Мой Орфей

Москва, одиннадцать часов вечера. В большой квартире на верхнем этаже элитного высотного здания недалеко от метро "Лубянка" царит темнота, лишь слабо, едва-едва мерцает свет настольной лампы. - Дим...Ди-и-и-има... - полусонно ною я, садясь на колени, растирая чешущиеся глаза и прищуренным взглядом уставляясь на огонёк. - ...Димасик, ну давай заканчивай со своим романом, утром напишешь...сколько можно? Ты поворачиваешь голову. Серо-зелёные глаза, отражающие свет лампы, смотрят на меня с лёгкой усмешкой. Впрочем, в такие моменты ты всегда смотришь на меня с усмешками, ведь я никогда не смогу понять, почему ночью, когда все нормальные люди уже спят, ты всё ещё сидишь за столом и что-то пишешь перьевой ручкой в большой тетради. - Боря, ну вот как ты не понимаешь... - скучающим тоном тянешь ты. - Всё моё творчество целиком и полностью зависит от вдохновения. А вдохновение почти всегда приходит именно ночью. Ты спи, я закончу главу и тоже лягу. - Димочка, ну ведь уже час ночи... - продолжаю ныть я. Я не могу спать, пока ты не ляжешь рядом, на большой кровати слишком холодно и неуютно в одиночестве. - Неужели ты не можешь просто отложить это до утра? Сам ведь завтра встанешь с разбитой головой. - Нет, не могу, - отвечаешь ты почти ласково. - К утру я всё забуду. Я обиженно поджимаю губы, плюхаюсь на подушку и начинаю сердито сопеть. Но когда дело касается твоих произведений и твоего, как ты сам говоришь, вдохновения, ты, в других ситуациях всегда добрый, становишься твёрже, чем камень. Ты абсолютно непоколебим в своей позиции. Я могу сколько угодно скулить, ныть тебе в уши, уверять тебя в том, что ты завтра встанешь с разбитой головой - это не оторвёт тебя от ваяния очередного философского рассказа. И только тогда, поняв, что ты ни за что меня не послушаешь и всё равно сделаешь по-своему, я начинаю разглядывать свое белокурое чудо. Ведь я не могу уснуть, пока не слышу твоего дыхания, пока не могу прижаться губами к твоему виску и тихонько прошептать, что люблю тебя. Ты очень похож на куклу. На красивую, дорогую куклу из тонкого белоснежного фарфора. И прямые пряди глянцево блестящих мягких золотистых волос удивительно гармонируют с бледной кожей. Ты неподвижно сидишь за столом, положив ногу на ногу, держишь в точёных, непропорционально гибких и длинных пальцах толстую перьевую ручку. У тебя руки, как у настоящего аристократа. Тонкие запястья с выступающими косточками, ровные белые пальцы, правильные овалы розовых ногтей. Ледяной, до боли равнодушный взгляд серо-зелёных глаз устремлён в никуда, тонкие тёмные, словно нарисованные, брови задумчиво сдвинуты. Тёплый свет настольной лампы растворяется, лишь только коснувшись жемчужного льда твоей кожи. Перед тобой на столе - тетрадь, исписанная мелким, совсем бисерным почерком. Толстая, в твёрдой обложке из лакированной кожи, с чуть желтоватыми, приятными на ощупь листочками - очень красивая. Но не красивее тебя, естественно. Я не могу представить себе такую вещь, которая могла бы быть прекраснее, чем ты. Мой Дориан Грей. Мой Орфей. Ты - почти произведение искусства. Я частенько, глядя и на то, как во время спектакля ты сжимаешь в пальцах скрипочку из красного дерева, как ты замираешь, вися почти вниз головой на лестнице, окутанный белой лёгкой тканью, и на моменты вроде такого, как сейчас, невольно представляю тебя, окружённого тонкими витринными стеклами. Прекрасный Принц. Лёгкая шелковистая чёлка падает прямо на глаза, ты сдуваешь её или смахиваешь нервным движением тонкой руки. Тебе так идёт молочный шёлк рубашки, он сливается с белой кожей, как будто и создан для неё. Но для меня ты остаёшься таким красивым - почти совершенным - даже в обычной гладкой просторной рубашке. Я прекрасно знаю, что ничто на свете не может оторвать тебя от этой тетрадки, когда ты что-то в ней пишешь. Как правило, это красивый, правда, не всегда мне понятный философский рассказ, а порой это просто зарисовочка, ты частенько отправляешь своих героев в ситуации, в которые попадаешь сам. Если проблемы в институте - у твоего персонажа произойдёт аналогичное происшествие. Как ты говоришь, если случается неприятность, лучший способ её пережить - вечером сесть и изложить её на бумаге. Сразу станет легче. И когда ты пишешь, даже тот факт, что завтра рано вставать, а сейчас уже половина второго ночи, не способен тебя остановить, даже то, что моё нытьё уже явно действует тебе на нервы. Но ты никогда на меня не сердишься, даже если я совершаю какую-нибудь глупость. В конце концов я засыпаю, но буквально через десять минут вновь просыпаюсь, чувствуя, что ты всё ещё не рядом, сажусь, трясу встрёпанной головой, ругаю себя за подобную сонливость. А ты сидишь всё так же неподвижно, кажется, что ты даже ни разу не шевельнулся с того момента, как я заснул. Но я знаю один маленький секрет. Мой Орфей живой. Ночью тебе часто снятся кошмары - я сквозь сон чувствую, как сжимают мои плечи тоненькие прохладные пальчики, а остренький носик тыкается в шею, грудь, шумно дышит. Я приоткрываю глаза, совсем чуть-чуть, и вижу твоё лицо. Конечно же, сразу понимаю, в чём дело, смеюсь, шепчу в ушко всякие нежности. Ты только хлопаешь глазами, плохо разбираешь, ты, несмотря на страшный сон, ещё не совсем проснулся...а я вижу, как дрожат твои пушистые чёрные ресницы, твои глаза кажутся под луной совсем прозрачными, с лёгким зеленоватым оттенком, как слегка растрепались мягкие светлые волосы, как бьётся на точёной бледной шее синяя жилка. Я только смеюсь и глажу тебя по мягким волосам. В будние дни ты всегда вскакиваешь ни свет ни заря и несёшься на телеканал - в восемь у тебя первый эфир. И я, собираясь в институт, любуюсь тобой уже на экране. А в выходные ты редко встаёшь раньше, чем я. Я, проснувшись, осторожно иду умываться, потом возвращаюсь и вновь невольно любуюсь тем, как ты, пробудившись, - ты очень отчётливо чувствуешь, когда меня нет рядом, и моментально выныриваешь из лап сна - лежишь на подушках, нежась в солнечных лучах. Твои волосы похожи на расплавленное золото, прищуренные глаза смотрят игриво и поблёскивают из-под густых ресниц, ты словно зовёшь меня продолжить то, что происходило ночью. А я никогда не могу тебе в этом отказать. Подхожу ближе, сажусь на постель, целую тебя. Ты тянешь меня за воротник рубашки поближе к себе, тихонько стонешь, откидываешь голову, подставляя нежную шею моим поцелуям. И мы оба перестаём замечать всё происходящее, мир сужается до пределов этой комнаты. Я ничего не говорю, разговаривать некогда, все слова, приходящие на ум, я топлю в поцелуях, стягиваю прячущую твоё тело рубашку, отбрасывая её подальше, расстёгиваю свои брюки, однако вовремя спохватываюсь и вспоминаю, что тебя необходимо подготовить. Сначала один палец - ты шипишь от боли и кусаешь нижнюю губу, свою и мою, следом добавляется второй, третий - и твоё шипение превращается уже в просящий стон. Я понимаю это как сигнал к более смелым действиям. Вновь целую и медленно вхожу в тебя, плотнее обнимая и прижимаясь к твоей груди, прислушиваясь к каждому твоему нервному вздоху и удару сердца. Я знаю, что ты очень остро реагируешь на любое изменение угла проникновения, поэтому действовать следует очень осторожно. Сейчас и мои, и твои действия начисто лишены страсти, зато наполнены любовью и нежностью, растворённой в крови. Медленно двигаясь, я прижимаюсь лбом к твоему влажному лбу, мягкая чёлка, прилипшая к нему, щекочет кожу, гляжу в серо-зелёные глаза с расстояния буквально в несколько миллиметров, иногда целуя твои губы, которые по вкусу похожи на мёд с молоком, только ещё слаще, и чувствую, как сильно мне хочется любить тебя до боли, до криков, до слёз. Но не сейчас - это лучше отложить на ночь. Я уверен, что ты чувствуешь мои желания, но ты почти никогда не не идёшь у меня на поводу, и хорошо знаю, что когда я содрогаюсь в оргазме и продолжаю ласкать тебя, помогая кончить, тебе нравится подчиняться мне. Я кладу голову тебе на грудь, стараясь привести в норму своё дыхание и слушая, как бьётся твоё сердце, а ты целуешь меня в лоб и, нежно улыбнувшись, шепчешь: - Доброе утро, любимый. Любовь и нежность, а иными словами, жизнь - это единственное, что отличает фарфоровую куклу от твоего почти абсолютного совершенства, мой Орфей.