54 год

1.Жеребьевка Сегодня день Жатвы. Внимательно разглядываю себя в зеркало и понимаю, что сегодня я выгляжу как-то иначе. Мама всегда говорила, что у меня очень красивые русые волосы, но я не придавала этому значения. До этого дня. Сейчас мне кажется, что они как-то по-особенному спадают мне на плечи, завиваясь на самых концах. Челка, как всегда немного растрепанная, скрывает под собой брови. Мне нравится, как я выгляжу, и мне обидно, что такой красивой я могу быть только в этот день. По-моему, я так не наряжалась даже на свои шестнадцать лет. На мне легкое летнее платье из очень красивой нежного оттенка ткани. Когда-то оно принадлежало моей бабушке по отцовской линии, но теперь отец передал его мне. Он любил, когда я надевала именно это платье. Хотя, по правде сказать, выбор у меня не велик. В моем шкафу весит еще одно платье — мамино, и его я люблю меньше. Вернее, само платье мне всегда нравилось, но в последние годы я начала понимать, что, наверное, так никогда и не смогу его надеть. Из-за мамы. В комнату заходит отец. Он останавливается в дверном проеме на какое-то время, после чего подходит ко мне и кладет руку на мое плечо, и от этого по телу пробегают мурашки. Потом он поправляет мне волосы, как бы убирая длинные пряди назад, ближе к спине. Я легонько улыбаюсь отцу, после чего отхожу от зеркала и встаю возле окна. Забираю с подоконника последний элемент моего сегодняшнего наряда — крохотное ожерелье в форме бутона розы. Протягиваю его отцу и тот, немного помедлив, аккуратно застегивает цепочку от небольшого медальона на моей шее. Дотрагиваюсь пальцами до маленькой розочки, а потом делаю глубокий вдох и, разворачиваясь лицом к отцу, обнимаю его. Папа прижимает меня к себе так крепко, словно боится больше никогда не увидеть. Если честно, я тоже этого боюсь. Мы стоим молча около двух минут, а потом я решаюсь сказать, что очень его люблю. Не думаю, что мне требовалось ему это говорить — отец знает, что дороже него у меня никого нет. Но сейчас, в этот прощальный момент, я просто не могла промолчать. Отец, конечно же, пойдет на главную площадь как и все жители дистрикта. Но я попросила его, чтобы на площадь мы ехали по рознь. Я просто знаю, что не выдержу его присутствия рядом во время дороги. Слишком тяжело, я ведь чувствую, что имя вытянут именно мое. Так что лучше нам с отцом проститься прямо здесь, на нашей ферме. Дома. Мы смотрим друг на друга, быть может, в последний раз, после чего я выхожу из комнаты. Спускаюсь на первый этаж, возле входной двери обуваюсь и выхожу на улицу. Там меня уже ждет Джош. Он сидит на небольшой повозке и держит в руках поводья. Тележку с лошадью он взял у своего отца специально для того, чтобы мы смогли быстрее добраться до площади. Я сажусь на солому, которая устилает заднюю часть повозки, и мы сдвигаемся с места. Всю дорогу молчим, понимая, что нам совсем нечего сказать друг другу сегодня. Но даже я в этом молчании улавливаю что-то противоестественное — мы ведь никогда вот так не молчим. Бывает, забравшись на деревянную крышу дома, мы часами смотрим на горизонт. Иногда болтаем о том, о сем, а иногда молчим, но совсем иначе. Не потому, что нам нечего сказать друг другу, а потому, что нам не нужны слова, чтобы друг друга понять. Надо признать, что Джош второй по значимости человек в моей жизни после отца. С Джошем мы дружим с самого детства, мы даже родились с разницей в пару месяцев. Учились в одном классе, ходили в гости друг к другу, сбегали от родителей и творили всякие глупости, воображая, что мы достаточно взрослые. Например, шесть лет назад, Джош без разрешения стащил у отца охотничий ножик и мы отправились в лес. Перелезли ограждения, подумали, что сможем поймать огромного кабана и с гордостью притащить его как раз к ужину. Конечно, это было полнейшим ребячеством и глупостью, но нам казалось, что мы можем все. Слава богу, отец быстро спохватился и разыскав нас, привел обратно. Не представляю, что было бы, если бы кто-то другой узнал, что мы убежали в лес. Наверное, нас бы наказали на глазах у всего города, а, может, и вовсе убили бы. Всю оставшуюся дорогу я смотрю в одну точку — на пятнышко грязи, приевшееся к моим сандалям. Это моя единственная обувь на теплую погоду. Изношенная и старая, немного жмет, потому что нога давно выросла из этого размера. Но ничего другого у меня нет — приходится терпеть. Когда мы миновали ворота, ведущие в центральную часть нашего дистрикта, я увидела на другой стороне улицы свою подружку по школе — Гвен. Она была в точно такого же цвета платье, как у меня, разве что само платье было чуть длиннее, нежели мое. Я помахала рукой девочке, но она, видимо не заметила. Я сначала расстроилась, а потом осознала, что ей в любом случае не до меня. Она боится идти на площадь, как и любой подросток от двенадцати до восемнадцати лет. Здесь, в десятом дистрикте Панэма, люди не привыкли показывать свой страх друг другу, особенно в этот день. Мы стараемся быть сильными, и силы воли нам действительно не занимать. Но даже самые храбрые из нас боятся Жатвы. Что уж говорить о Гвен, худенькой смуглой девочке шестнадцати лет, которая никогда даже простого ножика в руках не держала — она дочка швеи. Я, кстати, тоже смуглая, но не настолько сильно, как Гвен. Еще у нас обеих карие глаза. Мы вообще действительно многим схожи внешне и иногда нас принимают за сестер. Объехав несколько домиков, мы с Джошем оставляем лошадь и повозку привязанными возле ограждения. До центра площади идем немного сторонясь друг друга. Уж не знаю, о чем сейчас думает Джош, но мне бы хотелось взять его под руку, так было бы легче. Но в этом нет смысла — совсем скоро мы оказываемся возле столиков с регистрацией, а там, после того, как нас занесли в список, расходимся по сторонам. Справа от громадной, но достаточно дряхлой сцены, стоят мальчики, слева — девочки. Родители, как правило, занимают свободное пространство поодаль ото всех нас. Внимательно всматриваюсь в лица взрослых женщин и мужчин, страшащихся за своих детей, но не нахожу среди них своего отца. Я знаю, что он должен быть уже здесь. По крайней мере, надеюсь на это. У него последние дни тоже было плохое предчувствие насчет меня, но даже из-за этого он не сможет не прийти. По крайней мере потому, что иначе его посадят в тюрьму — в день Жатвы на жеребьевке должен присутствовать весь дистрикт. Вместо того, чтобы продолжать искать взглядом отца, пытаюсь разглядеть в толпе юношей своего друга. Джош стоит среди пяти коренастых парней, которые на голову его выше. Почему именно при виде этой картины я поняла, что окажись Джош среди таких соперников на арене он бы не выжил. Хотя, может я его недооцениваю? Все-таки, он умеет обращаться и с ножом, и с топором. Тут же пытаюсь прогнать все эти мысли. Ладно я, мне уже не так тяжело представить себя на Голодных Играх — я уверена, что вытащат именно мое имя. У меня своего рода предчувствие, как бывает всякий раз перед какой-нибудь бедой. Уж что-что, а интуиция меня еще не подводила ни разу. Но Джош...нет, его там быть не должно. Проходит около получаса, а потом мэр нашего города выходит на сцену. Он дважды стучит по микрофону, способствуя появлению характерного неприятного звука, а затем начинает свою торжественную речь. Торжественную. Даже смешно, учитывая, что двоих из нас хотят отправить на верную гибель. Пока на огромных экранах мелькает фильм о подавлении мятежа пятьдесят четыре года назад, я продолжаю высматривать в толпе людей своего отца. Так и не найдя его, перевожу взгляд обратно на сцену. Разглядываю сначала мэра, глуповатого на вид седого мужчину с увесистым брюхом, потом смотрю на наших менторов — Гектора Смита и Анну Новелл. Они сидят рядом, но даже не смотрят друг на друга — сразу понятно, что друг другу они неприятны. Наконец перевожу взгляд на выскочившую на цену женщину из Капитолия. Писклявым голосом она поприветствовала каждого из нас и сообщила, что настало время узнать имена новых трибутов. Если мне не изменяет память, то ее зовут Клавдия. Она приезжает к нам каждый год лишь для того, чтобы достать по одному имени из двух сосудов с, как мне кажется, целым миллионом листочков, на каждом из которых написаны чьи-нибудь имена. Мое имя внесено один раз. И вот сейчас, направляясь к чаше, в которой лежали имена девушек, она собиралась поведать нам, кто же удостоился этой чести — стать трибутом от десятого дистрикта в этот раз. Чувство неизбежности заставляет всех на площади затаить дыхание. - Итак, в этом году десятый округ среди девушек будет представлять... - Нарочно растягивая каждое слово, Клавдия очень долго перемешивала горсть листочков с именами. Наконец, ухватившись за один из них, она медленно достала его из большого стеклянного сосуда и также медленно развернула. Пару мгновений у нее ушло на то, чтобы прочитать имя про себя, а затем и огласить его вслух. - Октавия Редгрейв! Когда произнесли мое имя, я не удивилась. Правда. Но, все-таки, какое-то время не могла сдвинуться с места. Наверное элемент шока, так или иначе, но присутствовал и не позволял мне полноценно управлять собственными конечностями. Со стороны послышались вздохи облегчения от других девушек, а также чей-то крик. «Нет!», кричал кто-то из толпы совсем рядом, и я поняла, что это Гвен. Обернувшись назад и смирив ее строгим взглядом, я дала понять, что в этом нет смысла. Когда спросили о наличии добровольцев, то в воздухе повисла тишина. И лишь моя подруга Гвен еле сдерживалась от рыданий. Мне лестно, что она так отреагировала на это. Но я, в отличие от нее, просто не могу позволить себе впасть в истерику или паниковать. Хотя начинаю ощущать, как у меня подкашиваются ноги. Выхожу из толпы вперед, направляюсь к сцене. Клавдия заставляет меня еще раз произнести мое имя перед микрофоном. Я так и делаю. Потом она направляется к сосуду с именами парней. Несколько незамысловатых движений, и вот она уже держит в руках новый листок, на котором написано имя парня, который станет трибутов в этом году. Я закрываю глаза, чувствуя, что земля продолжает медленно уходить из под ног. Но равновесие пока держу и не падаю в обморок. Мне, конечно, не верится, что это действительно я, но, с другой стороны, я себя именно к этому и готовила. И мне уже не важно, чье имя будет названо, и кто станет моим соперником. Мы в любом случае оба обречены на мучительную смерть на арене во время Голодных Игр. Так что сейчас я просто хочу глоток воды и еще обнять отца. Отец! Я открываю глаза и пропускаю мимо ушей то, чье имя назвала Клавдия. Пока мальчик из толпы прочих поднимается к сцене, я глазами ищу отца. И снова не вижу его. Вот теперь начинаю переживать. Сердце колотится в бешеном темпе, и я, пожалуй, не в силах его унять. Опускаю взгляд, смотрю на свои ноги. Снова вижу пятно на сандале. Наконец нахожу в себе силы посмотреть на своего соперника. Он стоит прямо перед микрофоном, а я нахожусь чуть сбоку и сзади, поэтому не вижу его лица. Солнце в небе сильно припекает, и его лучи слепят меня. В какое-то мгновение я снова готова упасть в обморок, но меня резко отрезвляет имя, которое я слышу. Медленно поворачиваю голову в сторону до боли знакомой мужской фигуры и еще раз слышу это имя. - Джошуа Питерс. - Повторяет мой лучший друг, и я понимаю, что падаю вниз.