Моё Поле

– Марсель! Марсель, поднимайся!.. Блядь. Марсель! Мне искренне не хочется открывать глаза. Мне хочется сдохнуть. Нет, сначала воды, а потом… Потом я ещё подумаю. – Марсель! Человек, который так упорно пытается меня поднять – Энди, мой менеджер, агент, импресарио. Назвать можно как угодно. Он занимается этим около четырёх лет: выдёргивает меня из чужих постелей, «весёлых» квартир, наркотического дурмана и так далее. Я иногда откровенно не понимаю, зачем. Хотя это приносит ему неплохие деньги. Мои выставки весьма востребованы, да и сам я тоже. – Поднима-айся, тебя ещё в чувства приводить. Вот это вопрос интересный. В чувства меня привести практически невозможно. То есть в относительно нормальное состояние – да, а вот в чувства – нет. Это нереально, я не хочу. Но он не отвяжется, пока я не встану. Приходится сбросить с себя чьи-то руки-ноги, выпутаться из каких-то тряпок и съехать с ложа на пол. – Ну вот и молодец, – протягивает мне бутылку, и остаётся только жадно к ней присосаться. С ложа раздаются недовольные стоны и охи, но мне уже всё равно. Сейчас меня отвезут в отель, поставят под душ и будут приводить… в чувства. А потом я буду рисовать. Пока рука не начнёт отваливаться. Или пока мне не захочется очередного угара-вдохновения. – И как до такого можно докатиться? – задаёт риторический вопрос Энди уже в машине. – Пф! Легко, – устало смеюсь. – Рассказать? – О, спасибо, не надо! Конечно, он слышал эту историю сотню раз в разных интерпретациях: от философских рассуждений до пьяных слёз. Он видел эту историю в картинах, которые я жаждал продать первыми. Я был готов их раздать, чтобы не видеть больше. Я бы их порвал, но он не дал мне этого сделать. Мне было девятнадцать. Студент Лондонского Университета Искусств, я был открыт миру. Я готов был впитывать его до последней капли и отдать всего себя. Я ни в чём себе не отказывал, я влился в творческую богему и чувствовал себя своим среди них. Я ничего не стеснялся, не ограничивал себя в любовных связях и пил всё, что горит. Я перепробовал всё: мальчиков, девочек, групповухи, огромное количество алкоголя и многообразие лёгких наркотиков, по отдельности и одновременно. Я был счастлив, вдохновлён, рисовал запойно трезвый или пьяный, на холсте или телах, не важно. Важно было, что я чувствовал себя живым и обожал весь мир. Но всё рано или поздно заканчивается. Вот и меня вырвали с очередной вечеринки за шкирку. Гораздо наглее и беспардоннее, чем Энди. Энди просто душка. Даже если бы я упирался ногами в пол и цеплялся пальцами за любые подворачивающиеся под руки предметы, меня бы это не спасло. Папины ротвейлеры были выдрессированы, как никакие другие. Для них я был «объект». Они даже отцу так отчитывались: Объект найден. Объект в машине. Объект доставлен в аэропорт. Объект… Конечно, папочке не понравились дошедшие до него слухи о сыне. Даже если ты и младший, непрямой наследник, сосланный в чопорный Лондон (а как оказалось, он далеко не образец нравственности и морали) учиться уму-разуму и вдали от папенькиных глаз «малевать свои писульки», это не освобождает от обязанности быть его сыном и вести себя соответствующе. Да я бы сдох, если б вечно сдерживал себя! Я мог сбежать? Конечно, мог. Но, как только разлетелся слух, что у меня проблемы с влиятельным папашей, один мой любовник внезапно уехал на Бали, у другого оказался выключен телефон, у третьего заболела мама в Мадриде… Я листал список контактов в надежде найти того самого принца, который согласится спасти принцессу от «трёхголового Цербера» за символическую плату в виде тельца этой самой принцессы, пока у меня не отняли последнее средство связи. Объект прошёл регистрацию. Объект в самолёте. Объект прибыл. Я знал, куда меня везут. И обречённо смотрел, как за окном пафосного Мерседеса мелькают сопки, сопки, сопки… Степь. Однообразнейший, унылый пейзаж. Полулёжа на заднем сидении, я в полной мере осознал, что значит «жопа мира». Это здесь. В диких степях Забайкалья, блядь. Объект доставлен в условленное место. «Условленное место»! Не то деревня, не то еще хуже. А какой фурор произвело моё появление! Я в модных брендовых шмотках, на Мерине, с небрежно собранным этими годзиллами чемоданом на колесиках… Глядя, как ко мне спешит бабушка, я понял, что плакал мой творческий псевдоним Марсель. Теперь я Маратик, Маратушка, Маратичек, внучек и прочее, и прочее, и прочее. Годзиллы, сбросив меня бабуле, резво умотали обратно к хозяину, а мне предстояло осваиваться. Надо заметить, что папа отгрохал любимой маме неплохой двухэтажный домик с банькой и выделил пару периодически приезжающих ребят. Ну и сам наведывался время от времени, отдохнуть. Стоит говорить, что я в хозяйстве бесполезен? Дрова колоть не умею, воды не наношу, крышу залатать и что-то там ещё тоже не смогу. Так что приезжающие амбалы косились на меня насмешливо и ехидно. К моему приезду готовились. В комнате стояли даже велотренажёр и беговая дорожка. Стресс сбрасывать, ага. А ещё здесь не ловила связь. Совершенно. Я даже на чердак залез и готов был влезть на крышу, но на дисплее и те полторы полосочки пропадали. Вай-фая ожидаемо тоже не оказалось. А папа предусмотрительно через тех же амбалов передал мольберт, краски, альбом, холсты… Чтобы деточка не скучала. Деточке было откровенно похуй. Меня ломало несколько дней. Я ел и спал. Больше спал, чем ел. Я ничего не хотел. Мне нужно было обратно. Что-то выпить, чем-то закинуться, уйти в отрыв и забыть про всё на свете. Я ненавидел эти сопки. Как я бежал отсюда, теряя тапки и сверкая пятками, как радовался, что буду свободен и заниматься, чем хочу! И вот снова я в клетке. С пирожками, свежим молоком, самодельным маслом, творогом, на всём самом полезном и заботливой бабушкой. Скука смертная. Я даже не выходил из дома. Пару раз высунул нос на улицу, но сразу же почувствовал на себе взгляды. Это было невыносимо. Я бессмысленно водил чистой кисточкой по такому же чистому листу и ждал, когда меня выпустят. Я чуть ли не зарубки на стене делал, как несчастный Робинзон. Через неделю я понял, что читать нотации мне не будут, никто не приедет, и пришлось смириться со своей темницей. Свежий воздух, здоровый образ жизни и никаких соблазнов. С соблазнами я, кстати, поторопился. Тогда, выйдя на балкон, с чашкой противного растворимого кофе и сигаретой, слушая Depeche Mode и настраиваясь на очередной бессмысленный день, я смотрел на осточертевшие сопки, а потом перевёл взгляд на соседний двор. Двое увлечённо пилили, и если одного я знал – сын соседки, то другого… Я бы ни за что его не пропустил! Такую спину я просто не мог пропустить! Я скользил взглядом от пяток до русого затылка. Скульптурные ноги, широкие плечи, узкие бёдра, загорелая кожа, всё это великолепие поблёскивает бисеринками пота. Одна рука упирается в бревно, другая… Туда-сюда, раз-раз… Я понимаю, что он держит пилу, но в голове картинка совершенно другая. Рука на бедре, другая, крепко сжимая… Вверх-вниз, раз-раз… Я пялился. Я откровенно наслаждался. Я трахался с ним мысленно во всех известных мне позах и не только. Я буравил взглядом его затылок, забыв и про кофе, и про сигарету. Только когда опалило пальцы, я выругался, выронив чашку. И, конечно, он обернулся. Блядь, заче-е-ем?! Взгляд прямой, слегка удивлённый и заинтересованный. И тут я, во всей красе: взъерошенный со сна, уже недовольный и донельзя возбуждённый. Я даже не помню, как рванул с балкона и оказался в ванной. Помню, как приходил в себя под холодным душем и пытался отдышаться. Если он здесь надолго, я свихнусь. Мало мне воздержания во всех его смыслах, так ещё и этот будет маячить перед глазами. Случилось наоборот. Маячил я. Внезапно во мне проснулась жажда помогать по хозяйству и изучать окрестности. Я ненавязчиво, раз двадцать пять в день, мог пройти мимо их дома, чтобы хотя бы увидеть. Его звали Пётр, старший сын той же соседки. Это я, как мне казалось, как бы между прочим узнал у бабушки. Он приехал недавно, помочь баню строить, да и просто отдохнуть. Примерно я прикинул, что ему ближе к сорока. И так же примерно, но гораздо более красочно ночами прикидывал, какой он в постели. Кусал одеяло или подушку, пытаясь сдерживаться, но воображение… Чтоб его! Художественная фантазия… Мне внезапно захотелось рисовать. Я поставил мольберт за домом так, чтобы видеть их двор. Заборы здесь были далеко не трёхметровые, иногда чисто символические и даже с калитками, чтобы удобнее ходить в гости. И вот я рисовал, бесцеремонно пялясь на него. На листе появлялись какие-то круги, зигзаги, змейки и восьмёрки. Яркие, вызывающие, призывно выгибающиеся. Глядя на них потом, вечером, я видел секс. Жаркий и безудержный. Выматывающий. Бесподобный… Я кончал, глядя на это буйство красок и линий. Мне уже не хотелось никуда бежать. Я мечтал остаться здесь навсегда. С ним. Я не знал, смотрит ли он на меня, я нещадно палился не только перед ним, но и наверняка перед другими, кто меня видел. Меня не волновало. Я снова чувствовал себя живым, открытым, я готов был снова впитывать-отдавать. Теперь я видел яркое небо, и сопки были привлекательны как никогда. Я смотрел, как зелёное сливается с голубым на горизонте и чувствовал бесконечность. Полторы недели я провёл в каком-то бреду. Я сходил с ума. Я хотел его. Но ни взгляда, ни жеста, никакого намёка в ответ. Мне казалось, он вообще не замечает интереса. Я ждал, что рано или поздно меня отметелят. Вряд ли здесь можно было… так. Ничего не происходило. Я иногда ходил дальше от посёлка в поле. Чтобы хоть немного дать себе передышку. Не видеть. Не представлять. Я рисовал синусоиду сопок, выводил над ней голубое с белым и жёлтым, а под – все оттенки зелёного. Получался какой-то недопейзаж. А к Петру ещё с детства прилепилось прозвище Поле. Фамилия была Полевой. Это бабушка как-то внезапно рассказала, придя от соседки. Видимо, вспоминали молодость. И я отчётливо представил, как и сам Пётр смеётся над воспоминаниями о своём детстве, как в его голубых глазах пляшут смешинки. И становилось отчаянно тоскливо. В ушах играло что-то особо бодрое. Солнце клонилось за горизонт. Я глубоко дышал, рассматривая свой рисунок. И решил, что сегодня тут и останусь. В поле. Буду смотреть на звёзды, медитировать и упиваться грустью. Положил кисточку, потёр вымазанные в краске пальцы и сел на траву. Лёг. Подумал, как здорово было бы сейчас целоваться, катаясь по этой траве, вдыхать смешанные запахи цветов и тела и пьянеть от прохладного воздуха и горячего дыхания… И это называется не думать? То, что я возбудился, было понятно. Перспектива ласкать себя под звёздами не прельщала, в общем-то. С минуту я даже… стеснялся. А потом плюнул. Ну кто тут может меня увидеть? Движение я уловил, будучи на полпути к разрядке, дёрнулся, попытался хоть как-то прикрыться. Но ничего не успел. Это в секунду произошло. Он навис надо мной, упёрся руками в землю у моей головы. И смотрел. Я таких горящих и голодных глаз ещё не видел. Конечно, может, это был и плод моего бурного воображения, но в тот момент я был в этом уверен. Он ничего не делал, нависал сверху, а я дышал через раз, даже не желая представлять, как выгляжу. Под ним, возбуждённый, дрожащий. И сколько он смотрел на меня перед тем, как… Я собирался попросить, разлепил пересохшие губы, но выдавить хоть звук не успел – он меня поцеловал. Чёрт возьми! Это было восхитительно! Как нагло, по-хозяйски он меня целовал, как тёрся всем телом, как удобно было забросить ноги на поясницу. Мы катались по траве, целовались, пытались прижаться ещё теснее, но куда уж… Я хотел его всего. Внутри. И плевать, что не было ничего, что без подготовки, я умереть был готов, только бы он меня взял. Он не взял. Он мог соображать и тормозил любой мой порыв. Пусть. Я выскользнул из-под него и прижался губами к плечу, гладил и целовал спину. Ка-ак я мечтал об этом! Ласкать его, заставлять сходить с ума. И делал это. Доводил языком до бессознательного состояния. Я щекотал, сосал, вылизывал, сжимал, втягивал и выцеловывал. Когда он кончил, мне хватило одного движения. В голове мгновенно нарисовались очередные яркие кривые на тёмном фоне. Я, он и небо. Он дышал мне в шею, прижимаясь к боку, и шептал какую-то чушь. Как хотел, как изводился, как невыносимо было смотреть и не трогать, как один мой взгляд заводил… Я слушал и млел. Столько мне ещё никогда никто не говорил. Мне хотелось всего и сразу: чтобы он говорил, а я его целовал; чтобы он ласкал, а я выстанывал его имя; чтобы он двигался, а я сдавливал в пальцах клочья травы… Сбылось всё и даже больше. Мы, конечно, скрывались. В поле, в недостроенной ещё бане, или в нашей, растопленной. Как он проскальзывал ко мне незаметно, я даже предполагать не брался. Может, и не так уж незаметно. Мы валялись на траве и разбирали облака на фигурки, разговаривали. Он ничерта не разбирался в живописи, а я совсем ничего не понимал в его бизнесе. Он учился со мной. Ему было интересно, и я выискивал в своём планшете сохранённые репродукции, чтобы показать. Он обещал, что обязательно сходит со мной в Лондонскую Национальную галерею, в Королевскую Академию искусств, и в Лувр, и в Эрмитаж, куда бы я не позвал. Он следил, как я рисую, а я не мог нормально сосредоточиться. Он учил меня кататься на лошади и рассказывал, что скоро здесь будет и конный клуб, и санаторий, и мы будем приезжать, снимать люкс с огромной кроватью и… отдыхать. Он возил меня на Байкал и рассказывал истории из жизни. Я упивался его вниманием, его руками, его дыханием, его взглядом на себя. Я рисовал ночами, как одержимый, после того, как перебегал, как партизан, от его дома до своего. Я чувствовал себя грёбаной Джульеттой, тайно встречающейся с восхитительным Ромео. Я влюбился в него безоглядно. Я вообще впервые чувствовал тех самых бабочек в животе и крылья за спиной. Я улыбался, светился и думать забыл, что когда-нибудь придётся вернуться обратно в Лондон. Вспомнилось об этом неожиданно. Тогда я полдня просидел на балконе, ожидая, когда он покажется во дворе. А он должен был, но так и не появился. Ближе к вечеру я краем уха услышал в разговоре бабушки с соседкой, что за Петром приехали, какие-то срочные дела, может, на день, два… Но что такое день-два?! Мелочи же! И я его ждал, с улыбкой выводя радугу на безоблачном небе. Я скучал и представлял, как он приедет в строгом костюме, и мы тут же рванём в поле, где я буду ме-едленно, по крайней мере постараюсь медленно, развязывать галстук и расстёгивать пуговицы, а он не выдержит и повалит меня на спину… От воспоминаний о его руках, пальцах, губах, меня бросало в сладкую дрожь, и кисточка падала на пол… Я не дождался. Объект в машине. Объект доставлен в аэропорт. Объект в самолёте. Объект сопровождён до квартиры. Меня не спрашивали, как я ни упирался. А я упирался. Я орал, я хотел, чтобы меня отвезли к отцу. Я истерил. Я хотел, чтобы нас не пустили в самолёт… Но папины ротвейлеры выдрессированы, как никакие другие. У меня не осталось ничего, кроме картин. Даже визитки! Мы не додумались и номерами обменяться! Зачем? Если связи там не было. Если можно было подмигнуть с балкона. Если можно было провокационно курить и потянуться, позволяя шортам сползти непозволительно низко… Правда, зачем был нужен телефон? Гугл мне ничего не дал. Я вводил его имя и так, и эдак. Если он бизнесмен, строящий санатории на Байкале, то хоть упоминание должно быть? Ти-ши-на. Я ждал, что, возможно, он найдёт меня. Он знал, что я в Лондоне. Он мог расспросить бабушку. У него должны были быть связи! Ни-че-го. Я без энтузиазма отдал картины для очередной университетской выставки и на утро проснулся знаменитым, как бы глупо не звучало. Из способного мальчишки я стал «многообещающим художником с особенным стилем и тонкой передачей внутреннего мира». Это я прочитал вскоре в одном из журналов. Тут же рядом нарисовался Энди со своими умопомрачительными рекомендациями и огромным опытом. Мне было всё равно, он или кто-то другой. Он просто был первым, кто меня перехватил. Я продолжал рисовать, но избегал ярких красок. Я больше не рисовал синусоиды, напоминающие очертания сопок, я не хотел голубого неба и зелёной травы. Я снова стал Марселем, стараясь забыть про рычащее «Мар-р-рат» на ухо. У меня в любовниках больше не было ни одного брюнета и все были с голубыми глазами. Я продолжал искать его в каждом. И не находил. Как-то мы отмечали очередную проданную картину в клубе, а я даже не пил. Я вообще со всем завязал. Только секс. Внезапный, короткий, жаркий. Я уже хотел уходить, но почему-то затормозил. Мне показалось, что я его увидел. Его затылок и спину, обтянутую рубашкой. Я рванул за своим видением в надежде ухватить за рукав, но вылетев из клуба, уже никого не нашёл. Я сходил с ума. И с этим нужно было что-то делать. Как назло утром Энди с ехидными комментариями кинул мне газетку, где в красках было показано, как отдыхают знаменитости. И меня осенило. Я прямо загорелся той идеей, которая меня посетила: оторваться. Как следует. Так, чтобы весь мир знал, где я, с кем, в какой позе, сколько выпил и где нюхал. Чтобы даже ОН увидел. Чтобы приехал, врезал и выебал за всех. Я с завидным упорством претворял план в жизнь. До сих пор претворяю. Четыре года, а он меня не ищет. Неужели сидит в своих степях, где никакой связи? Или в его модных отелях она всё же есть? А почему бы не проверить? – Пора завязывать, – внезапно говорит Энди, захлопывая за нами дверь гостиничного номера. – Согласен. – Что?! Он по-настоящему удивлён. Ещё никогда я так быстро и легко не соглашался с его «пора завязывать». – Мне надо перестроиться, привести себя в… чувства. Съезжу-ка я к бабушке, – я оборачиваюсь к нему. – Закажи билет. Если хочешь, поехали вместе. Я скрываюсь в душе, оставляя Энди ошарашенно переваривать информацию. На следующий день я в самолёте. И не как «объект», а как преступник, возвращающийся на место преступления. А ещё через день я стою перед мольбертом с занесённой над ним кисточкой, смотрю на знакомую синусоиду сопок, на голубое и зелёное, и собираюсь что-то нарисовать. Что, я ещё и сам не знаю. Но с кисточки падает голубая капля, и я её размазываю. Получается змейка. Ну, змейка так змейка. Я беспорядочно вывожу цветные линии, вспоминая, что есть яркие краски, пока не слышу за спиной: – Простите, вы живёте в санатории? – Нет. – В таком случае, извините, но вам здесь нельзя находиться, это частная территория. Охуеть! – хочу я высказаться, но от удивления не могу. Уже и поле присвоили! Моё, блядь, поле! Где я упоительно трахался с… Полем. И куда пришёл порефлексировать над воспоминаниями. – Простите? – выдавливаю спустя полминуты. – Здесь нельзя находиться, – повторяет похожий на папиного амбал, но чересчур вежливый. – А где можно? Очертите границы, пожалуйста, – это уже с вызовом. Я в праведном гневе. Понастроят санаториев, ещё и окружающую территорию сделают частной! Заборы ставьте! – Я вас провожу… Он меня ещё и проводит! Я тяжело вздыхаю и оглядываюсь. Метрах в пятидесяти от нас группа деловых мужчин и… Убейте меня, но среди них Пётр! Он! Держит пиджак на локте, рубашка облегает изученную мной вдоль и поперёк спину, брюки потрясающе сидят на стройных ногах… А я захлёбываюсь слюной и жажду врезать по его смеющейся сейчас над чем-то морде. – Я с ним, – нагло киваю в его сторону и улыбаюсь амбалу. Тот вертит головой, смотрит на Петра, пытаясь привлечь внимание. И наконец Поле оборачивается. О-о-о, ради выражения его лица стоило убиваться четыре года! Удивление, хотя это мягко сказано, смешивается с нерешительной радостью. Я даже жалею, что нет фотоаппарата. Но потом я это нарисую. Обязательно! Он очень медленно подходит, видимо, всё ещё не веря своему счастью. Или в моих глазах так отчётливо мелькает нечто свирепое, что он действительно боится за своё бизнес-лицо. Четыре года! Четыре года бегу от разноцветных красок. Четыре года трахаюсь с русоволосыми голубоглазыми, похожими на тебя мужиками. Четыре, мать твою, года я кричу о том, как скучаю! Весь мир знает! А ты лыбишься каким-то мудакам в пиджаках! – Марат? – совсем тихо, почти не слышно. – Пётр? – я взмахиваю кисточкой, которую не так давно обмакнул в жёлтый, и этим лёгким движением пачкаю явно дорогущую рубашку. – Всё в порядке, Антон, – останавливает предмет моего гнева и страсти дёрнувшегося к нему амбала. – Можешь идти. – Действительно, – согласно киваю. Моя истерическая радость начинает подходить к границе. Ещё минут пять, и я вполне могу накинуться на Поле сначала с кулаками, потом поцелуями. Но я же могу сдержаться? Наверное. – Ты как тут? – Вернулся на место преступления, – счастливо сообщаю я. – Не рад? Не хотел видеть? Забыл? – Ты пропал тогда так… – Внезапно! – подсказываю. – Да? И всё. И тебе даже было не интересно, куда. Ты не собирался… – Марат. – Да-а, Пётр? – Ты должен понимать… – Что? Что я должен понимать?! – я тыкаю в него кисточкой. – Что четыре года я, как полный дебил, тебя жду? Что скучаю? А тебе тут и так хорошо?! Ты вон развлекаешься, – киваю на его компанию, которая с интересом поглядывает в нашу сторону. – Санатории строишь! Частные территории возводишь! Куда тебе до какого-то летнего курортного романчика! Ну кон… Он выбивает кисточку из моих рук, и меня, наконец, срывает. Я его бью, я на него ору, я даже рву рукав рубашки, я хочу, чтобы он знал, как мне было больно. Как я забывался от алкоголя и как выкрикивал его имя, кончая. Как выискивал в каждом его черты. Хотя я сам виноват. Сам придумал, что он должен меня найти. В себя я прихожу уже лёжа под ним. Как он меня повалил, я не знаю. Но взгляд… Этот голодный и горящий взгляд я запомнил на всю жизнь. – А я ждал, что ты приедешь. Два идио-о-ота! Я истерически ржу, цепляясь за его плечи, всхлипываю и нёсу какую-то ахинею. – Марат… Марат, – он касается губами моего лба, и я понимаю, каких адских усилий ему стоит сейчас сдержаться. – Пойдём. Пойдём, я тебя провожу. – Пойдём… Туда, где сливаются голубое и зелёное. Туда, где бес-ко-неч-ность.