***
Весной он не любит улыбаться, потому что весной всегда плохо. Потому что весной он не умеет перерождаться вместе с природой, сливаясь с её наспех меняющимися декорациями. Весной вообще солнце мерзкое и погода себя весьма по-дамски ведёт как в «те самые» дни, около двух месяцев. И ещё весной отчего-то паршиво и грустно смотреть в печальные глаза Бэкхёна, который чёрт его знает почему приезжает только в это гадкое время года. Бэкхён — это Чанёль, но только наоборот. Хотя, пожалуй, совсем не наоборот, а даже куда-то в минус. Бэкхён напоминает робота из будущего, но лучше бы он был дурацким роботом, а не тем человеком с холодным сердцем. Чанёль, по правде, сомневался, что у него есть сердце, но проверить как-то не удавалось: нужно ведь резать, и бьющая жизнь в кровавом формалине резко отталкивала любые желания Чанёля её как-нибудь изъять. Строго по вторникам около пяти часов утра на грязном перроне появляется тёмная макушка Бэкхёна. Строго по вторникам неуклюжий Чанёль становится чуточку серьёзнее. Строго по первым мартовским вторникам возникает головная боль с гордым наименованием «Бён Бэкхён», и не отпускает, совсем не отпускает до последнего вторника тёплого апрельского утра. Чанёль не высчитывает номер вагона и не знает, с головы ли нумерация и этот ли зелёный поезд — «тот». Чанёль смирно стоит у выхода в тихом ожидании чего-то, смотря на реки бензина в лужах. «Небо испачкали радугой», — скользкие мысли и грустная улыбка. — «Небо, кажется, никогда не отмоется». Бэкхён, как обычно, задевает его плечом, что значит сухое «здравствуй, давно не виделись, я скучал». Чанёль зачем-то кивает. Он всегда кивает, зная, что его всё равно не видят. Пару мгновений он смотрит на удаляющуюся фигуру человека во всем чёрном, и только после делает нерешительный шаг за ним. Они идут, не касаясь друг друга, к ближайшему такси. В полнейшей тишине. Тихо брошенный кем-то из них адрес, километры переплетений тоненькой материи воздуха между ними на заднем сиденье и две пары глаз, смотрящие в разные окна. Всю дорогу. Не касаясь друг друга даже короткими взглядами.***
Чанёль не любил высоких строений и жил всего лишь на третьем этаже потерянной в узких улочках пятиэтажки. Множество деревьев под окнами, вечная тишина и вид на маленький парк — больше ничего и не надо. Ветки все обглоданные Зимой, искусанные, пугающие, и здание ярким пятном среди этого серого хаоса очень напоминало самого Чанёля: не вписывающегося никогда и никуда со своими причудами. Квартирка-студия небольших размеров, светлая, с тёплой кухней и маленькой ванной — всё было максимально комфортно и практично. Но стоит Бэкхёну переступить порог, как из этой вечной, уютной, нерадивой весны случается осень: дождливая, хмурая, беспощадная. Она срывает со стен те редкие полароиды, на которых запечатлён след былой искренности улыбок, стирает маленькую память старых вещей, не оставляет в покое самого Чанёля хмурыми бровями и штормами. Бэкхён скидывает чёрный рюкзак в прихожей, медленно разуваясь. Чанёль ухмыляется: во всяких девчачьих фильмах после немых сцен и сдержанностей следует слепая страсть за закрытой дверью квартиры. Бэкхён молча разваливается на разложенном белом диване, поправляя съехавшую накидку с Капитаном Америка, прикрывает глаза, массирует веки холодными пальцами. У Бэкхёна всегда холодные руки. Целые сутки обоюдного молчания закончатся в полночь. Чанёль резко повернётся к Бэкхёну и сморозит какую-нибудь ерунду совершенно ни к месту. Потом зажмурится по-глупому, будто ожидая удара, а Бэкхён, наконец, рассмеётся во все тридцать два. И кругом станет гораздо теплее, несмотря на нехотя уходящий февраль и сырость пустынных улиц. Поздний завтрак с кружкой растворимого кофе и подгоревшей яичницей. Чанёль хотел бы, наверное, обнять Бэкхёна покрепче, но боится разрушить сбитым дыханием хрупкий карточный домик их отношений. Они знают друг друга с детства, и то, что происходит уже несколько лет, очень сложно назвать крепкой дружбой или чем-то большим. Даже думать об этом трудно. Бэкхён намазывает целые реки малинового джема на толстый кусок поджаренного хлеба, а в глазах застыл январский лёд. Чанёль садится рядом и касается дрожащими пальцами его руки. Непонимание. — У тебя снова вьюга по жилам сочится. — едва ощутимо кольнуло кожу на щеках, и повисший в воздухе вопрос без ответа о возможной оттепели. Потому что у Бэкхёна всегда руки холодные.***
Целый день они будут слоняться тенями по городу машин, сквозь людей городов, и эти не-гулянья не заведут их дальше скомканных чувств на шее в тёмном подъезде. Перегоревшие лампочки уходящего солнца и непереплетённые пальцы уставших рук. А ноги всё несут куда-то, по мостовой, через эстакады, к фонтану в центре живописной улицы, за выпечкой, от которой тошнит обоих. Им надо хоть что-то делать вместе, пока делается. И эта тупиковая ситуация, когда никто не хочет ступить первым на Марс и сорвать всевозможные покровы, только потому, что так будет правильнее. — Кажется, дождь начинается. — срывается с потрескавшихся губ лёгким паром. Чанёль молча кивает, зная, что его всё равно не видят. Чанёль не улыбается чуть больше недели, погребённый заживо в собственной квартире со взрывоопасной смесью, которая почему-то относится к виду homosapiens. Чанёль давно перестал дышать рядом. По дороге домой Бэкхён ловит руками солёные слёзы небес; совсем лёгкий, практически невесомый. Ненастоящий. Чанёль лишь пожимает плечами: если он и дождался капели, то она перепутала времена года.***
Закрытые жалюзи, не пропускающие и лучика небесного светила, горячий какао прямо в постель, нужно лишь дотянуться до столика и не пролить ничего на белоснежные холмы простыней. Бэкхён становится совсем ребенком, пуская солнечных зайчиков по лицу Чанёля. И тот жмурится, и улыбается, кажется, достаточно искренне. Обязательно выпьет старательно приготовленное какао. И целый день, вроде бы, покажется не таким бесконечным, как раньше: возможность дотянуться до былого идеала и заглянуть в самое нутро чужой вселенной, ослепнуть и не захотеть просыпаться, потому что там страшно и холодно. У него ведь руки холодные. Всегда. Ночью Звёздные Войны, дурной тон закинутых ног на журнальный столик и перевёрнутые упаковки с вредными чипсами, валяющимися тут и там, наполовину пустыми или наполовину полными; комната в вакууме и губы как у рыбы в пустом звуке раскрываются. Что-то вроде горячих признаний и терпко пахнущих хризантем, Чанёль точно понять не мог. Обжигаться прикосновениями и тонуть в чужих руках, зарываясь глубоко в душу, задыхаясь чопорностью выражений, слетающих с уст. Вся эта яркая, красивая обёрточная упаковка, без единой толики смысла, делает подаваемое блюдо вкуснее в два раза, а здесь всё наоборот и на бумаге: никто ничего не понимает, и всех тошнит от тоненьких узелков на запястьях. Чанёля, правда, тоже тошнит от них, а нить никто не обрывает. И он вынужден скрещивать руки на груди, погружаясь в вечный, непробудный сон диснеевских принцесс, зная, что его заклятие не снимется чужим прикосновением обветренных губ. Это было бы слишком просто.***
Проснуться в четыре от щебета птиц и нехватки, скорее, места, чем воздуха. Чанёль не хочет открывать глаза. Ему бы вернуться в спасательную каюту сна или, набрав побольше воздуха в лёгкие, нырнуть с головой на самую глубину Атлантического океана. Ему не хочется думать о том, что придётся говорить, о нервном вздрагивании каждый раз, стоит лишь услышать своё имя. Чанёля уже заметно потряхивает, а ухо щекочет чьё-то бормотание. Это как тёплые коты, мурчащие под подмышкой, и продувшие уши ещё февральскими метелями, — слишком очевидный контраст наслаждения с неминуемой болью. Чанёль устал лечить ожоги и сдирать облезшую кожу. Ему давно всё надоело, и последняя капля таится в хрустальном флаконе на вершине той самой Одинокой Горы. Апрель без оглядки врывается, и удачно ломается электронагреватель. Чанёль, честно говоря, привык жить без тепла каждой весной и выкидывать адресованные не ему письма, заваривать дорогой китайский чай и за весь день съедать только чашку риса с морской капустой. Бэкхён, обычно, жутко бесился, но система слишком давно вышла из строя. Китайского чая на полках не сыщешь, и банки для риса пустее пустых будут. На ужин Бэкхён пытается приготовить что-нибудь значимое, и никто, вроде бы, не травится уже третьи сутки. А письма… что письма? Они доходят до своего адресата, старательно мнутся в ладонях, молча прячутся в, казалось, необъятный чёрный рюкзак. Чанёль ничего не спрашивает. Бэкхён ничего не отвечает. Что-то абсолютно точно бесповоротно сломалось. Куда нужно обратиться для полнейшей утилизации? Фотографии висят на месте и, кажется, появились нелепые светлые шторы. Бэкхён читает какую-то чепуху на страницах социальных сетей, растрёпанный, в грязной растянувшейся майке, которую очень хотелось бы пустить на тряпки. Он намного ниже и меньше Чанёля, но на самом деле его не видно из-за облаков. Он будто невесомый зелёный огонёк на противоположном берегу. Чанёль раньше пытался дотянуться, но теперь отдергивает руку: Бэкхён слишком далеко, за горизонтом, его невозможно разглядеть, невозможно почувствовать. Всего лишь песчинка, маленькая деталька огромного механизма, который нельзя разобрать, чтобы понять систему его устройства. И можно не пытаться отыскать в этом сплетении душ одно-единственное звено. Чанёлю остается только наблюдать.В какой-то из вторников очередное письмо кладётся в карман чёрного пальто.
***
Земля выбита из-под ног, а луну никак не удается разглядеть. Слепота или прозрение на обстоятельства — Чанёль не знал. Он три дня пролежал совершенно один, бесшумно переступая по квартире, часто останавливаясь напротив большого окна, вглядывался куда-то вдаль. Бэкхён, почему-то, не возвращался. Это до боли знакомое «правило трёх» жутко саднит на дёснах. Сначала приходит непонимание: оно закрадывается в каждую клеточку мозга и не даёт думать. Лихорадочные попытки высчитать место осечки, перебор сотен папочек воспоминаний; медиа-файлы в самой глубине души оказываются битыми и не способны воспроизводиться. Возле Чанёля давно остывший чай в компании Шустера, Генделя, Моцарта и нежно обнимающая хрупкими пальчиками Апатия. У Ницше умер Бог, он мёртв для всего человечества. У Чанёля был свой Бог, который, похоже, тоже умер. Потом подкрадывается опустошение. У опустошения окна вечно открыты и глаза слезятся на солнце, постоянный сквозняк и замёрзшие босые ноги. Чанёль укрывается с головой тем самым синим пледом с пёстрыми буквами. Темно и душно. При опустошении сгорают люди, но не по-настоящему сгорают, а только там, внутри. Остаются разве что органы, кости и циркулирующая по венам кровь. Чёрная дыра уже поглотила одну маленькую вселенную человеческой жизни, и вот-вот поглотит вторую. Ей совсем немного осталось, совсем чуть-чуть. Следом врывается безразличие. Оно резко закидывает голову и в презрении осматривается вокруг: куча мусора, грязная одежда и повесившаяся мышь в холодильнике. Чанёль собирает остатки собственного достоинства и идёт в магазин. Он бы тоже хотел не возвращаться обратно, но всё-таки открывает входную дверь. Что-то готовит, лишь бы занять себя, моет пол, передвигает мебель. Потому что скучно. Потому что на всё хочется только плевать и блевать, но второе как-то не получается. Он не заснёт, потому что уже четыре утра и солнце лениво поднимается. Потому что уже середина апреля и все потребности сводятся к открытому окну и холодному душу.Ничего нет. Абсолютно ничего.
***
Появление из темноты такого же тёмного силуэта — Чанёль давно не просит делиться с ним чем-то. Даже разговаривать. Это молчаливое существование в угоду одному и ударом под рёбра другому. Быть может, раньше Чанёль задал бы в пустоту один-единственный вопрос. И, вероятно, никогда не получил бы на него ответа. Но одно было заведомо известно: это никому не было нужно. — Ты знаешь, сигареты в прихожей закончились. — глухой голос, а напротив — нечитаемость выражения лица и незаметно сжатые пальцы. У Бэкхёна же еле сдержанный невроз, бьющий в виски, да дрогнувшие губы. Потеря друг друга в одной квартире и похоже, что навсегда. В соседних окнах близлежащего дома страстно танцуют языки пламени. Две скорых, пожарные, толпа людей на улице и напряжение, повисшее в воздухе вместе с гарью и оседающим снежинками пеплом. А в окнах квартиры Чанёля таится безумие двух людей, которым к себе нельзя применить интимное «мы»: есть только Бён Бэкхён, с его холодными руками, и Пак Чанёль, у которого забавно уши торчат. И тушить их пожары никто не будет. Никто, даже они. Когда остается неделя и температура давно выше десяти градусов тепла, в открытые настежь окна воздух вносит кусочек нового мира, кусочек несовершенства их жизней, забирая в свои прозрачные ладошки будущее, задувая уличной пылью настоящее. Ему не бывают здесь рады, но окна гостеприимно распахнуты каждое утро. Если собрать все чувства Чанёля и разделить на ноль, а потом возвести в куб, то получится ровным счётом ничего — это же чистая математика. А у Бэкхёна обязательно уйдет в минус, потому что он не поддается никаким законам. Неприятное исключение из правил. По сути, Бэкхён — занесённая частичка с другой планеты, пустившая корни по скелету Чанёля; она питается венозной кровью и дышит с помощью чужих лёгких. Он как паразит, без которого жить совсем не хочется, но лучше без, чем с.***
Сегодня какой-то особенный день и они идут в публичное место. Кругом много людей, кругом кипит жизнь, а у Чанёля по венам струится ртуть. Это, пожалуй, намного лучше январских вьюг Бэкхёна. Они заходят поесть в крупную сеть быстрого питания. Никаких маскарадных масок и ярких костюмов, только вывернутые наружу органы и выколотые глаза (потому что правду лучше не видеть). Чанёль тычет картошкой фри в изогнутые губы Бэкхёна, и тот всё-таки начинает смеяться. Шах и мат. Еще один раунд проигран. Застигнутое врасплох поражение, сладость фальшивой победы на кончиках губ. «Стандартную колу, пожалуйста», — смятение на мгновение и потухшие витражи глаз в паре сантиметрах от, — «Безо льда, если можно». Подозрительно тёплый вечер и крепко сжавшие пальцы чужие холодные руки, — что-то крутится на языке, извивается, ядом сочится, но Чанёль молчит. Он старается перестать думать, не контролировать, когда следует сделать вдох, а когда — выдох. Целая аллея в волшебном синем свечении: гирлянды на деревьях, вероятно, забытые еще с Рождества. Скользкая ностальгия мест и совсем невымученные улыбки: время запоздалых чудес и желаний на двоих никогда не взрослеть. Самый долгий маршрут до дома и стена ледяного дождя. Грохочущие колесницы на облаках да гневные молнии Зевса в виновных людей за окном, а внутри четырёх стен наспех скинутые вещи и лёгкая дрожь под пуховым одеялом. Желание прижаться отчего-то становится действием. Всего лишь чтобы согреться. «Может, мне стоит подогреть тебе воду?» — надломанная в голосе забота или элементарная вежливость. Отказ. Кто-то совсем рядом, совсем близко. Хочется грустно улыбнуться, хочется что-нибудь непременно сказать, но слов не находится. Несдержанность собственных обещаний — которые для себя только — и глупый вопрос, чтобы чем-то забить лёгкие. Поверхностное из трёх слов, и в ответ тихое «я тоже». Уровень вверх и тут же на десять пролётов вниз со скоростью света. И количество лжи в двух прогнивших лёгких зашкаливает, будто гной, который обязательно вытечет из лопнувшего сосуда. Тут хоть хирургическим ножом режь да разделывай, если Лектер, конечно, захочет почувствовать истинную фальшь сегодня за ужином.***
Просыпаться под джазовые нотки сонного утра очень приятно, замечает Чанёль. Молотый кофе, не приходящие больше письма и покупка дурацкого нагревателя, потому что холод обязательно вернется снова. Остаток трёх последних дней, отчего-то совсем лёгких, — очередная нетипичная черта их не-отношений. Не возникает вопроса, как растратить своё бесценное время: они делают всё и ничего одновременно. Бессонные ночи в обнимку с лирикой Гюго и Вольтера на ломанном французском по очереди: никто не понимает смысла, но пытается почувствовать остатками железного сердца. Последний день, чай с молоком и невесомый поцелуй в висок за оставленный малиновый джем не себе, лживое обещание приехать эдак к пятнадцатому и притворное оживление в глазах на удачу. Попытка вернуться к точке отсчёта, бродя в немоте по душным улицам с утра и до позднего вечера. Вроде бы, тот же откат системы со стиранием всех несохранённых файлов, но только с человеческой памятью такой трюк не прокатил и не будет прокатывать. Чанёль не хочет больше думать, без сил заваливаясь спать. Он внутри тёплого кокона простыней. Из груди такой гусеницы, как Чанёль, никогда не выйти красивой бабочке. Бэкхён тоже так думал. Это же чистая математика.***
Несработавший будильник, пробуждение в без двадцати пять, когда поезд уже в половину шестого, а до вокзала ехать часа два. Бэкхён наспех собирается, как разоблаченная любовница. Забывает свою зубную щётку и, может, специально не надевает на руку дорогие когда-то сердцу часы. Чанёль толком не может проснуться и не успевает накинуть куртку, вылетая следом из подъезда. Лёгкая майка и протёртые джинсы — комплект специально для победителя. В лицо резко ударяет холодный ветер пятичасового апрельского утра, приступ тошноты и мерзкое чувство, не дающее дышать, где-то между лёгкими. Бэкхён ничего не спрашивает. Чанёль ничего не отвечает. Так близко, насколько возможно, сидя в такси, и ощущение чужого дыхания в шею, — Чанёль еще не очнулся. Серость перрона и «тот» поезд. Зелёный. Последние минуты до отправления, крепкие, непохожие ни на что, объятия, коих никогда и не было, что-то приятное в уши стоя на цыпочках, широкая улыбка не-человека, такая чужеродная, пластмассовая, искусственная. Гул мотора, лёгкий скрип по рельсам и медленно уплывающее вдаль лицо Бэкхёна. Чанёль не идёт рядом. Чанёль не улыбается, смотря в растопленный, вроде бы, лёд январских морозов Бэкхёна. «Больше никогда не приезжай», — колото-режущее не ножевое ранение. Расплывчивость лица и дрогнувшие чужие губы. Чанёль стоял против северного ветра, пока поезд не скрылся за горизонтом. Чанёль никогда так не делал. И никогда не сделает снова.***
Его не существует. Истинного света не существует. Чанёль обжёгся подделкой и больше не хочет смотреть в глаза тёмному светилу. Оно обманывает, притворяясь ярким, ослепительно-белым. Оно чарует своей акварелью, раскрашивая небо в безумно прекрасные оттенки розового, чтобы эффектно уйти за кулисы ночи. В его квартире снова никак: голые стены со следами от старых фотографий; сдёрнутые новые шторы и битые рамки по периметру. Он избавляется от всего старого и более ненужного. И пока проходит преображение, придется ютиться с грязно-серой Осенью, разбавляя тоску тонким звучанием виниловых пластинок. Найденные совершенно случайно часы в этом хаосе, и снова тот стянутый узелок на запястьях. Обрывок письма-не-ему и обретённое в союзники Безразличие. В том письме было что-то больно бьющее кирпичом по коленкам. Чанёль знал наверняка, что там было написано, но, подобно Бэкхёну, боялся признаться самому себе в этом. Все боятся увидеть очевидное, когда столько лет слепо ошибались и шли на поводу, потому что так проще. Чанёль носил на руках часы. Он в страхе убирал пальцы от последнего морского узла и не мог всплыть на поверхность. Artie Shaw целый вечер из окон доносится, и постоянное «Nightmare» теплится в душе на повторе. У Чанёля опять в руках Сартр и потихонечку происходит возобновление нелепых прогулок по городу. И неба на земле больше нет, потому что небо редко снисходит до грешников в адовою котловину весны-лета. Числа, вроде, пятнадцатого, Чанёль никуда не выходит. Заваривает китайский чай и греет рис с запечёнными яблоками. Звучание винила начинает раздражать или раздражает нечто совершенно другое, что с руки не снимается. «Gloomy Sunday», нервирующий звук оповещения с электронной почты. Всего лишь очередные дурацкие уведомление с facebook’а. Бездумное пролистывание страницы с бездушными поздравлениями-чисто-для-галочки. Запоздалость осознания, что уже давно всё по-другому. Не так. Даже чувства. Необходимость срочно умыться холодной водой доводит до яркой вспышки агрессии и сорванных с руки часов. Он хочет закинуть их куда-нибудь подальше и выбор падает на унитаз. И ему очень хочется верить, что прошлое ни за что не настигнет его, как дерьмо из водостока.Лишь бы засору не случиться.
Чанёль перекрашивает стены и меняет обивку дивана. Он отдает больше предпочтения электрону и пьёт холодный чай с молоком за завтраком. Постепенно приходит лето, обновлённое и на удивление лёгкое. Бывает, пасмурными летними вечерами из окон его квартирки доносятся звуки джаза, совсем по-другому на виниле звучащие, и мысли Чанёля, должно быть, где-то на десятки лет назад переместились.С первыми каплями дождя он начинает улыбаться.
Если ещё когда-нибудь Чанёль увидит умертвляющий январский лёд, он не будет знать, что делать. Никогда не будет.And as long as my heart will beat, lover we'll always meet Here in my deep purple dreams Here in my deep purple dreams.