Возле дома твоего

На дне каждого сердца есть осадок. К. Прутков

      Ноги принесли меня к твоему старому дому. Здесь всё совсем по-другому теперь. Вокруг понастроили многоэтажек, и это место потеряло что-то ещё, помимо тебя.       Когда мы были на «ты», я вставала по утрам, только чтобы примчаться сюда. Жить мне было интересно, я чувствовала себя цветком, стремящимся к дружелюбному солнцу. Возлюбленные бескрайнего мира, вечно вдохновлённые, мы врали друзьям, придумывали алиби, легенды, даже душным летом обвивали зацелованные шеи шарфами — свидетельствами принадлежности к собственному тайному обществу. Посвящать никого не хотели, что знаемся больше, чем дозволено.       Когда ты была моим всем, я влетала в твоё общежитие и говорила нерадушной вахтёрше, что иду в тридцать четвёртую. Ты открывала мне, сонная, царственная, ненаглядная, и моему замершему сердцу хотелось верить, что и я для тебя хотя бы четверть всего. До поры до времени темнота оставалась за порогом.       Когда я имела на тебя права и видела мир твоими глазами, я готовила тебе завтраки. Это стало своего рода потребностью: накормить, сделать толще воздушную тебя, чтобы ты однажды не взмыла ввысь, презрев гравитацию. Непостижимым образом я умудрялась испортить даже куриный бульон, но ты врала, что вкуснее пересолённого или переперчённого супа с резиновой курицей вряд ли что-то пробовала. «Зуб даю — амброзия», — заверяла ты, неконтролируемо держась за живот. Что-то внутри меня не знало меры ни в чём.       Когда друг у друга для нас не существовало имён, меня переполняли стихи про тебя. Я задыхалась, интимно шептала их твоим детским розовым губам — околдованная, целовала, запинаясь, и не могла оторваться. С уплывающими мыслями собраться потом было нереально, нить рассуждения безвозвратно терялась в твоих щедрых руках, путалась в завитках буйных тёмных волос, обрывалась в районе ключиц. Ты становилась моей поэзией, музой, сошедшей с милостивого неба. Я хотела пришить тебя к себе кропотливыми мелкими стежками. И даже смела надеяться, что ты бы не возражала.       Когда для того, чтобы знать мысли друг друга, нам не требовалось слов, ты говорила, будто чувствуешь скорую смерть, боялась, что уничтожаешь всё, к чему прикасаешься. Ты чертовски искренна была. Распластывалась звездой на вечно незаправленной кровати, и в эти мгновения к твоему неспокойному лицу крались пугающие тени. А за моей спиной, клянусь, что-то тёмное стояло и выжидало, пока одна из нас не оступится. Я ставила на себя. И внутри всё съеживалось от ожидания беды. Я увядала, становилась осторожнее, приникала к тебе всем телом — чтобы ты поняла, что я рядом и никуда не денусь. Словно этого было достаточно. На твоем раскалённом лбу выступала испарина; невыносимо долго не вставая с постели, ты угасала на глазах. А за мрачным окном завывала вьюга — страшная стояла зима, последняя для нас.       Когда единственным днём для нас был сегодняшний, мы пытались отвлечь друг друга от внутренних демонов. Забывали, что встретились две догорающие души, игнорировали кровоточащие раны, потому что возникала такая правдоподобная иллюзия, что впереди нас вместе ждёт что-то хорошее. И даже чудилось, что поцелуи и правда лечат, а руки греют. Неутомимые путники, мы, отваживаясь выйти из твоего приветливого дома, ночами бродили по зимнему городу; прикрываясь капюшонами, прятались от чужих взглядов — как бы кто не увидел, — наивные «штирлицы». Ты, освещённая желтыми фонарями, казалась неземной и сказочной принцессой. Нежной, мимолётной, чистой. Фальшиво дружелюбный снег крошился на нас, а я умереть была готова от невозможности понять твою чистоту.       Когда ты ещё не стыдилась признать, что мы знакомы, я предала тебя. Не из корысти — из душевной подлости. Как змея, пригретая на хрупкой груди, как шпион, разведавший сокровенное. Не моргнув, сдала все тайны, которые ты доверила мне в непробудном полумраке, которые выплакала вместе с падающим снегом, которые с болью выкорчевала из себя, надеясь освободиться. Я от себя такой циничности не ожидала — меня не принуждал никто. Словно хотелось растянуть тебя и посмотреть, когда порвётся. Вроде такого эксперимента — на сколько тебя хватит? Впрочем, совсем не хотелось искать оправданий — ты сама меня оправдала. Белее снега, ты шептала себе, как чудодейственное заклинание: «Никогда не поверю. Не может так быть. Ты — не могла. Всё врут. Ты — не могла…» А я у твоих коленей притворно поникшая сидела, не видя ничего, кроме темноты, и лила крокодильи слёзы. Никого мне не было жаль.       Когда у нас не стало будущего, мы ещё любили друг друга. Напитанная тьмой, я целовала твои шрамы, сотворённые другими, и наслаждалась видом раны, что удалось оставить мне. Глубокая, дымящаяся, она вызывала звериный восторг. Разбалованная безнаказанностью, я не могла узнать себя в этом новом жестоком человеке. Мрак во мне разрастался, распускался, чувствуя волю. Больше посторонним я о тебе ничего не говорила — я оборачивала всё сказанное тобой против тебя, метала обидные слова, точно ядра. Давилась злым смехом, запивала твоими слезами. Беспощадно, хуже холодного прохожего. Твоя чистота пачкалась в грязи, а меня истощала тьма. Наверное, для полного счастья не хватало, чтобы ты превратилась в подобие меня, а непонятное — подчинилось. Ты же стала молчаливей, померкла, и только в глазах бесилась ядовитая обида. Ты разделила меня на два человека: меня и мою гадкую тень. Меня — тебе было жаль, а с тенью ты и не пыталась совладать.       Когда нас уже не смогли бы раскрасить ни одни краски, ты устроила пытку и отказалась говорить со мной. Будто рот залепила глиной и замолчала на нескончаемые сутки. В глазах твоих не читалось отныне ничего. Ты закрыла лицо руками, уплывая в недостижимо далекий от меня мир. Притворилась спящей, больной, глухой, не понимающей моего языка — будто в комнате была одна. Я взбесилась, вспыхивая и стервенея, — так со мной нельзя! Мрачные, чёрные тучи вспорола гроза, гром разорвал небо, и на истерзанную землю обрушились тонны дождя. Бессильная бороться с собой, с тобой, я заперлась в ванной и резала руки, надеясь, что с дурной кровью уйдёт вся темнота из меня. Но легче не стало. Я выла волком, одичавшая, затянутая внутренним мраком на самое дно. И не сказать, будто я ждала прощения или хотела исправиться… просто ты должна была принять и ту мерзость, что от меня не отделилась бы, что втёрлась к тебе в доверие и привычно стремилась втоптать тебя в грязь. Но, наверное, для тебя всё решилось давно — ты не создана исцелять или спасать, ты, будто бабочка, эфемерна и не можешь засиживаться на одном месте.       Когда наступила осень, ты собралась уезжать из этого города, как давно хотела. Меня, разумеется, не позвала. Лишь безразлично предложила взять на память один из твоих вечно вянущих цветков. Не знаю, как тебя можно было остановить. Ни угрозы, ни жалость, ни обещания, ни цепи — ничего бы тебя не удержало. Я просила остаться и рыдала, словно допившийся алкоголик, жалко и безобразно; колотя коленки, рабски ползала за тобой по комнате, пока ты паковала вещи. Волочила за собой неотступающую скорбную тень. Я получила то, что заслужила, и тем не менее молилась о снисхождении. А ты была невозмутима, весела, для тебя эта история уже кончилась. Со мной — попрощалась, тень — внимания не удостоилась. Ты ещё раз уточнила, точно ли я не надумала ничего из растений брать (они любили свет), но, не дожидаясь ответа, выбросила горшки с полумёртвыми цветами в большой чёрный пакет. С такой жестокой лёгкостью — и внутри меня будто хрустнуло что-то шаткое, неуловимое; надежду беспросветно заложили камнями. Ты ушла с небольшой сумкой, на прощание попросив закрыть за собой дверь и не думать бросаться под поезд. «Это слишком пошло даже для тебя», — пошутила ты и, забывшись, едва ли не поцеловала. Часа три я плакалась голым безответным стенам, размазывая по ним мерзкую кровь, затем, не получив ни у кого сочувствия, — ушла. Твой удаляющийся шаг стих в моей голове навсегда.       И сейчас, когда становится совсем невмоготу, когда противней меня нет, я прихожу к твоему старому дому. И кажется, вот-вот, бессознательно улыбаясь в шарф, думая о чём-то неземном, ты выплывешь из-за угла с пакетом вечно кислых апельсинов (и опять забудешь купить соль!). Под ноги, конечно, смотреть не станешь — зачем? Я крикну: «Дурында, берегись!» — когда особо коварная лужа окажется не замечена тобой. Душа твоя широкая, ей нужны масштабы. Размахивая руками, как разучившаяся летать птица, ты грохнешься прямо в этот дворовый Байкал, грязные брызги обрушатся на твои влажные волосы. Но будто так и планировалось, не чувствуя перед прохожими стыда, рассмеешься запачканной одежде или раздавленным апельсинам. Я подбегу и со словами «Ну что же ты…» помогу подняться, и мы, самые родные друг для друга, пойдём в твой гостеприимный дом зализывать раны… не веря, что однажды расстанемся хуже врагов.