***
Пальцы порхают в воздухе, затягивают в узел конопляную нить. Бебера сшивает рубашки для сыновей. Для трёх её солнц, трех отрад. Светозар метит в вожди, Ярока рассказами о Варяжьем море сманивает волхв Ингвар, младший Мирча в мыслях плывёт к Царьграду. Два её солнца гневят богов, собираясь умереть не там, где вытолкнуло их материнское чрево. От старшего Светозара боги отвернулись давно. Он взял в жены полянку. Чужачку, дочь чужака. Бебера хмурится. На лбу сетку морщин рассек глубокий рубец — знак мыслей, гложущих душу. «Уж какая хрупкая, уж какая прозрачная. Всё плясала, да на дудочке играла. Доигралась, милая? Куда тебе сына родить? Ты дочку живехонькую выносить не смогла. Чужаки — поганое племя. Ничего доброго от них не жди. Думала в домовине нашей лежать, по ирье ходить? Не выйдет, хорошая». Прохор смотрит на посмеивающуюся Беберу. Глаза грека округлились и зияют темными брешами. Прохор хочет заговорить, но женщина запретила. Бебера сшивает рубахи. Бебера вспоминает, как в безлунную ночь выкопала прах полянки из домовины и бросила в озеро. «Будешь водяному женой. Он тебя обогреет. И ублюдину твою мертвую». Прохору не стерпеть. — Тебя убьют. — Это тебя убьют, раб. А я взойду в ирью. — Бебера не отрывается от шитья. — Ваши зимы разве не уходят с жертвой? Вы не приносите требы богам? Прохор машет руками. — То, что вы делаете — грех! Это магия, обман. Веками зимы проходят, а урожаи родятся без женской крови! Ты можешь отказаться? Грек наблюдает за недвижимой спиной. Прямой осанкой, лебяжьей шеей, склонившейся над платом. Бебера поворачивается. Узкие щелки вглядываются в лицо Прохора. Она не отводит взора. Нечего изворачиваться, хитрить. Бебера — совесть своего Рода. Склоняется не она, а перед ней. — Я слышала о весталках. За блуд их замуровывали живьём. Прохор отмахивается. — Это было давно. Теперь такого нет. Но ты говоришь не о том. — Бебера видит, как Прохор волнуется. Хочет убедить её, но греку не хватает слов. Так бывает в важные моменты: хорошие слова приходят, но потом. Когда Бебера превратится в головёшки, Прохор, наконец, отыщет ей причину не умирать. — У тебя не злое сердце, чужак. Я ценю это. Но на всё моя воля. — Твоя воля? — восклицает Прохор. — Твоя воля? Он подползает к двери. Наваливается грудью и колотит по доскам. Объявляет: — Заперто на засов.***
Беберу пришёл чтить её Род. Три солнца: Светозар, Ярок, Мирча. Невестка Малена — жена Ярока, их сын Ярослав, переживший вторую зиму. Род выстроился в очередь и кланяется в пояс. Бебера целует в лоб каждого. Когда склоняется Мирча, шепчет ему на ухо о серебряных монетах, зарытых под сухим дубом. Младший вопросительно смотрит, думает, что не расслышал. «С царскими ликами, — объясняет Бебера. — От деда твоего». Мирча кивает. — Из уважения к нашим дзядам Радомир не войдёт в этот чертог, — Ярок обращается к Прохору, но говорит в сторону, будто беседует с домашним божком. — Из уважения к Госпожанему дню, мы не убьём тебя на месте. Радомир ждет до утра. Потом перестанет ждать. Не угроза. Добрый совет. Прохор благодарит за него. Малена хочет, чтобы грек ушёл, и Ярок взглядом спрашивает мать. Та поднимает руку. — Когда опрятывать будем, уйдет. — Гляди, Прохор, какая рубаха у меня, — хвалится Бебера. — Покрывало снежное. Ты, что ли, шила? Малена опускает голову. — Кто со стороны приходит, всегда за чужой порядок ратует, так, невестушка? Что у меня тут еще? Коливо пшеничное, мёд, лепёшки... Знатные поминки, Прохор. Ты уж не взыщи, что тебе не достанется. Род садится вокруг чана с кашей. Ждут, когда Светозар разрешит есть. Светозар играет костяшками и смотрит в пол. — Во имя доброго урожая. Светозару вторят: «Во имя». Светозар не ест. Время от времени на него поглядывает Ярок. В глазах вопрос: «Ты скажешь?». — Мать, — начинает Светозар. Начинает и тут же молкнет. Собирается духом. — Варга может лечь вместо тебя. Она младше, но Ингвар не против. Радомир тоже. Отложив ложку, Бебера вздергивает подбородок. Прохор бормочет: «Регина». Славянская царица говорит громко, чеканит слова. — Ожидала я от чужака услышать такие речи, но не от плоти и крови своей. — Мать... — Молчи! — обрывает Бебера. — За что ты позоришь меня, Светозар? Макошь смотрит на меня, Владислав — твой отец, смотрит на меня, все дзяды смотрят на меня! Зачем заставляешь их видеть свою трусость, слышать черную стрекотню? Ты думаешь, мне страшно, думаешь, я боюсь смерти? С кем ты равняешь меня или с кем сам сравнялся?! Думаешь, жалею, что не лягу с этими черепками? — Бебера бьёт ладонью по земле. — Что мне до праха, если я взойду в ирью! Не гневи богов, Светозар, не гневи! Они и так сердиты на тебя, а станут еще больше. Тогда ни я, никто не поможет. В тебе говорит сомнение, а сомнение — тяжелый взор богов. Ты не чувствуешь его, когда следуешь заветами, но гнешься, если свернул с пути. Берегись, Светозар! Как бы не было поздно! В глазах Светозара обида и мольба. — Мать, я прошу. Бебера бьёт сына по лицу. Маленький Ярослав поднимает рёв.***
Прохора выводят. Улучив момент, он кидается к Бебере. Трещит: «Ты про весталок поминала, так? А ты знаешь, когда весталка шла по городу, и на пути ей встречался приговоренный преступник — преступника отпускали. Ты же теперь как она! Святая! Скажи Радомиру за меня! Скажи, чтобы простил!». Ярок кладет пятерню на лицо грека. Толкает наружу. — Ууу, поганая харя! Бебера вручает сыновьям рубашки. «Да сохранят от любой раны». Ей вторят: «Да сохранят». — Обрызгайте кровью моей после требы, — напутствует Бебера. — Только тогда сила проснется. Прибегает Мирча. «Пора». — Уходите, — требует Бебера. Светозар опускается на колени перед холмиком жены. Бебера смотрит, как сын чтит пустую могилу, и присаживается рядом. Сын просит дозволения остаться, предлагает: «Помолимся вместе?». Бебера соглашается, но не молится, а думает о требе. Вокруг неё нави, которых она гнала днём, но призывала под покровом ночи. Нави, которые здесь, в домовине, прячутся по углам, иногда перебегают с места на место и высовывают язык. Ждут, когда Бебера останется одна, чтобы вылезти из тайников, обступить, лечь на грудь и живот. Они спрашивают: когда лезвие прорвет кожу, не опозоришься ли ты? Не закричишь? Не вытянешь руку, закрываясь от осклабившегося лика Морены? Бебера благодарит богов за то, что те загнали в домовину Прохора. За сыновей, склонявшихся над горшком с кашей. За Светозара, который остался и который перечит. Бебера стыдит его, в каждом окрике, подкрепляя свою веру в благоугодность жертвы на Бабьей горе. Женщина думает, что боги знают её слабости, поэтому не оставляют одну, посылают утешителей. Или искусителей. Бебера смотрит на Светозара. На огромных, как у птицы-Дива, глазах поволока слёз. Если Макошь проверяла её стойкость — Бебера прошла испытание. «А там, на Бабьей горе, я смогу?» Из потрескивания соломы до Беберы доносятся шепотки, которые обещают всё сделать за неё. — Что же останется мне? Бебера не замечает, как задаёт вопрос вслух. Светозар всматривается в её лицо. Таит надежду, что в последний момент мать передумает. «Он из-за этого не ушел? — думает Бебера. — Считает, что близость смерти отрезвляет? Или, что, не согласившись при всех, я соглашусь наедине?». Могилы предков зрят. Пантеон богов дышит в затылок. Покажи место, где мы будем наедине. — Отпусти меня, Светозар. Когда они выходят из домовины, лицо опаляет жар малой крады. Солнце застыло над лесным гребнем. Её сын, Мирча, вертится, как куница в ивовой клетке. Бебера задумчиво глядит на языки пламени, копошащиеся в овраге — низкие, но не настолько, чтобы перешагнуть. — Как я перейду? — Мы перенесём тебя, — отвечает Светозар. Когда её тело, точно утлую ладью, переправляют через огонь, Бебера повторяет вопрос: «Что останется мне?». Огненный язык взвихряется вверх. Солома шипит: «Смотреть!». Раздраженно, как кажется Бебере. Макошь недовольна её тугодумием.***
Село встречает кострами. Костры в каждом дворе. Просмоленные палки, воткнутые вдоль частокола. Высокий огонь у дома Радомира — бревенчатых хоромах с сенями и порогом. Её племя решило не ждать беспечного Ярилу и растопить землю самим. Бебера любила Госпожаний день больше других праздников, больше Купалы и Коляды, больше Дня первых плодов. Экая невидаль — каша из чечевицы. Вот диковина — ночью прыгать через костер. Какая остроумная находка — зимой рядиться в диких зверей, когда те сами рыщут по чащам; пригибаются к земле и ловят кровавый след. Другое дело — трубный вой в студёном лесном сердце. Край мира, полумёртвая земля. Макошь, развалившись на снежных простынях, зачинает страду. Беберу окружает хоровод. Фигуры в вывернутых волчьих шкурах. Если не приглядишься, не разберешь — где мужчина, где женщина. — Ладо Ладу Лель! Закройте уши, если не терпит слух! Оставьте нежные гусли для майских рассветов, для заунывных зимних вечерок. Сегодня правят труба и бубен! Труба и бубен разбудят землю! Свистки и дудки напугают Морену-смерть! — Ладо Ладу Лель! Не стой на месте, пляши! Не станешь плясать — замерзнешь! Это не русальи хороводы — босыми ножками по мягкой траве. Это — Госпожаний день! Танцуй на морозе, под коварными ветрами, на колючем снежке. К Бебере спешит девочка с тарелкой влажной глины. Румяное личико, бусиные глаза. Волосы распущены, сегодня ни на одной девице нет кос. — Это твой первый Госпожаний день? — спрашивает Бебера. Девочка не знает, можно ли отвечать. Оглядывается на толпу, ищет глазами мать. Отыскав, получает разрешение кивнуть. — Тогда желаю найти хорошего жениха. Или у тебя есть жених? Красные бусики, чай не мамка дарила? Девочка убегает под хохот круга. Теплая глина ложится на лицо. Земля к земле. — Это Радомир, — говорит Ярок. — Что Радомир? — Радомир подарил ей бусы, — помолчав, добавляет: — Утром засылал сватов. Мирча улыбается и подмигивает брату. — Третья или четвертая? Бебере все равно, которую по счету жинку взял себе Радомир. Она смотрит на «огненную тропу» — горную дорогу, с обеих сторон подсвеченную факелами. С запада взвивается вверх такая же, с юга — победней. На вершине, словно силясь побороть еще не занявшуюся ярилину зорьку, полыхает Великая крада — заря рукотворная, заря человечья. Близ Бабьей горы три села, жители которых взбираются по «огненным тропам», считая, что именно «своя» приведет их в ирью. Бебера трясет головой и прыскает смехом. Много, много в мире «божьих» троп. Задери голову, гляди на капище с жертвенником из семи рядов черепков — место, где все они сходятся. — Я не взберусь. За Беберой и её родом — людская река. Бебера слышит клокотание за спиной — рой голосов: мужских, женских, детских. — Я не взберусь, — повторяет Бебера, и вмиг река отрывает её от земли. Бебера плывет. Её вода — руки. Волна вздымается и опадает, волна поёт песню Макоши, славит Госпожаний день. Рекой правят бубны. Бебера — ладья. Ладья качается в такт ударов по натянутой до треска свиной коже. Бебера поворачивает голову, взор выхватывает девичье лицо, зажатый рукой рот. Миг, и перекошенное лицо исчезает. В Госпожаний день «умыкают невест». В мыслях Бебера успокаивает девушку, говорит, что это доброе дело, что Владислав тоже выкрал её в Госпожаний день, а потом холил, лелеял и не мог налюбоваться. Пил до дна, и Бебера падала навзничь — опустошенная, но счастливая. Бебера улыбается, думая о том, что напоминают ей удары бубна и толчки собственного сердца. Упрекает себя: «Бебера, в тебе нет ничего возвышенного! Волхв Ингвар вспомнил бы дракар, опускающиеся и поднимающиеся вёсла, путевую морскую балладу. У тебя же на уме — вечно не то, что должно». Бебера смотрит в другую сторону и встречает Владислава. Хочет заговорить, но муж прикладывает палец к губам. Произносит беззвучно: «Рано».***
Ветер гонит в их сторону чад от горящего рва. Соломенные снопы, как ревностные стражи, поднимают дымную завесь. Те, кто останутся за оградой не увидят ничего, кроме смиряющей взор серой пелены. Ингвар с медвежьей мордой на голове размахивает веником зверобоя. Кланяется, завидев Беберу. Бебера смакует ароматы еды: девяти варев, ворочающихся в длинной печи за идольскими капями. Каши из жита, проса, ячменя, пшеницы, гороха. Девять углублений-котлов в честь женщины, носящей дитё во чреве. В краде нет случайных знаков, необъяснимых чисел. Каждый резец служит высшей цели. Бебера ищет взглядом Владислава. Его нет. Вместо мужа Бебера замечает приготовленную соху, и страх ледяным ужиком обвивает сердце. Радомир, Ингвар, старейшины из соседних сёл, жрицы, держащие чашу, столпились у жертвенника. Ждут. Бебера сбрасывает шубу. Развязывает лапти. Рубаху с неё снимут на требище. Какой пришла в мир, такой и уйдешь. Толпа начинает топать, и звук глотает сырая, подтаявшая от огненного круга земля. Люди ухают, торопя Беберу. Светозар хочет удержать, но мать огрызается и выдергивает руку. Ступает сначала по снежному месиву, потом — по калёной земле. Бебера вспоминает, кого хоронили в последний раз, и внутренний взор заботливо подбрасывает старого толстого Летко — испещренного язвами, промучившегося полгода, прежде чем расплавиться на требище, как кусок сала в жаровне. Бебере претит садиться на прожиренный алтарь. Но жертвенник холоден и сух. Беберу бьёт дрожь. Она царапает пятки о края черепков, силясь найти ногам опору. Женщины, держащие чашу, становятся по бокам и сзади. Бебера упустила тот момент, когда Ингвар перестал говорить. Из оцепенения её вывел клич: «Слава Роды!», и хором прокатившийся по Бабьей горе ответ: «Слава!». Последний еще не затих, когда Ингвар предстал перед Беберой, не смотря в глаза, не спрашивая: готова ли? Семь дён с открытия вод — немалый срок. Бебера не видит нож, но знает — он близко. Хоронится в складках одежды, зажат в третьей невидимой руке. Волхв наставляет её сына Ярока: «Не оголяй клинок раньше времени». Бебера мечется, мысли вразброс. Быстро, слишком быстро. Должно быть что-то еще, какой-то обряд, заклинание... За спиной Ингвара точеным деревянным ликом ухмыляется Макошь. Бусы на истукане подмигивают тысячеокой змеёй. «Ты обещала, что не будет страшно!» «Мы — женщины. Клятвы женщин — слабые клятвы». Бебера вырывается. Две жрицы хватают её за руки, третья — оттягивает волосы. Светозар кричит, чтобы матери закрыли глаза. И тяжелая ладонь накрывает их за миг до того, как кривой нож входит в шею. Бебера еще успевает узнать её, успевает ощутить холодок медного перстенька на щеке, шершавые пальцы, запах стёртых поводьев - запах, который до конца дней хранили руки мужа. Её морока, её горькой полыни. Бебера молит: «Досуха!» И морок напивается всласть. Напивается всласть и медная чаша, над которой Беберу склоняют, чтобы ни одна капля не пролилась до срока.***
Бабья гора пустеет. Одни вместе с Ингваром спускаются к пашне, другие возвращаются в села — праздновать вокруг домовых костров. На горе остались Беберин род и вождь Радомир. Ярослав спит у матери на груди. Малена не прочь уйти, но помалкивает, глядя на застывшего четвертым истуканом мужа. Светозар сидит на корточках, подперев голову руками. Умирает погребальный костёр. Вождь Радомир хмурится, поднимая взор к небу — туда, куда только что огненная мошкара перенесла душу Беберы. Говорит себе: «Видят боги — в том нет моей вины». Про себя подмечает, что мужиковатая, рослая Варга горела бы дольше и что, если говоришь: в том нет моей вины, значит, в день судилища спросят именно с тебя. Одному Мирче не сидится. Мирча подпрыгивает, высматривая удаляющиеся огни. Вождь обращается к Светозару. Выдавливает властный тон, приказывает раненому излечиться. То ли воздух слишком горек, то ли воин давно мёртв. Радомир голосит визгливыми поучениями, как выживший из ума кудесник — хранитель подгнивших мудростей. Светозар поднимает на вождя сухие, исполненные гневом глаза, и тот замолкает. Мирча велит спускаться. Ноет: «Мы не успеем». — Не успеем что? — рычит Светозар. — Смочить рубашки в крови нашей матери? — Кричит Яроку: — Где они? Ярок машет на Малену. — Отдай! Малена не перечит. Вырвав из её рук рубашки, Светозар идет к костру. Мирча орет: «Ты не посмеешь!». Брат хохочет. — Зачем они тебе, Мирча? Будешь надевать в Царьграде? В Царьграде станешь рабом прежде, чем помянешь дзядов. Не веришь — спроси у Прохора, он расскажет тебе! — Это желание матери. — Желанием матери было жить! — Послушай! — Из двух Мирч можно слепить одного Светозара. Несмотря на это, Мирча силой разворачивает брата. Прохор бы сказал, в кого у младшего железная рука, если бы его спросили. — Раз в два года мы сжигаем старых женщин. Если не из нашего села, то из других. Весна за весной в яровые полыхает Великая крада. Если бы это было не по воле богов — допустили бы они нашу требу? Мать могла отказаться — мать не отказалась! Если ты чернишь богов, не принимаешь их волю, то прими хотя бы её выбор! Как род, как семья! Рубашки плюхаются в костёр. Светозар и Мирча смотрят, как пламя берётся за добычу. Сначала лениво. Потом жадно. — Ты проклят. — Это тебе та деревянная сказала? — В глазах Светозара недобрый огонек. Светозара валят на землю, прежде чем рука успевает дотянуться до горящей палки. Радомир вместе с отошедшим от ужаса Яроком налегают на могучую, исторгающую горестные вопли, грудь. — Мне не помочь в твоей беде, Светозар, — склонившись над ухом, шепчет вождь, — но я клянусь, клянусь своим именем — ни одну человечью душу больше не положат на этот алтарь! Покуда держит меня земля — будет так! — Он кивает на статуи. — А Рожаницы закусят свиньей. Может, пожирнеют почвы. Зачавшая, сытая Макошь блаженно улыбается в огненных бликах. На вершине Бабьей горы, у истока реки Ржицы, несущей талые воды в Оку, вырезанные в сосне впадины взирают за горизонт, туда, где нырнет в утро белолицая Лунь. Богиня не злится на слова Радомира — смертного, носящего на поясе меч. Не таит обиды на Светозара. Обильная Макошь знает, как легковесны слова, прозвучавшие в ярости. Знает, что прежде чем владеть миром, муж владеет женой, и значит, чтимы будут её дочери во все века. Но, выбирая между женщиной и тем, что они почитают за благо, сыновья Перуна всегда избирают второе. И значит, в дольнем мире не пустовать жертвенникам.