Двенадцать шагов

Мой Боже, даруй мне милость делать лишь то, что угодно Тебе… Помилуй меня… Ты — Любовь, Ты не можешь иначе, как только любить… Мысли о жизни и предназначении всё чаще посещают меня. Помню, по вечерам отец тоже любил посидеть в кресле, раскурить в трофейной трубке терпкий табак, отхлебнуть из кружки темного пива и порассуждать о жизни. Он часто повторял, что жизнь похожа на длинный коридор с множеством дверей. Одни из них открыты, другие закрыты, какие-то открываются на себя, иные — против, некоторым нужен хитрый ключ, а часть из них ты просто не замечаешь. Отец считал, что смысл жизни человека — из всего многообразия дверей найти ту единственную, твою. Этот памятный год стал не самым удачным для славного города Детройта. Ещё одна косточка передвинута со стороны жизни в сторону смерти. Город умирает, на улицах по-прежнему шумно, но шум этот имеет совершенно иное происхождение: бесчестье, разбой, разврат. А те, кого мы, белые люди, всегда презирали, квартал за кварталом пожирают наш город. Падре Пьер говорит, что они вообще нелюди, а мой отец, сердито покусывая мундштук трубки, называет их не иначе как мразью. Но, несмотря на гнев, переполняющий меня, я не мог с ними полностью согласиться. Ведь я знал немало негров, учившихся со мной: они были славными парнями и добрыми католиками. И наблюдая из окна, как каждую ночь огней в нашем квартале становится всё меньше, я понимал, что причина бед не в них, а в нас самих, в нашей вере. Улицы пустеют, но ещё быстрее пустеют скамьи в нашем костёле. Наша вера есть то немногое, что могло бы нас объединить, но в это неспокойное время она первая дала трещину. Теперь я молюсь за себя и за тех, кто раньше занимал эти скамьи, теперь пустующие. Молюсь за тех, кого грабят, и за тех, кто грабит, молюсь о Божьей милости для этого места. Отец всегда говорил: господь любит всех своих детей, но помогает лишь праведникам. Пусть он простит мне мою гордыню. Наверное, я слишком сильно хочу стать праведником. В те дни мои молитвы были особенно горячи, что не удивительно для двадцатилетнего парня: в этом возрасте все просят, просил и я… Только молитвы не наполняли ничьи сердца смирением, ситуация продолжала накаляться, и отец решил отправить меня к родственникам. Обуза. Я всегда буду обузой, но тогда его слова имели особенно горький вкус. Не оставалось ничего кроме как подчиниться. У отца был брат. Однако узнал я об этом не сразу. Подробности мне не были известны, но я чувствовал, что вряд ли Джузеппе приходится кровным родственником отцу. Как позже выяснилось, я был прав: они побратались во время войны. Сжимая большую сильную руку Буратти, мне виделось, что предо мной тот самый настоящий итальянец. Бывают итальянцы не настоящие, такие как я — те, чьи предки уехали много лет назад в Новый свет. Тогда же я с восхищением смотрел на «дядю»: аккуратные усы, чёрные волосы с налётом седины, римский профиль. Так народ Романии обычно изображают в гангстерских боевиках и любовных романах. Джузеппе улыбался. Отец не стал задерживаться, помог погрузить меня и чемоданы в грузовик и вернулся в аэропорт. Так началась моя Тосканская Весна. Когда в руки попадает книга об Италии, всенепременно обращаешь внимание на то, с каким трепетом и любовью отзывается автор об этой стране, о местах, где даже трущобы источают возвышенную утончённость. Есть что-то магическое в крохотных улочках, мощённых брусчаткой площадях. Они будто впитали в себя время, и, прикасаясь к ним, ты прикасаешься к вечности, замороженной в холодном камне. Церковь Святого Петра поразила меня своей красотой, но ещё больше поразили меня люди. Они до сих пор хранили настоящую веру в своих сердцах. То было прекрасно, и перед этой внутренней красотой меркли архитектурные изыски Гроссето. Я словно оказался в раю. Первый день марта впервые в жизни встретил меня зеленью холмов, покрытых ровными рядами оливы. Вилла Джузеппе была в полусотне миль от Гроссето. Одна из тех старых вилл, что, по словам дяди, передаются от отца к сыну. В его голосе чувствовалась горечь, когда он говорил об этом. Покойная жена так и не подарила ему наследника, а он как добрый католик просто не мог связать свою судьбу с кем-то другим. «Сыновья дарят гордость, дочери — утешение», — говорил Буратти, обнимая разом трех дочек; Джина, Кристина и Агнесса в тот же день «поделили» меня между собой, и каждая закрепила за собой определённый день недели. Воскресенье взял себе сам Джузеппе. Тонкие покрышки прочертили по траве две параллельные линии. Грудь медленно вздымалась. После затхлого, пропитанного дымом и унынием воздуха Детройта воздух Тосканы казался мне благословенным свыше. Ласковое солнце, и бескрайняя гряда холмов, уходящая за горизонт. Кое-где были разбросаны небольшие виллы, утопающие в виноградниках и оливе. Джузеппе положил руки мне на плечи. — Ну как, сынок? Как себя чувствуешь? — Чувствую, что у меня выросли крылья, — улыбнулся я. — Хотя предпочёл бы новую пару ног. Я засмеялся. С той наигранной отрешенностью присущей калекам. Сказать по правде, ходить я не умел никогда. Мать, наверное, поэтому нас и бросила. Отец рассказывал, что она была очень красивой женщиной. И очень далёкой от Бога. Видимо, гордыня не позволила ей смириться с сыном-уродом. А может, она попросту не хотела нести на себе бремя забот до конца своих дней. Жизнь — это действительно коридор с дверьми, но среди них, увы, лишь единицы оборудованы пандусами. Никто не смеётся над шутками инвалидов, потому мне приходится делать это самому, но в тот раз на мою шутку среагировали не как обычно: дядя сказал, что мой отец, должно быть, счастливый человек, раз у него есть сын. Пусть даже половина. Он засмеялся — так же подчеркнуто надрывно как я. Впервые я устыдился своего уныния, впервые кто-то сказал, что я чего-то стою. После того разговора я стал уважать дядю ещё больше. С девушками я подружился почти сразу. Все три были очень славными, что и не удивительно при таком отце. Больше всего мне понравилась младшая, Кристина. В отличие от сестёр она ещё не до конца перешла порог, отделяющий детство от юности. В ней до сих пор жили ребячество и непоседливость, с ней было особенно весело. Мою инвалидную коляску она катала «с ветерком», а временами отбегала в сторону, заставляя за собой гоняться. Агнесс больше тяготела к книгам, Джина любила кино. Те первые три недели навсегда врезались в мою память как самое счастливое время моей жизни. А потом всё внезапно оборвалось. Это произошло ночью двадцатого первого марта, в канун последнего дня перед весенним равноденствием. Хотя карнавальная пора уже завершилась, молодежь была рада лишнему поводу погулять. Поэтому я знал, что на следующий вечер народ со всех окрестных вилл стечётся в столицу провинции. Нетерпение в предвкушении празднества выводило меня из себя, душой я уже был там, на шумных, залитых светом гирлянд улочках, среди весёлой толпы, рядом с дядей и девчатами. При всём желании заснуть в таком состоянии было невозможно. — Нет, ты это сделаешь! — крик в середине ночи донёсся до меня слабым отзвуком. В зале что-то происходило. Любопытство — порок. Знай я, что мне придётся услышать, никогда не покинул бы комнату. Коляска ехала почти бесшумно. Остановившись посередине коридора, я прислушался. Джузеппе о чём-то спорил с дочерьми. Как оказалось, обо мне. — Какое мне дело до того, что его отец тащил тебя три мили до госпиталя?! — кричала Джина. — А такое, что не дотащи он меня, вас бы здесь не было! И меня тоже! Ничего бы не было! Карлито жизнью рисковал, спасая вражеского офицера, по сравнению с этим то, о чём я вас прошу, — сущий пустяк. — Провести остаток своих дней с инвалидом — пустяк? — голос принадлежал Агнесс. — Не знаю, как вам, а мне неохота таскать утки до скончания веков. К тому же у меня уже есть парень. — Как и у меня, — безапелляционно добавила Джина. — Я пока не хотела ничего тебе говорить, но если на то пошло… — Пап, ты не сердись. Джефри правда милый, но у него нет будущего, – слова Кристины звучали как приговор. — И у той, кто свяжет с ним судьбу, — тоже. Голова у меня будто вспыхнула. Кровь вскипела, а сердце тоскливо заныло. Вот, значит, как?! Вот так они со мной?! Мысли мои спутались в бессвязный и бессмысленный клубок. Столько сил пришлось приложить, чтобы не завыть, не заскулить одиноким зверем. Но я всё-таки завыл, но не там, в коридоре, а в комнате, на кровати, зажав голову подушкой. Почему так?! Почему, Господи?! Я знаю, что это испытание, но должен же быть ему предел?! Это должно однажды кончиться! Или всё именно так, как сказала девочка? У меня нет будущего?.. На следующий день я никуда не пошёл. Соврал, что заболел. Члены семейства Буратти вели себя как ни в чём не бывало, даже хотели остаться со мной. Пришлось пригрозить им, что я сам себе не прощу, если из-за меня кто-то лишится веселья. Весь день я провёл у окна, наблюдая, как поместье постепенно пустеет. К вечеру остался только пожилой сторож Франциско. Боли в душе и сердце больше не было, ей на смену пришла какая-то отрешённая пустота. Рождённый больным редко задумывается о том, как складывалась бы его жизнь, будь он нормальным. Для него недуг — данность. Устоявшийся факт. Лишь один раз я плакал из-за своей болезни — когда узнал, что не смогу стать священником. Нельзя же читать проповеди сидя — это неуважение к Господу и пастве. Но вчера всё было по-другому... Иисус, я воистину эгоистичен! Такой как я не заслуживает твоей милости. Ты подарил мне прекрасное путешествие, возможность посетить дивный край, дал возможность увидеть землю, по которой ступали ноги святого Петра. А я? Стоило мне получить всё это, я стал требовать большего. Я всё ещё недостоин… Солнце потонуло за холмами. Последнее «зимнее» солнце этого года. Вид из окна пленял, в гаснущих отблесках заката особенно ярко выделялся один холм с растущей на нём старой оливой. Дерево давно отработало своё, но Джузеппе его не тронул, то ли в шутку, то ли в серьёз он сказал, что оно… — Необычное… Что-то кольнуло в мозгу. Дикая мысль. Странное желание. Мир будто сошёл с ума, всё вокруг буквально вскричало. Меня позвало, потянуло, потащило туда. Мир говорил, нет, вопил, что я должен быть там!.. Франциско мирно дремал в сторожке. Я тихо подъехал к воротам. Массивный засов я осторожно сдвинул метлой. Ночь дохнула на меня холодным ветром, но возвращаться за шарфом не было желания. Холм стоял перед глазами. Холм звал. Подняться на него стоило больших усилий. Колёса проворачивались, несколько раз я откатывался назад, однако снова, с непонятным мне самому упорством возобновлял попытки. Теперь я стоял на вершине, и свежий ветер играл в моих волосах. Зов в голове стих. Тишина была совершенной, абсолютной, пугающей и сказочно таинственной. Она стояла невдалеке, опершись спиной о потрескавшийся ствол. Я говорю «она», хотя до сих пор не знаю о ней ничего. Но в ту первую и последнюю нашу встречу мысль о том, что это именно женщина, сама пришла в голову. Она светилась: от ее лица, тела и длинных белых одежд исходило блёклое, едва различимое сияние. Она что-то сказала, но я не понял ее слов. Однако что-то в голове говорило, что я должен подойти. Подойти... Подойти? Подойти! Поднимаясь с кресла, испытываешь чувства, ни с чем не сравнимые! Словно прозревший слепой не веришь собственному счастью и дрожишь в нетерпении. Твой первый шаг, когда, неловко передвигая ноги, ты опускаешь стопу на траву. Истинная свобода. Настоящая! Самое прекрасное, что может быть у человека... Второй шаг. Второй в моей жизни! Третий! Я никогда не умел ходить, но что-то направляло меня сейчас. Я шёл к женщине словно заворожённый. Четыре. Пять. Шесть! Ради этого момента стоило родиться. Седьмой шаг!.. А почему я иду? Ее голос продолжал звучать в голове. Она протянула мне руку, сверкающую бледным лунным светом. Надо ответить. Сказать нужное слово. И моя болезнь уйдёт навсегда. Больше не будет душных комнат и сочувствующих взглядов, глупых шуток, раздражающей заботы. Можно стать свободным и делать всё, что душе угодно. Можно стать счастливым. Обрести будущее! Восемь. Девять. Десять! Одиннадцать!.. До женщины остался лишь один шаг. Жизнь — это испытание, посланное нам Господом. И тем, кто пройдёт его, воздастся свыше. В этот момент я остановился. Внезапно пришло понимание, что я думаю только о себе. Моя жизнь дарована мне Богом. Если я не принимаю её, значит, не принимаю Бога. Господи, что я творю?! Это — моё испытание! А я едва не оступился. Будучи в одном шаге от призрачного «счастья», я был далёк от Творца как никогда раньше! Это всё не может быть реальным. Не должно быть так! С глаз будто спала пелена. Я видел тот же женский силуэт, но манящая красота сменилась жутким зрелищем: кожа чёрно-угольного оттенка сухими лоскутами отходила от плоти, в ее прорехах можно было видеть язвы и струпья. Обезображенное лицо пялилось на меня парой лопнувших глаз с вытекшими белками. Рука, корявая как суковатая палка, со скрюченными пальцами, по-прежнему тянулась в мою сторону. В страхе отшатнувшись, я зачастил первую пришедшую на ум молитву и бросился прочь. Но ноги подвели меня в ту же секунду. Растянувшись на траве, тяжело дыша, я полз прочь от жуткого монстра, от посланца сатаны. От моего искушения. Я полз назад — в сторону своей коляски. Полз, пока не потерял сознание… Очнулся я уже в доме. Рядом с кроватью сидела Кристина — девочка, похоже, спала. От неё-то я и узнал, что меня нашли за пределами виллы, в паре метрах от коляски. Что ж, видимо, это был вовсе не сон, как я было подумал. Моя жизнь и моё испытание продолжатся. Спустя две недели я покинул Италию, сердечно распрощавшись с семьёй Джузеппе, и вернулся туда, где мне была уготована пусть не самая счастливая, но моя жизнь. Вернулся в умирающий Детройт. Город без будущего как никакой другой подходил для человека без будущего. Спустя несколько месяцев погиб мой отец, произошло ещё много чего, но это уже совершенно другая история. В душе, даже несмотря на пережитое, я продолжаю верить: однажды Бог смилостивится надо мной. И этого «однажды» я готов ждать вечно… *** О, милосердный Иисус! Прости нам наши прегрешения, Избавь нас от огня адского И приведи на небо все души, Особенно те, что больше всего нуждаются в Твоём милосердии… — Дочь моя, признаёшь ли ты грехи свои? Раскаиваешься в них? Клянешься ли ты отречься от сатаны, от всех дел его, от всех ангелов его, от всякого служения его и от всей гордости его? С моих губ сорвался невольный смешок. Слова «дочь моя» из уст падре Жуля звучали нелепо. Скорее это я могла назвать его сыном. Хотя зачем мне такой сын? Что истово проповедует всякие глупости, включая смирение и любовь к ближнему? Перед кем мне смиряться и кого любить? Когда всю мою жизнь вокруг даже не люди, а то ли безмозглые овцы, то ли дикие шакалы, если не сказать хуже. Падре ждал ответа, внимательно глядя на меня, и, поняв повод для моей усмешки, стремительно покраснел. Лишь его голубые, по-телячьи кроткие глаза взирали с мольбой, словно исповедовался он, а не я. — Обещаю, — проговорила я и даже опустила голову, чтобы окончательно не смутить падре. — Тогда властью данной мне Богом отпускаю тебе грехи твои, — подвёл итог священник, с шумом захлопывая книгу. Он встал и направился к выходу. — Послушай, после всего, в чем я тебе призналась, ты правда веришь, что Бог меня простит? — моя рука ухватила его за подол. Будь на его месте Густав или жирный Бертье, я бы получила сапогом в зубы. Жуль просто остановился. Выглядела я, видимо, под стать своей душе: грязная, уставшая, в кровоподтёках от кулаков усердных хранителей порядка и пристойностей. Священник задумался, разглаживая чёрные полы рясы. — Господь милостив к своим детям. Помнишь притчу о блудном сыне? Сегодня Он вновь обрёл утраченную дочь. Думаю, Он счастлив. — Да ладно тебе со своими притчами! Ты, главное, не забудь о своём обещании. Я раскаялась, а раз так, мы обойдёмся судом церковным, и меня не предадут светскому правосудию. Священник, конечно же, пообещал, что всё будет хорошо. После его ухода я заснула. Это был первый спокойный сон с того момента, как меня сюда бросили. Мне снилась Тоскана, лес, излучина реки, где стояла моя родная деревенька. Мне снилась мама. Может быть, падре сказал правду, что Бог милостив, и мы однажды встретимся с ней. На дворе был тысяча пятьсот шестьдесят седьмой год. Двадцать пять лет Святая Инквизиция шествует по Италии. И столько же времени прошло с момента сожжения моей матери. В отличие от меня она не сделала ничего плохого. В отличие от меня она не была ведьмой, а самым тяжким её грехом было воровство хвороста из графского леса. И она не сознавалась и не раскаивалась. Очень глупо она тогда поступила… Воспоминания там, во сне, развернулись вдруг яркой и щемящей душу картиной. Вот я совсем маленькая. Я вижу, как в наш дом вламывается староста с тремя дородными подручными. За их спинами подпрыгивает наш местный священник. Он потрясает тощей рукой и пищит надсадно: «Ведьма! Ведьма!» Я начинаю отчаянно реветь от испуга, бросаюсь к матери. Но сильные безжалостные руки легко отшвыривают меня в сторону, и я со всего размаха бьюсь головой о край лавки… Мать после всего этого я увидела лишь один раз. Уже в виде страшной обугленной головешки. Потом я не раз слышала, что на маму накляузничал кто-то из соседей — то ли из зависти, то ли по собственной дурной злобе, а может, тем пьяницам и впрямь привиделась мать, летевшая верхом на вязанке хвороста. На многих тогда наветы были. Герцог признал власть Святой Коллегии, и сотни инквизиторов расползлись по стране, зазываемые местными священниками, которые желали выслужиться перед лицом Церкви или просто избавиться от неугодных. Всё это вместе взятое совсем не прибавляло во мне желания вести праведную жизнь, как не прибавляло его и десятилетнее отлучение от таинств. Но я не долго горевала, нашла себе бога посговорчивее. Но новый бог, как выяснилось, оказался ничем не лучше старого. Нас в конце концов поймали. Нас пытали. И теперь мы в нескольких шагах от костра. Что ж, если я переживу завтрашний день, то не будет больше никаких авантюр, ядов и шабашей. Я отрекусь, как и обещала, отрекусь от чего угодно, лишь бы меня оставили в покое. Проснулась я со слезами на лице. Шум за окном вещал о том, что пора. Скрипнул засов, дверь отворил низенький толстячок в кольчуге. Местный староста. Зачем он вырядился в сиё боевое облачение — непонятно. Первое, что я увидела, покинув сарай, в котором меня держали, была она — толпа. Среди скопления людей мелькали знакомые лица, в том числе из соседних посёлков. Аутодафе собирали зевак почище бродячих артистов. Меня повели к холму, на котором уже поджидал эшафот и столбы. «Всё будет хорошо, — убеждала я себя, — меня не будут пытать, священник прочтёт пару молитв, я публично отрекусь от всего греховного, приму епитимию, и меня отпустят». Стоит ли говорить, что произошло всё иначе? Ещё на пути к эшафоту я заметила привязанных к столбам людей — своих подельников. Мария кричала, орала, что все мы будем гореть в аду. Карлито, напротив, лепетал, что он ни в чём не виноват. Вот тут в мою голову и закрались первые подозрения. Однако оставаться подозрениями им суждено было недолго. — Исповедь и раскаянье, конечно, хорошо. Но профилактика гораздо лучше, — прошипел староста, искривляя в ухмылке пухлые засаленные губы. Тогда я закричала. Страх перед мучительной смертью возобладал над рассудком. Я рванулась, меня удержали и что есть силы ударили в живот. Перед глазами всё поплыло. В себя я пришла, когда зачитывали приговор. — Кто не пребудет во Мне, извергнется вон как ветвь и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают, — в гробовой тишине палач один за другим поджигал костры. — Обманщик! Предатель! Ублюдок! Малыш Жуль молча подкинул в мой костёр молодых оливковых веток. Я смотрела на него и спрашивала сама себя: неужели эти глаза так умело лгали мне? Как я вообще поверила этому двуличному мальчишке? Как я поверила его словам? Доверилась священнику? Дура! Нет, Бог, о котором он так страстно вещает, не милосерден! Он такой же, как этот его служитель — двуличный и беспощадный! Я рассмеялась. Всё получилось именно так, как Он пожелал. Ведьма сгорит заживо здесь, проклиная всё и вся. — Будь ты проклят и весь род твой! Вечно! — зло выплюнула я, глядя в лживые глаза падре. Кожа на моих ногах пузырилась, огонь медленно и нещадно полз вверх. Но к тому времени я уже потеряла сознание, наглотавшись дыма, и боль, сжигающая моё тело, была где-то далеко, в другом мире... Мне снова стало спокойно. Я открыла глаза. Небо над Тулузой было такое ясное... Не было ни деревни, ни костра — ничего, что позволило бы узнать это место. Только небо. Люди врут, когда говорят, что небо — одно на всех. — Уже пришла в себя, — не вопрос, а утверждение. — Я рад. Я обернулась. Но за спиной никого не оказалось. — Не стоит утруждать себя. Ты пока не можешь меня увидеть. И есть вопрос куда важнее: что же мне с тобой делать? — Я ведь умерла? — Умерла. И мне надлежит проводить тебя туда, где отныне будет твоё место. — И где же оно? — Место столь упорной грешницы? — Я ведь раскаялась. — Но было ли твоё раскаянье искренним? Верила ли ты сама своим собственным словам? — Я... — Ты боялась боли. Но… — голос прозвучал успокаивающе, — ты не раскаялась. Зато искренне пожелала измениться. Огонь выжег ту грязь, что пристала к твоей душе в течение долгой и далеко не праведной жизни. Ты почти чиста дл меня... Чиста? Я?.. В голову ударило. Как же такое возможно?! После всего, что я натворила! Из глаз потекли слёзы. Господь столь милосерден, что даже для такой как я у него нашлось прощение. Священник был прав. Всё вокруг засияло. Моё тело окутал свет, белый, словно снег. Морщины на моем лице разгладились, волосы золотой волной рассыпались по плечам. Как же хорошо! Только на левой руке осталось крохотное чёрное пятнышко. Как бы я хотела припасть к ногам моего спасителя. Никогда в жизни мои желания не были столь искренними. — Ещё не конец, — голос остановил меня. — Ты не поверила и словам священника. Ты прокляла его. Ты не знаешь, но он упорно заступался за тебя перед трибуналом. Он чистосердечно пытался спасти твоё тело — с не меньшим усердием, чем твою душу. В твоей смерти не было его вины. — Вот как? — я была удивлена и растрогана. — Но что могут сделать слова? — Слова могут многое. Слова убили твою мать. Слова спасли твою душу. Слова, произнесённые на пороге смерти — их сила велика, и будучи сказаны с гневом они могут причинить непоправимые беды. — Прости. — Я не могу. Не меня ты прокляла, а его. Проси прощения у него и потомков его. А получив — возвращайся на этот холм, я буду ждать тебя. Я побежала, забыв себя и всё на свете. Холмы родной Тосканы раскинулись предо мной. Я бежала к нему, больше всего сейчас хотелось его увидеть. И чтобы он увидел меня. Но стоило мне сделать шаг, как накатила страшная боль: мое тело — чёрное, покрытое волдырями. «Это твоя епитимия». Пришлось закусить губу, чтобы не закричать. Брызнула кровь: спекшаяся корка, покрывающая меня теперь вместо кожи, треснула в нескольких местах, отдавая нестерпимым жжением. Но я шла. Шла, несмотря на боль, шла в сторону Гроссето, к Церкви Святого Петра, к падре Жулю. Что-то странное виделось мне в знакомых маленьких покосившихся домиках: они словно стали ещё более ветхими. Лица людей. Среди них оказалось так мало знакомых, а те, кого удавалось узнать, были какими-то не такими, будто в один миг состарились. Меня жгло уже не огнем, а тем ощущением тревоги, что предрекает беды. Не видимая никем я вбежала в церковь и ошарашенно замерла. Он лежал у алтаря, в гробу, подбитом чёрным бархатом. Некогда молодое его лицо сейчас было покрыто сетью морщин и отмечено печатью страданий, заметной даже после его смерти. Новый незнакомый священник читал литургию. С моих губ сорвался полный боли вой: его лицо и кисти рук были покрыты множеством страшных струпьев. Слова действительно могут спасти, но могут и погубить. Падре Жуль умер. Мои слова убили его. Священники не вступают в брак. У них не бывает детей. Возможно, толстяк Бертье и подобные ему оставят после себя потомство, но не такие праведники как молодой падре. Ведьма победила. Только для чего ей эта победа? Как я и думала, на холме никого не оказалось. Никто не ждал меня. Никто не пришел, чтобы освободить меня, ведь я так и не сказала Жулю нужных слов. Я не спасла его. Не выполнила поставленное мне условие. Ничего в этом мире для меня больше не существовало. Терзаемая пламенем до полудня, блаженная до полуночи, заключённая между раем и адом я растворилась в собственном сознании. Годы летели, сменяли друг друга монархи, приходили и уходили поколения людей. История не стояла на месте. Моим обиталищем стал холм в двух десятках миль от Гроссето. Пребывая там, я не надеялась на чудо, мне просто некуда было идти. А мир менялся… Кануло в небытие многое из того, что было неотъемлемой частью старой жизни. Однажды не стало лежащей у холма деревеньки. Пошатнулись основы Святого Престола. Со смешанными чувствами встретила я отмену инквизиции, этой тщеславной попытки глупых и алчных людишек взять на себя функции Всевышнего. И однажды я поймала себя на мысли, что переживаю за людей — и за тех, кому когда-то причинила зло, и за тех, что живут сейчас. Да, это было немыслимо для меня прежней; страдания — мудрый, пускай и жестокий учитель. День ото дня с заходом солнца внутри меня вспыхивало пламя. Но горело не только тело, пылала моя душа. Я переживала каждый свой грех, раз за разом переживала те мучения, что доставляла ближним ложью, завистью, жадностью, жестокостью. Святые отцы не совсем точно описали ад, это не пламя и сковородки — разве это наказание? Единственные твои истязатели — твои прегрешения и твоя совесть. Сейчас внутри почти не жжёт, лишь тихо тлеет, но я по-прежнему молюсь, молюсь за то, чтобы люди не причиняли друг другу боли… И оттого вряд ли найдутся слова, способные описать радость, когда я увидела Его. Подобное сходство с Жулем никак не могло оказаться случайным! Падре был очень милым юношей и, похоже, он был слишком уступчивым. Последняя мысль вызывала на моем лице улыбку. А вот на инвалидную коляску я смотрела с болью: слова мои даже спустя четыреста лет преследовали его потомков. Но сегодня всё кончится. Он простит меня, я не сомневаюсь. Такой добрый богобоязненный юноша просто не может не простить. Осталось только встретиться с ним — встретиться в тот день, что меня сожги. В этот единственный в году день я обретаю подобие плоти, и лишь теперь понятно, для чего — ради этого самого момента. Он коснётся моей руки, увидит мою историю, поймёт мои страдания и, быть может, простит… *** Увы, тогда всё снова получилось не так, как я хотела… Но в тот раз я никого не стала винить или проклинать. Я до сих пор просто сижу на холме, опершись спиной о старую оливу. И каждый год двадцать первого марта я зову моего недоверчивого спасителя. Быть может, однажды он вернётся. Однажды эта история закончится… *** С тех пор прошло десять лет, но в канун весеннего равноденствия я все также не могу уснуть: сижу до рассвета, бесцельно переключая каналы на стареньком телевизоре, пью горькое темное пиво и курю отцовскую трубку. Нет, конечно, я ни о чем не жалею, но в такие ночи невольно задумываюсь, а что было бы, если бы я все-таки сделал последний шаг?