то, кроме своих командиров, представители его народа не терпели, и при других обстоятельствах посыльный уже с вожделением выпустил бы ему кишки. Только вот положение обязывало к другому. Его мощные челюсти задвигались, будто он вновь собирался от досады сплюнуть, но, вовремя спохватившись, шумно сглотнул и, чуть прищурившись, прохрипел: — Господин требует тебя к себе, — грубый башмак шаркнул по полу, скрывая оставленные ранее следы. Видимо нерасторопный посыльный вспомнил чьи-то наставления, как и упущенное обращение — Безликий Грима. Если посягательство на спорную чистоту пола он ещё мог проигнорировать, то вот упущение имени — почти явное проявление неуважения — спустить было никак нельзя, поэтому без церемоний Грим щёлкнул по больному: — И какой из твоих хозяев? — по тому, как вскинулся орк, а скупое на мимику лицо перекосило от гнева, понял, что попал сразу в яблочко. — У нас нет хозяев. Есть Великий Моргот и его преемник Саурон — только им мы подчиняемся. А человеку, плоть он или дух, никогда не встать над воинством орков, — на последних словах голос перерос в угрожающий рык, и Грим решил не перегибать палку. Орк был молод, его, видимо, не знал, а значит мог сорваться, что было бы совсем невыгодно в нынешних условиях. — Что ж, тогда какой господин требует меня? — Мне только передали слова, — орк говорил через силу, видимо ещё сдерживаясь от почти инстинктивного для их народа порыва пустить кровь, но на следующей фразе уже полностью совладал с собой. — Безликий Грима, тебя ждут в зале в первой башне. Вести дальнейшие расспросы не было никакого смысла: посыльный, даже если что и знал, то уж точно не рассказал бы, а времени они и так потратили предостаточно. Грим поднялся, направляясь к двери, но, поравнявшись с орком, всё же задержался: — Из тебя возможно выйдет толк. Умеешь держать язык за зубами и быстро соображаешь. Сегодня я отменю наказание за твой изначальный проступок. Помни это. На этот раз Грим не лукавил и не изворачивался, а союзники нужны даже среди орков. *** Он шёл в башню с тяжёлым сердцем и несколько спутанными мыслями. В последние годы с таким официозом его вызывали лишь для личной аудиенции и всегда по одну вопросу, за которым следовало уже набившее оскомину наказание — менялись лишь места и экзекутор. Да вот только последние несколько лет интерес к проекту заметно поугас, будто и сам заказчик разуверился в возможности исполнения задуманного, и редкие отчёты носили больше формальный характер. Лишь наказание продолжали выполнять на совесть. Прокручивая в голове сроки, Грим был уверен, что спрос вряд ли будет касаться результатов. Быть может, от неё решили полностью избавиться? Мысль заставила его замереть на месте, нервно сглотнуть. Нет, это не было жалостью — такое он просто не мог себе позволить — но точно сожалением, искрой, обжёгшей что-то глубоко внутри. «Бред», — прошипел он под нос, до боли ущипнув себя за переносицу, и поспешил в направлении нужного коридора. Когда он медленно брёл обратно в свои покои, сквозь пробоины в крыше уже мерцали звёзды. Торопиться было некуда: день и так был на исходе, а вот обдумать надо было многое. Желудок то и дело скручивало от спазмов, напоминая о пропущенном обеде и, похоже, ужине, но бродившие в голове мысли пока с успехом заглушали голод. И пусть прежние опасения не оправдались, считать услышанное хорошими вестями можно было с натяжкой. Ему давали шанс оправдать себя, искупить неудачи, выслужиться, но что-то во всём этом не позволяло окрылиться. Возможно дело было в цене? Пускай, его, как разменную монету, передавали в услужение другому, тем самым понижая до уровня раба, которому даже не удосужились дать конкретное задание, кроме абстрактных напутствий следить за новым хозяином. С другой стороны, а мог ли он хоть когда-то похвастаться особым занимаемым положением (и придуманные в собственной голове варианты не принимались)? Даже орки порой терялись в догадках на какую ступень ставить его сутулю фигуру с безликим лицом, поэтому предпочитали избегать, чтобы, не уронить себя в глазах соплеменников и в то же время не разгневать повелителя. Или всё же стоило признать наличие привязанности? К месту, порядку, идее, проекту… Никто бы не стал его винить, ведь столько лет прошло. По меркам прошлого мира так и подавно — целая жизнь, — и всё же он стыдился даже себе в этом признаться. Привязаться к бесконечным провалам и наказаниям, к полуразрушенным камням и вязкой жиже за стенами? Это, пожалуй, унизительнее передачи новому хозяину. Оставались лишь проект и идея, которые по праву принадлежали ему наравне с заказчиком, а в глубине души он втайне полагал, что ему даже больше. Грим усмехнулся, ликуя от ничтожной, но победы над загадками собственного сознания. Да, последние два пункта и были теми крючками, что противно впивались в кожу, не давая расправить крылья и устремиться к новым свершениям. С детства отличавшийся педантичностью, он ненавидел оставлять дела незавершёнными, если только обстоятельства были не выше него. Прямой приказ вроде как и подходил под такое, но всё же внутренняя неудовлетворённость зудила и пульсировала под кожей… Проходя мимо окна, Грим замедлил шаг, ловя кожей брызги капель, разбивающихся о каменную кладку. Неделя — именно столько дали ему на сборы (хватило бы и пару часов). Он никогда не стремился обременять себя материальными вещами, и записи были высшей ценностью, которую удалось накопить за то безумное количество лет, что он жил здесь. С другой стороны, пренебрежение к материальному могло оказаться прямым следствием таких сроков. Мысленно сделав пометку, проанализировать этот неожиданный вопрос при случае, он облокотился на каменную кладку оконного проёма, обращённого в сторону леса, и несколько мгновений безуспешно вглядывался в непроглядную темноту. Неделя. Он не был идиотом и прекрасно понимал, что этого времени даже в самых отчаянных и смелых мечтах не хватит, чтобы завершить или хотя бы начать что-то с проектом. В последнее время ткани как будто огрубели, а конечности настолько окоченели, что даже передвигать объект его экспериментов удавалось с трудом. Это и подтолкнуло его поместить её на нижние уровни, где из глубин пробивались мутные воды древней реки. Была вполне обоснованная гипотеза, что там она могла бы вновь вернуться в состояние, больше напоминающее сон, а не паралич, но результат был нулевой вот уже столько лет. А в нынешних условиях надеяться на какой-то резкий прорыв — Грима шумно выдохнул, раздражённо откинул с лица прилипшие ко лбу пряди волос. Несмотря ни на что, господом богом он себя никогда не считал. Сотворить мир за семь дней — пусть этим занимается кто-то другой. А вот подчистить «хвосты» — всплывший в памяти термин из студенческих времён заставил криво усмехнуться, — ну или во всяком случае не бросать материал где попало. Напитавшаяся дождевой влажностью мантия отяжелела, руки промокли, продолжая неосознанно барабанить по камням, выстукивая зазубренные в далёком детстве партии фортепьяно. Но за видимой отрешённостью в голове бешено вертелись мысли, складываясь в простое и по всем меркам подходящее ему решение. Семи дней на это будет как раз достаточно. И как же вовремя ему сегодня подвернулся тот орк. *** Ему оказали честь, предоставив возможность воспользоваться этой гротескной версией воздушного судна, хотя он прекрасно понимал, что особая привилегия была напрямую обусловлена практической эффективностью. Природа, словно сошедшая с ума, недели напролёт исторгала из себя литры воды, из-за чего выбраться из крепости иным способом стало просто невозможно. Да и за привилегию такое передвижение можно было назвать с большим трудом: висеть безвольным кульком в когтистых лапах смердящей твари, которая то и дело норовила если не зацепить клыками, то плюнуть, то ещё удовольствие. Поэтому он ни капли не расстроился, что удовольствие оказалось быстротечным, и пусть приземление на лесной прогалине вышло жёстким и бесцеремонным, вновь оказавшись на земной тверди, вздохнул с облегчением. В тени искорёженных деревьев уже ждала осёдланная вороная лошадь, а значит его, несмотря на малоскрываемую немилость, хотя бы не обрекли на пешее путешествие. А ещё дождь прекратился. Мутное осеннее солнце успело достичь полуденной отметки, но окружающие заросли выглядели непроглядными, будто ночь, вконец запутавшись в узловатых ветвях, успела лишь трусливо отползти в тень. С каждым шагом ноги почти по щиколотку погружались в размытую землю, чтобы потом недовольно чавкнуть. Это невольно вызывало ассоциацию с огромной пиявкой, норовящей впиться, присосаться к плоти… Грим брезгливо поморщился и дабы отвлечься, ещё раз скрупулёзно проверил ремни, крепившие мешок с его вещами и сумку с провиантом. Ему не терпелось тронуться в путь, но он вынужден был ждать сопровождающего, а тот или опаздывал, или не торопился. Конечно, ничто не удерживало его от того, чтобы отправиться самостоятельно — да и маршрут следования был знаком, — однако собственная безопасность в таком случае оставляла желать лучшего. Более того опасность представляли обе заинтересованные стороны. Так довольно высока была вероятность нарваться на эльфов: в лесу — на Лихолесских, на равнине же всё чаще промышляли разведчики Лориэна. В прошлом они бы обошли человека стороной, но в неспокойные времена одинокий странник без оружия и охраны вызвал бы слишком много неудобных вопросов. О том, чтобы договориться или откупиться и речи быть не могло, а играть в психологические игры с древними созданиями утомляло и занимало слишком много времени. Да и чего таить, встреча с любителями лошадей его тоже не прельщала, хотя с людьми договориться было бы в разы проще, но тут уж на кого нападёшь — встречались и крайне принципиальные. И всё же больше всего он не доверял так называемым «своим», и всё потому, что этих «своих» было слишком много, и были они слишком разные. Кому-то хватило бы одного взгляда на отличительный знак, чтобы пропустить неприметного странника с почестями, а кто может сначала и топор метнуть, а уж потом начнёт разбираться. Ну и не стоило забывать про всяческих тварей, которые вообще ничью сторону не занимали (ну или во всяком случае об этом не знали) и стремились лишь набить утробу свежим мясом. Сколько раз те же самые пауки утаскивали в лес зазевавшихся орков и гоблинов. Поэтому без сопровождения ему было никак нельзя, но и затянувшееся ожидание могло сыграть с ним злую шутку. Грима украдкой кинул взгляд на чернеющие очертания крепости, наспех прикидывая в уме, сколько времени прошло с того момента, как были «случайно» открыты шлюзы в подвалах. Три дня, и даже по самым смелым прогнозам он очень сомневался, что кому-то придёт в голову спуститься туда раньше, чем через неделю. А если что и обнаружится, то вряд ли в первую очередь подумают на него — лишь ротозей-соплеменник, наглотавшийся прокисшего пойла и по неосторожности заснувший вблизи дурман-воды, как её называют обитатели. После же трёх дней след от укола полностью сольётся с цветом кожи, да и искать его никто не будет… Грима криво усмехнулся и слегка расправил плечи. В этот момент на нижние ветви соседнего дерева опустилась большая тёмная птица. Ворон дёрнул головой, вперившись в замершего человека чёрным равнодушным глазом, а потом два раза раздражённо каркнул. Будто в ответ, лошадь, до этого изваянием стоявшая в тени деревьев, нервно всхрапнула, ударила землю копытом, посылая в стороны кляксы грязи. Человек в последний раз оглянулся, неожиданно резво вскочил в седло и, чуть тронув поводья, направил лошадь в сторону леса. Ещё какое-то время птица внимательно смотрела вслед удаляющемуся всаднику, будто желая удостовериться в чём-то. Лишь когда сутулый силуэт растворился, поглощённый тьмой чащи, птица поднялась в воздух и бесшумно последовала за ним. *** В зале было пусто, из-за чего знакомое уже помещение вдруг начало ощущаться огромным и бесформенным. Только красные отсветы нервно метались, вспыхивая на стенах, потолке, полу, словно брызги крови фонтаном из рваной раны. Он — невольный свидетель и участник, захлёбывающийся в молчании и кровавом свете. Будто сам стал частью необъятного, безучастного чрева, жаждущего поглотить, подавить и перемолоть. Внутренности скручивало в ледяной ком, пространство расплывалось, и пока единственной опорой оставалась дверь, которая, как и в прошлые разы, впустила его сюда. Нащупав за спиной ручку, он ухватился за неё, тут же непроизвольно стиснул и дёрнул, но увы без результата: отсчёт времени его пребывания здесь только начался. Дыхание стало прерывистым, помимо воли выдавая такой неуместный сейчас страх, и чтобы совладать с собой он прикрыл глаза, направляя мысли в более спокойное и знакомое русло. «Сколько его здесь не было? Год, два или десятилетия?» Память бежала от малозначительного исчисления количества дней, и только свой последний раз здесь он помнил слишком хорошо, хотя и гнал воспоминания от себя с позором. Неминуемо вспыхивающее томление, стоило теням и бликам сложиться в образы, приносило слишком большое наслаждение, побуждая малодушно желать большего. Желать прошлого… Воздух со свистом прорвался сквозь стиснутые, оскаленные зубы. Он решительно оттолкнулся от двери и качнулся вперёд. Первый шаг — через силу, второй — по привычке, на третьем — он открыл глаза. Он мерил пространство шагами — сначала неуверенными, потом размашистыми, а оно, словно насмехаясь, растягивалось и деформировалось. И только дверь так и маячила на периферии призрачным маяком, но складывалось ощущение, что он лишь бродил по кругу. Куда ни падал взор — везде лишь тишина и бездумная пляска теней и алого света. Видимо его внимание притупилось, осторожность ослабла, поэтому, когда его тело с силой впечатало в близлежащую стену, на несколько мгновений он забыл, как дышать. Пригвождённый к камню невидимыми путами, он беспомощно барахтался, глотая ртом живительный воздух. — Какого дьявола ты тут делаешь? — злобное шипение почти оглушило. — Почему вы постоянно шатаетесь здесь? Что вынюхиваете? Прямо перед ним тени заворочались, и из них, будто из воды, вынырнула она. Бледное лицо, с горящим, безумным взглядом, обрамлённое копной спутанных волос. — Кто ты такой? — она приблизилась почти вплотную, и он наконец сумел вздохнуть. В нос ударил приторно-сладкий запах, так не к месту напомнивший сдобную выпечку. Но вместо приятного аромат был тошнотворным. Инстинктивно он попытался отшатнуться, да вот только плотнее вжался в стену. — Неужели боишься? — её потрескавшиеся губы растянулись в кривой улыбке. В тот момент ему действительно стало страшно. Он не сдержался, и полузабытое имя сорвалось с языка. То ли голос его подвёл, то ли имя оказалось действительно забытым, то ли перед ним был кто-то другой. Он ждал и, наверное, жаждал узнавания, реакции — но ни один мускул не дрогнул не её лице, всё ещё искажённом улыбающейся гримасой. Сердце нервно билось в груди, когда вокруг что-то неуловимо изменилось. Улыбка медленно сползла с её лица, взгляд стал рассеянным. И если бы не полная тишина, он бы подумал, что она к чему-то прислушивалась, но додумать не успел. Она резко подалась вперёд, вцепляясь в его волосы с такой силой, что он почти взвыл от резкой боли. — Не говори мне, кто ты! — они почти касались друг друга кончиками носов. — Мне плевать! — её крик поглотил неожиданный свист ветра, закружившего воронкой вокруг них. Думать о том, откуда тому взяться в видимо закрытом пространстве, он даже не пытался. — Плевать! — кричала она, в то время как лицо хлыстали ледяные брызги. — Но ты вытащишь меня отсюда… Где-то на краю сознания вспыхнуло и тут же погасло воспоминание, но было поздно. Леденящий душу и разрывающий голову стон заполнил всё вокруг, оглушая. Пространство задрожало. И он вновь подумал об огромном, невидимом звере, но почти сразу зашипел от боли, когда она, прильнув всем телом, с остервенением намотала его пряди на кулаки. Последнее, что он увидел — это её расширенные от ужаса глаза и безумную улыбку, когда их, переплетённых до стиснутых зубов и вгрызающейся боли, рвануло куда-то вверх.