Соловьи

– Отчего поют соловьи? – ты спрашиваешь это лишь единожды, явно совершенно не интересуясь ответом. Эта фраза потом не даёт мне покоя, хотя была случайно услышана мной, когда ты проходил мимо со своим другом Русланом. За окном распевались вышеупомянутые соловьи, а ты запрокидывал голову, будто подставляя под лезвие кинжала свою тонкую длинную шею, как-то по-особенному беззвучно посмеивался, явно наслаждаясь наступившим непривычно жарким апрелем, и совершенно не замечал меня. Я не знала о тебе фактически ничего, и поэтому ты мне нравился. Ты знал обо мне добрую половину информации и поэтому меня, очевидно, недолюбливал. Это, собственно, неудивительно. Я выше тебя на добрые полдесятка сантиметров, даже немного шире в плечах, ещё я старше почти на год, слишком громко смеюсь и совершенно не умею краснеть. У меня невыразительный голос и лицо, которому не идёт ни одна эмоция. Такие никому не нравятся. Такие обычно в итоге надевают широкую черную майку и, сидя перед монитором, деловито поправляют очки, в то время, как остальные ходят в кино на сопливые мелодрамы, выкупая билеты на последние ряды, до этого проводя месяцы на диетах и целыми днями торча перед зеркалом ради двух часов в темноте. За окном поют соловьи, я из окна вижу, как ты неловко пожимаешь плечами и чуть смущенно улыбаешься, не растягивая губы в столь привычном для остальных изгибе, а, наоборот, как-то неправильно, подтягивая один из уголков рта к центру, после реплики Руслана, будь он проклят. Это ведь он убедил тебя в том, что я влюблена в тебя до омерзения сильно? За окном раздаётся перелив трели соловьев, я обреченно думаю, что у меня всё не как у нормальных людей, и даже депрессия начинается весной, а не осенью. – Отчего поют соловьи? – спрашиваю теперь уже я, стоя перед окном, за которым, греясь на солнце, чирикают воробьи, в этот момент ты, как назло, проходишь мимо. Мне кажется, что ты услышал, как я сказала это, и даже замер на несколько секунд, тут же быстрыми шагами удаляясь. Отчего-то мне кажется, что у меня появляется шанс. Через два часа я вижу, как ты выходишь из университета с рыжей Варенькой, что на курс тебя младше. Я вела у них географию три года назад, когда мы ещё учились в одной школе. Тогда меня, как лучшую в этом предмете, попросили помочь и дать материал вместо их заболевшей географички. И, знаешь, дура она у тебя, Паш. Я в шестом знала больше, чем она в десятом. А ты обнимаешься с этой Варенькой, целуешь покрытые веснушками щёки, и я впервые вижу, как ты смеёшься, по-настоящему, не беззвучно. Тогда я понимаю, что такое отчаянье. Ещё бы. Она – Солнце. Свет сам тянется к ней, золотит её яркие медно-рыжие волосы, подобно тебе целует её светящееся улыбкой лицо. У неё наверняка тёплые руки. Я ей завидую. Она – Солнце. Мне никогда не стать ни одним небесным объектом. Мне не стать центром твоей системы, не вписаться в неё даже. Она же преодолела сотни световых лет одним скачком. Солнце в твоей системе может всё. Я – не Солнце. – Отчего поют соловьи? – тихо шепчу я, не надеясь на ответ. – Синоптики обещают, завтра снег пойдёт, – слышу я обманчиво спокойный голос Руслана. – Соловьи не запоют завтра, – чуть тише и как-то немного обречённей продолжает он. Он смотрит на Пашу так отвратительно. Отчаянно. Преданно. Меня тошнит от этого взгляда. Меня тошнит от такого Руслана, виновато взлохмачивающего свои жёсткие короткие волосы и измученно тянущего уголки губ в попытке улыбнуться. Сильнее меня тошнит только от этой рыжей Вареньки, но Паша запрокидывает голову, демонстрируя свой выпирающий кадык, и заходится искренним смехом. Отголоски этого смеха растаявшим снегом оседают в уголках обычно холодных глаз Руслана. – Столько лет, – произносит он отчаянно, и, казалось бы, после этого во мне должна вспыхнут жалость, но мне его совершенно не жаль. За окном оглушительно громко поют соловьи. Кажется, что от их пения сейчас лопнут барабанные перепонки, и тогда все звуки пропадут. Только эта тишина будет оглушать ещё сильнее соловьиной песни. – Отчего поют соловьи? - Руслан повторяет это, как мантру. Его сумасшедшее бормотание тонет в трели соловьёв и тихом искреннем смехе с улицы. Тогда я улыбаюсь. - От любви или от отчаянья, - мой голос заглушает всё, мой отвратительный, мерзкий, уродливый голос заглушает это чёртово райское пение соловьёв. Я счастлива. Впервые я так счастлива слышать свой собственный ненавистный мне голос. Мой голос, мои слова, моя совершенно неуместная здесь улыбка действуют на Руслана отрезвляющие. Теперь он смотрит на меня почти ненавидяще, как жаль, что лишь "почти". Руслан резко разворачивается на пятках, растаявший снег больно бьёт меня по лицу. Я смотрю ему вслед, неосознанно ловя каждое его движение. Когда я, развернувшись, ухожу, вслед мне раздаются оглушительные аплодисменты. Это он. Он оглушительно хлопает в ладоши. Он больше не плачет. Он будет бороться. Только я уже отступлюсь, так и не начав борьбу. Паш, скажи, зачем ты мне? Ради трели соловьёв, сопровождающей тебя, ради моей глухоты в конце? Во дворе слишком громко кричат соловьи. Я вспоминаю, что у Паши дурацкая фамилия. Со-ловь-ёв. Ненавижу эту фамилию. Ненавижу любые упоминания этих отвратительных птиц. ...а за окном отчаянно-громко поют соловьи. Я пронзаю их сердца подобно той, выкинутой под колёса розы, никому не нужной, добытой ценой соловьиной жизни, мёртвой розы. Я - мёртвая. Как хорошо, Паш, что я тебе не нужна. Жаль только, что ты ещё можешь оросить мои шипы своей кровью. Бойся меня. Мёртвые опасней живых. - Отчего поют соловьи? - спрашиваю я Руслана на следующий день. Он фальшиво улыбается и наклоняется близко-близко, его дыхание остаётся на моей коже. - Точно не от любви, всё же не от отчаянья, - шепчет он. Я думаю, он - ярче Солнца. У него нет острых шипов, его не надо окрашивать в красный. Я впервые в жизни в кого-то верю.

***

За окном больше не поют соловьи, я не слышу их криков. Паша тихо смеётся, в привычном жесте запрокидывая голову назад. Руслан крепко сжимает его ладонь. Я улыбаюсь и тихо шепчу: "Спасибо тебе, моя одержимость".