Я люблю тяжелые ботинки. Все застежки, кожу, гильзы, спицы. Их люблю за блеск и за массивность. А еще я ими бью по лицам. (с) Пауль.
Часть 1
POV Мэтт Третий Рейх был его домом. Его обитель. Его крепостью. Он был предметом подражания для самых ублюдочных наебышей, берущих пример со своего маршала. Он был повелитель наций - Дирк, но, все же, большинство знало его, как Джон. Приближенный Фюрера, советник и... друг?! Не правда. У Гитлера не было друзей. Нельзя доверять людям, которым нечего терять.*1 И Адольф знал это лучше кого-либо другого. Была лишь Ленни. Самодостаточная, мудрая, по-настоящему умная Рифеншталь, не пытающаяся расположить к себе, но добившаяся действительно близких отношений с тем, кого считали монстром, извергнутым из самой преисподней, кого считали праведником, кого боготворили или ненавидели всеми фибрами души. Нельзя любить и презирать одновременно. Но ненависть, как правило, может стать первым шагом к любви. Так и случилось с Лени, которая стала одной из немногих, узнавших истинное лицо низкорослого мужчины, совершенно не дотягивающего ростом до своего звания и значимости. Джон был слишком щепетильным, чтобы иметь жену, не говоря уж о детях. Или бы это занимало слишком много времени, которого у него напросто нет, взамен образовывая новые проблемы, коих и так немало. Одни за другими. Одни за другими. Жизнь, пламенем горящая в войне - сама по себе проблема, не так ли? Его китель, строго застегнутый на все пуговицы, начинающиеся с небольшого мышиного воротничка, врезающегося в горло, перетягивающий его, как галстук, удушающий, петлей держащийся на шее, был всегда в идеальном порядке, где нельзя было рассмотреть ни единого пятнышка и при увеличительном стекле. Шинель, запахнутая, идеально смотрящаяся на его крепком, непоколебимом теле, которое я в своей голове, впрочем, не раз идеализировал. Медный, тяжелый значок с желтизной времени, изображением воинственного орла, с гравировкой на груди, с перьями, выскобленными на теле, возносящемся над скрещенным оружием, обрамленным в округлую рамку, где плохо, но, все же, виднелись венки из гевеи по краям, поблескивающее даже в самом тусклом освещении. Знак, полученный за участие в общих штурмовых атаках, с которым он предпочитал не расставаться и не снимать с шинели вовсе, держа всегда при себе, вроде талисмана. - Он пахнет медью, кровью и рыхлой, после дождевой землей, - Дирк замечает мой взгляд, упавший прямиком на вещицу. - Должно быть, несет за собой особые воспоминания? - Все правильно, - соглашается Герр, - в день, когда я получил его, убили отца, - невзначай добавляет он. - Печально, - с нотками безразличия подаю голос, покачивая головой, смотря в пол и представляя себе примерную картину, где маслом, жирными мазками на холсте изображен сын - вчерашний выблядок с не обсохшим на губах молоком и сегодняшний новый солдат, получивший от родителя все, что у него было - значок, - неплохая бы композиция вышла, не находите? - Прошу прощения? - он озадаченно вопрошает, не совсем понимая, к чему я клоню. - Смерть близких - это всегда боль. Но мы ведь знаем, что, чем она, ничего не мотивирует лучше. - Разумное замечание, - легкий царский кивок. Очаровательный, смелый, дерзкий и в тоже время непринужденный. Этому человеку удавалось с поразительным обаянием делать те обыденные вещи, за которыми мы, порой, и вовсе не следим. - Кто бы что не говорил, человек прежде всего красив наружне, - твердил Дирк, явно понимая, о чем толкует. Лишь человек, стопроцентно уверенный в своих мыслях, мог бы заявить об этом свысока, сделать громкое заявление, не запнувшись, твердым голосом, не выдавая волнения, которое, казалось бы, в его случае и вовсе несуществующие. Потрясающий оратор с задатками геолога, математика и физика. Джону были присущи точные науки, и, не смотря на то, что он по сей день оставался почитателем искусства во всех его проявлениях, сам за холст, флейту или чистый сверток вряд ли бы когда сел, в надежде сотворить шедевр, остающийся на века, за много после его смерти. Оттого, быть может, так мало осталось от Маршала после его гибели. - Нельзя быть монстром, уверованным в правильности своих действий, - многозначительно начинает немец, с видом аристократа, перебарщивающего с изощрениями и изысками, затянувшись из трубки, словно пригубив спиртное. - Говоря о "монстре", кого вы имеете в виду? Молчит. Отведя взгляд, смотря тревожным взглядом в заснеженное окно. В глазах видны остатки мыслей, крутящихся в голове. Он сильно сжимает руку в кулак у себя на колене, вдавливая ее в материю брюк цвета "фельдграу", действительно думая, что я этого не замечаю. - Слишком напряжены, Герр, - с проворством черной кошки, проскользнувшей в трубу и оставшейся незамеченной в ночи, с бережностью и лаской Гейши, я неторопливо, но, не давая остыть "железу", поддавшись вперед, коснулся губами его скулы. Мужчина, судорожно вздохнув, прикрыл глаза, задержав ледяной воздух в легких. Я никогда не посмею назвать его, как равного себе - на ты. Я никогда не посмею прикоснуться к нему, зная, что он того не желает. Я был из тех, кто обожествлял Дирка, зная, какой урод прячется внутри этой совершенной плоти. Я был из тех, кто заблудился, потеряв дорогу назад. Потеряв дорогу к своему истинному естеству. Я был из тех, кто потерял себя, с каждым днем лишь сильней искажая свое нутро пафосом, фальшью и жесткостью, давным-давно раздвившую во мне человека. - Не надо, Мэтт, - он легко отстраняет меня, взяв руками за плечи с погонами, - не нужно. Я, непрекословно повинуясь маршалу, мгновенно отпрянув, пристыжено мечусь взглядом, не зная, где остановиться, чтоб не видеть его лица. Серьезного, строго, справедливых, слегка насмешливых глаз с удивительной радужкой цвета жженой карамели. Приторно сладкой, при этом с присущей горчинкой... Тянущейся, словно мед, оставляя ниточку, с каждой секундой становящуюся все тоньше и незаметней... Это сводит с ума. - Завтра у меня встреча с дочерью Генерала, - замечает он, и я не могу разобрать тон его голоса, совсем зарывшись в свои сахарные мысли. - Прошу прощение? - Я не буду выглядеть надзирателем в свете молодой, неприкосновенной Марии? - хмурится он, недовольный тем, что я не слушаю его. Или не слышу. - Что вы, Герр, - мой голос кажется мне недостаточно убедительным, но пока это все, на что я способен. - Ты видел ее? - интересуется он, словно бы спрашивая мнение о новой девушке у старого приятеля, прикрывающего тебя со спины еще со школьной скамьи. - Увы, нет. - Жаль, - сдержанно, однотонно, резко произносит Дирк, не растягивая слов, сохраняя голос спокойным, рассудительным и осмысленным, - она потрясающая, - завороженные глаза, смотрящие в окно, говорят мне о том, что сейчас он, вероятно, прокручивает перед собой образ Марии, нежащуюся в хлопьях снега, укрывающих ее обнаженное тело пледом. - Расскажите мне о ней, - я не люблю, когда меня дразнят. И знаю, что Джон делает это лучше, чем кто-либо другой. Ненавязчиво, при этом заманчиво, подбавляя искру озорства, доводя кипение мерным помешиванием до той степени, когда ты сам, прокрутив в сознании тысячи мастей, пожираемый любопытством, спрашиваешь об этом напрямую. Эдакий чертеныш... Неуловимый в своих мыслях и навыках, ловкий и рациональный. - Нет, - Маршал качает головой, - завтра ты увидишь ее сам. Он встает, каблучки на сапогах цокают по полу, как подковки. Говорят, найти подкову на счастье. Мне не доводилось встречать их на своем пути. И, рассуждая об этом так, будто я прошел свою жизненную стезю от начала и, находясь в паре метрах до конца, ничуть не жалею, ибо знаю, что, не смотря на довольно юный возраст, жизнь моя близится к завершению. Когда ты на войне, мир утрачивает свои прелести. Ты больше не чувствуешь в нем надобности и относишься к смерти, как к самому обыденному явлению, о котором, думая раньше, холодок пробегался вдоль спины. А сейчас, уничтожив столько жизней собственноручно, лицезрея самые чудовищные смерти перед глазами ежедневно, ты понимаешь, насколько мелочен наш страх. Страх смерти. Страх того, что за ее пределами, что, непосредственно, ждет нас в недалеком будущем. Ощущение, что ты готов принять свою судьбу и покинуть эту жизнь в любую минуту. Не знаю, как давно оно появилось внутри меня, но оно мне, определенно, нравится. С ним легче. Проще. Свободней. И дышится глубже. *1 - слова Фрэнсиса Костелло. The Departed.Часть 2
POV Джон Беспокойные тени игривисто бесновались на стенах в свинцовом приглушенном свету крохотных лампочек хрустальной люстры, больше похожих на неяркие огоньки, не способные осветить все помещение. Здесь была особенно располагающая, ламповая атмосфера, подталкивающая на душевные разговоры вкупе с корном, шнапсом и другим алкоголем, поблескивающем в рюмках. Мэтт, сидя на том конце длинного стола, окутанный дымкой табака, нередко поглядывал на темно-вишневое матовое платье Марии в пол, собранное складками у неглубокого, скромного декольте, а, замечая, что я вижу его проворный, плутоватый взгляд, мигом перемещал его на Генерала, делая вид, что внимательно слушает пьяные речи того. - Вы выглядите отстраненным, Дирк, - девушка, сидящая рядом, положила аккуратную ручку с хрупкими пальчиками на мое колено и я со странными мыслями, разобрать которые не вышло, подметил, что скоро на ее пальце будет красоваться обручальное кольцо. - Джон, - сдержанная улыбка мерцает на тонких губах, - прошу, называйте меня Джон. Генерал - Герр, которому пошел шестой десяток лет, полный и грубоватый, ростом с метр восемьдесят, пышной бородой и не менее густыми усами, прикрывающими рот, седеющими с каждым днем все сильней, хмурыми кудрявыми бровями, лысеющим смольным волосом, жидкими ресницами, короткой шеей и толстыми пальцами на руках, но, как ни странно, всегда выглядящий опрятным и ухоженным. - Дорогая, оставь нас, - небрежно бросил мужчина фрау, неопределенно махнув головой в сторону двери. Супруга покорно вышла, бросив короткий встревоженный взгляд на дочь, подол ее платья едва ли не задевал пол. В комнате остались лишь я, Мэтт, Мария, Генерал, Рейхсминистр внутренних дел - Генрих Гиммлер, не так давно получивший свое звание, не менее влиятельный Герр Скольд - Гаулейтер, и уполномоченный по тотальной военной мобилизации - Пауль Йозеф Геббельс. Лицо последнего совсем осунулось по неясным причинам, приобретя мертвецки блекло-серый оттенок. - Как нам всем известно, - поднялся Генерал, - скоро Герр Лоури, - он указал на меня почтительным жестом, проведя к моей персоне вытянутой рукой, - и моя дочь - Мария Кезлинг, обвенчаются, - немец выдержал торжественную паузу, девушка смущенно улыбнулась, потупив взгляд в пол. - Брак на войне - пир во время чумы, - подметил Скольд, уголков его губ коснулась ухмылка. - Несомненно, - согласился Генерал, вставая с места, - а потому сейчас, как нельзя кстати, хочется пожелать новобрачным крепкой, воистину мощной любви. Запомните, семья - это государство. Чем оно сильнее, тем дольше продержится, - он выдвинул вперед руку с рюмкой, в то время как все остальные, помимо меня и Марии, поднялись следом, в безмолвии ударившись хрусталем сосудов с искренне радостными лицами. За исключением Мэтта, разве. Тот нехотя скрывал то, что так усердно глодало его, понемногу выедало изнутри. И я, не скрою, отлично понимал, что это. Через некоторое время в помещении не осталось никого, помимо Герра Скольда, Генерала и меня. Свет, казалось, стал еще тусклее, на минуту в глазах заплясали черные и рыжие кольца. - Ваша свадьба через неделю, Маршал, - зажав в уголке рта сигарету, подал голос Тим. С его лица никогда не сползала каверзная улыбка, а если и сползала, то глаза по-прежнему выражали лукавость. Не сказать, чтоб это слишком настораживало меня, Скольд был из тех, кто навевал большие сомнения и подозрения, тем не менее, ни разу не оправдывал их. Хотя, быть может, это пока?! И его "звездный час" не настал? В любом случае, я не переставал исподтишка следить за ним, дабы в будущем не произошло непредвиденных, малоприятных неожиданностей. - И это потрясающе, - добавил Генерал, как бы уточняя, разделяю ли я его мнения. - Разумеется, - улыбнувшись, я слабо кивнул в ответ, - завтра мне предстоит дорога в Дахау. * 1 (первый концлагерь, основанный 22. 1933. неподалеку от Мюнхена. прим. автора) - А, - протянул Герр, - вы ведь впервые едите туда, не так ли? - Впервые, - соглашаюсь, щурясь. - Сейчас неугодные ровняются с немцами, не желающими повиноваться, а немцы - с евреями. Понимаете, о чем я? - Это не война, Генерал... Это убийство. *1 - Война - это всегда убийство, Герр Лоури. Мне нечего возразить. Он прав ровно настолько же, насколько и не прав. - По приезду мне бы хотелось сделать подарок Марии. - И вы хотите спросить у меня совета? - громко рассмеялся Кезлинг своим басом. - Вы чертовски догадливы, - улыбнулся и я. Скольд сидел в углу, словно он не присутствовал, размышляя о чем-то своем, крем уха слыша наш переговор. - Моя вина в том, - начал Генерал, - что я бессо не люблю лезть в жизнь подрастающего поколения. Возможно, остерегаясь узнать того, чего бы мне не хотелось. Как говорится: не спрашивайте вопросы, на которые не хотите знать ответа. - Это верно. - А потому я даже не знаю, что предложить вам. - Но у вас ведь имеется мысли, касательно из того, что может понравиться Марии? - Не много. В ее возрасте девушкам нравятся самые различные безделушки - это я могу сказать наверняка, - он чуть повысил голос, как бы убеждая, что слова его не сказаны в пустую, - Маршал, хотите еще виски? - он откупорил пробку от бутыли. - О, нет, не в коем случае, - спохватился я, лишь дальше отодвигая опустошенную рюмку. - Герр Скольд?! - Не стоит, - кисло улыбнулся немец, показав ладонь, тем самым говоря, что ему уже хватит. - В таком случае, выпью я, - брюнет обхватил губами, скрывшимися за усами горлышко бутыли, чуть запрокинув голову. - Кажется, хватит и вам, - усмехнувшись, невзначай подметил Скольд, встав с места, пройдя к двери, вероятно, подумав про себя, что обычно Генерал ведет себя куда сдержанней, - Спокойной ночи, господа. *1 - слова, сказанные Тедди Дениелсом. Shutter Island.Часть 3
POV Мэтт Мотор машин гулко урчит, в салоне авто почти не сохраняется тепло, руки окоченели, ломающиеся спазмами пальцы едва сжимаются в плену кожи перчаток, обшитой изнутри мехом. Заснеженные поля и ели, встречающиеся на пути, уходят далеко ввысь. В двадцати-тридцати метрах от дороги разрослись густые леса, царящие в полном безмолвии, где нет, казалось, даже воронов. Дорога только началась, а ощущение, словно следуем мы по ней больше двух часов. Маршал, закинув ногу на ногу, откинувшись на жесткую спинку сидения, непринужденно следит за замершим пейзажем, за дорогой - мертвой и пустынной. Кирза сапог в идеальном порядке, переливает серебристым и выглядит совсем новой, что, впрочем, совершенно не удивительно. Дирк был из тех, кто считал первым достоинством человека - опрятность. И плевать, какие скелеты в его шкафу, какое зловонье в душе, если он выглядит чистым и ухоженным, если манеры поведения сдержанны, а язык искрометен и остр на словцо. Глупый человек - дурной человек. С ним нет никакого толку общаться и уделять внимания, теряя лишь личное время, коего, к слову, не так много, как порой кажется. Это было одно из суждений Маршала, которое я всецело разделял. Вчерашний вечер, как эталон комфорта. Особенно сейчас - в морозы, когда ты перестаешь чувствовать кожу и тепло собственного тела. Воодушевленные слова Марии, не двузначные взгляды в сторону Дирка, брошенные как можно скорей - беззвучные перемолвки, известные лишь им одним. Она оказалась именно такой, какой вырисовывало мое воображение: бутон розы, только-только распускающийся, первый подснежник, несмелые лучи восходящего солнца, дебютирующая гейша, выступающая перед чиновником и его приближенными, изящна и грациозна. От нее веет демоническим волхованием. И это, право слово, завораживает. Тонкая, длинная шея, где могло бы уместиться с десяток золотых колец, змеей обвивающих кожу, высокий лоб, бурая родинка на скуле, ярким пятнышком выделяющаяся на светлой, выбеленной коже, прямой, заостренный носик, чуть выступающая припухлая нижняя губа, верхняя - ярко очерченная, удивительно изогнутая, маленькие ехидные ямочки у уголков рта, слегка приподнятых, зеленые змеиные глаза с травянисто-малахитовыми прожилками, длинные ресницы игриво-рыжеватого оттенка, как и ее волосы, переливающиеся на анемичном свету, каскадом спадающие на ярко выраженные ключицы, небольшую грудь и чуть дальше - к талии. Пунцовые капли, легко пошатывающиеся с мочки уха, закрепленные гвоздиками. Девчонка была, вероятно, в мать. Как внешне, так и внутренним содержанием. Быть может, унаследовав от отца стойкий дух и крепкий стержень. Впрочем, об этом удастся выяснить чуть позже. - Мы не задержимся там, - подал голос Джон, буравя взглядом затылок водителя машины. Аристократа несложно узнать по его профилю. Приглядитесь и вы, наверняка, многое поймете. Широкий лоб с особо развитой нижней частью - человек, ищущий справедливости лишь для себя. Орлиный нос, тонкая линия бровей, равные верхняя и нижняя губы, соответствующие особе, подчинившей свою чувственность и гармонично развившей ее. - Боитесь упасть в обморок на эмоциях, Герр? - язвительно отозвался я. - Я не слишком восприимчив, когда дело заходит о людских муках или же, положим, их потрохах. - В чем же тогда дело? - Не вижу смысла находиться там больше положенного. - Страх? - Мое дело - проверка. И, уверен, это не займет больше дня. О каком страхе может идти речь?! - Страх присущ каждому человеку, какой бы пост он не занимал. - Может быть. - Может быть?! - я неуверенно повышаю голос на полу-тон, улавливая оттенок возмущения. - Вы ведь знаете, Мэтт, я из тех, кто никогда не согласиться полностью, - хохотнув, спокойно произносит Джон, - мне нужно отстаивать свою точку зрения и, допустим, даже если она совпадает с вашей, найти изъян, чтобы иметь возможность продолжать бороться дальше. - Бороться?! Зачем? Какой в этом толк, Дирк? Не легче ли жить в удовольствие и самосовершенствования, а не во имя борьбы? - В каком-то смысле, борьба - это и есть мое самосовершенствование, - он поправляет воротничок, проведя рукой по пробивающимся усам чуть ниже носа, - я бы чувствовал свое существование неполноценным, будь оно без противостояния или антагонизма. - Вы самородок, Герр Лоури, - азартно улыбаюсь я, на этот раз смотря ему в глаза, слегка поддаваясь телом к лицо, опуская взгляд на плотно сжатые губы. - Не сейчас, Мэтт, - Джон бесхитростно касается ладонью моей коленки, в то время как голос кажется необыкновенно строгим. - Я чувствую себя школьником, пытающимся подловить преподавателя алгебры, чтоб попросить пересдачи, и в который раз теряющий ее из виду в школьном коридоре, где буянит столпотворение студентоты. Маршал, не удержавшись, рассмеялся в голос, отнесясь к моим словам не то с пониманием, не то с язвительностью. - Скоро пребудем, Герр, - оборачивается водитель машины и я понимаю, насколько сильно увлек меня диалог, вместе с которым я перестал чувствовать каторжный холод, пробирающий до костей. *** В их жилах - смоль. В груди - бетон. Выстроенные в ряд, шагающие, едва отрывающие ноги от каменистой земли под надзором стволов автоматов, чьи ленты перетянули тела солдатов. Ледовый метал заостренных к вершинам ворот, взывают их пики, моля о пощаде. И чахлый, болезненный взгляд, сгорает меж новых, растленных в параде. Возносится к небу ропот несчастных, Мы здесь, Генерал, мы у ворот, Открывший дорогу к злосчастным. И гулкий наконец затихает мотор. Гудок: открывайте, служивцы. Подкосятся ноги, валится юный, У сестры-малолетки на слезных глазах. Покойтесь, товарищи, с миром. Развеется пеплом ваш горестный прах. - Потрясающе, - Дирк замолкает, вспоминая только что прочитанные строки, - это заставляет проникаться к человеку большим уважением. - Я пишу это не ради уважения, Герр Лоури. И вы, как никто другой, должны понимать это. - Я говорю не о вас, Мэтт. Я говорю в первую очередь о себе. - Добрый день, Маршал, - в небольшую комнатку с несвежим, душным воздухом прошел Оберштурмбанфюрер - Эдуард Вейтер, остановившись у двери. - Добрый, - Дирк кивнул в ответ. - Завтра вами может совершиться обход, мы выд... - Постойте, - перебил немец, - как завтра?! - Вы приехали к вечеру, Герр, сегодня, сожалею, не получится, - высокий, крепкий телосложением мужчина в фуражке и форме виновато отвел взгляд в сторону. - И что же вы предлагаете? - Мы выделим вам место для ночлега, а завтра - группу служивцев. - Отлично, - тяжело выдохнув, облокотился на спинку кресла Дирк. - Следуйте за мной, - Вейтер махнул рукой, призывая повиноваться. Джон еще с минуту сидел не шевелясь в знак того, что подчиняться оберштурмбанфюреру он не собирается и Герр, видимо, слишком многое о себе возомнил. - Располагайтесь, - Эдуард поспешил удалиться, как только мы перешли порог, не желая беспокоить, досаждать, а, возможно, спеша по своим делам. - У оберштурмбанфюрера, полагаю, не так много свободного времени? - насмешливо вдогонку кинул Джон, поставив небольшую сумку на голый грузный матрас - то единственное, что было на собранных досках, именуемых кроватью. - Это да, - добродушно улыбнулся мужчина, обернувшись. В помещении установилось безмолвие, словно все посторонние звуки отключили одним лишь кликом. Мерзостный запах гниющей плоти витал в воздухе. Здесь, в коридоре, во всем лагере, в километрах от него. Я бы назвал это... Удушьем? - Когда не можешь избавиться от гадкого запаха, ты терпишь его, а потом и вовсе перестаешь чувствовать, привыкая, - Дирк стянул с красных, будто ошпаренных морозами рук перчатки. - Вы читаете мысли, Герр, - пройдя ко второй кровати, я, продавив матрас массой своего тела, плюхнулся, удовлетворенно вздохнув. - И такое есть, - улыбнулся Джон, не то себе, не то слоим мыслям, - Я планирую ознакомиться с местным окружением. - Зайдите в крематорий, - бесхитростно говорю я, - там действительно есть, на что посмотреть.Часть 4
POV Джон Пальцы, по-прежнему холодные, тыльной стороной касаются щеки, вскользь проведя по ней. Я слегка возвышаюсь над Мэттом, а потому он смотрит с усмешкой во взгляде, ожидая, когда я поддамся, сделаю первый шаг, отвечу, как всегда - скоро и бесчувственно. Я не понимаю, почему он до сих пор со мной. Почему бы ему, плюнув на все, не сделать вид, что мы совершенно посторонние друг другу люди, обращающиеся на официальный манер, никогда не переступающие на дружеские, что говорить о большем, отношения?! И я бы понял это, слова не сказав. Отлично осознавая, что, поступая с ним самым подлым образом, не имею права на это самое слово. Я не уверен, что кто-то бы еще смог смотреть на предмет своего вожделения с его новоиспеченной невестой, подавляя, порабощая в себе всю злость и ревность, бессильную, но неумолимо стойкую, властную и безмерную, способную, как огонек на конце спички, кинутый в стог сена, разжечь небывалый пожар. В этой жизни мне известно все, что только может интересовать здравомыслящего человека. Но одного я не понимаю: Мэтта. Привязанность? Комфорт? Какая, к черту, любовь?! - Найди себе девушку, - одними ртом шепчу я, неспешно прикрыв глаза, чувствуя, как жаркие губы касаются мочки уха с золотым колечком сережки, игриво обхватывая ее, плавно перемещаются на скулу, слегка приоткрытые губы, прижимаясь к ним своими, - не дури, парень, - выдыхаю я ему в рот в бессилие, истоме, понимая, что тело невольно ослабевает. Мэтт шипит, словно ругая меня, прося заткнуться и не портить этот момент. Он не знает, зачем я это говорю, ровно также, как и я не знаю, зачем он это делает это. Делает это со мной. Подавляя, обременяя, переворачивая весь мой мирок, круша его, пытаясь растоптать, как сигарету, превратив в пепел. Его губы непослушно двигаются вниз - на шею, останавливаясь на каждом сантиметре. Скользкий язык кончиком нахально касается кадыка, обводя его, оставляя кожу влажной, покрывшейся россыпью мурашек, где тут же проскальзывает холодок, когда он оставляет это место без своего внимания. Боже, что ты делаешь... Что ты делаешь, Мэтт?! Зачем тебе это? Трепет мыслей в голове не дает покоя, не дает мне окончательно уйти из этого мира в тягучее мление. Пальцы постепенно подбираются к воротничку, вертко, казалось, едва коснувшись, расстегивая пуговку за пуговкой, оголяя холодную грудь, изредка останавливаясь, сползая на тело, по-прежнему напряженное, пытаясь размассировать его, пока болотная рубашка не соскальзывает вниз по руками. *** - Один. Сердце пропустило удар, тело застыло, во рту мгновенно пересохло, низ живота свело. - Два. Зачем они делают это? Ведут счет, отмеряя их последние секунды... Неужели мало того, что неповинные и так сдохнут, как паршивые псы, которых не на что содержать? - Открыть огонь, - резко скомандовал офицер, выставив руку в белой перчатке вперед. Щелчок. Автоматы, крепко сжатые в руках, слегка подрагивали, словно бы противились. Молодая девушка, с грязным, влажным от слез лицом зажмурилась, сгорбившись, стиснув губы и окоченев на месте, ожидая, когда ледяная пуля коснется ее тела. Старик, напоминающий обглодок, еле держащийся на ногах, дергается в спазме, отшатываясь назад, тут же рухнув на мерзлую землю под никому неслышный шумок. Мужчина, отдавший приказ, коротко оценивающе взглянул на трупы, безразлично развернувшись на каблуке и зашагав прочь. Здесь погибали десятками в час. Сотнями в день. И нациями в год. Я понял, как совсем перестал двигаться, с ужасом в глазах наблюдая за разворачивающимся действом. Обыденным, как молитва католиков перед трапезой. Невозможно скрыться от смертей во время войны по той простой причины, что они везде. Поджидают тебя за каждым углом и, в конце концов, перестают быть тем, чем были изначально - чудовищным, безобразным, но, как ни крути, самым естественным, что есть у каждого человека. После рождения, разве что. Крематорий и тонны мяса, сжигаемого в нем. Шевелящегося, подающего признаки на жизнь, и не всегда осознающего, куда оно может угодить через пару минут - в очереди. Людей загоняют на бункеры и поджигают. Матерей с грязным, смольным лицом, измазанным копотью, с младенцами на руках и босыми ногами, мужчин - сломленных, подавленных, дергающихся в судорогах, лихорадочно, возбужденно крича или бьясь в вспышках истерии, не желая прощаться с жизнью, цепляясь за нее сальными крючковатыми пальцами. Стариков, все еще живыми, но давно попрощавшихся с этим миром, безнравственным и баснословно аморальным, где любовь, равноправие, демократия и право слова - призрак, вера в который тусклее у людей с каждым днем. Мы родились в нем, растем и живем до тех пор, пока, совсем истощенные, не погибаем. Странно, что, не смотря на невзгоды, на всю неизмеримую боль и потери, мы все равно любим жизнь такой, какая она есть, с тем, что нам досталась или что мы завоевали непосильным трудом, истекая багряной кровью на грязный снег, пропитанный машинными газами и протоптанный "гусеницей" танков, под взрывы динамитов, рваные вскрики подстреленных людей или скулеж солдат с пробитой головой, откуда вытекает внутричерепная жидкость, ждать помощи которым не от куда и попусту напрасно. Наверное, каждый из нас бояться умереть в одиночестве. За исключением тех, для кого оно стало родным, близким и почти что вещественным. - אני שואל אותך, אל תזוז! - оглушительные вопли девушки, задыхающейся в припадке, взрывом прорезали слух, - Прошу вас, не надо! Пожалуйста! - девчонка, захлебываясь слезами, вереща, дергаясь, кричащая в серое небо, затянутое смогом, пыталась изворотливо, словно склизкая рыба, попавшая в сеть, бьющая хвостом, выбраться из хватки троих немцев, оттаскивающих ее в небольшое помещение. Вероятно туда, где "складировали" будущие горы трупов. - Мразь, - скривившись, плюнул светлый парнишка лет девятнадцати, в форме, тяжелых сапогах, с погонами и меховой дубленке, замахнувшись перед лицом еврейки, на вид которой не было и шестнадцати. Грязные ноги, открытые почти с самых колен, замызганные подсохшей кровью, скатавшейся в местами бурыми сгустками сукровицы, волочились по земле, цепляясь открытыми ранами за камни и проволку. - А, по-моему, хорошенькая, - криво ухмыльнулся второй ариец, чуть постарше, мигом показав все уродство своей души. - Брось, - бросил первый, - с еврейками якшаться, - он, полный ненависти и пренебрежения, взглянул на девчонку, оттаскиваемую от трупа матери, дергающуюся и по-прежнему вопящую, пытающуюся выдернуть худенькие ручки с виднеющимися венками цвета бирюзы, просящую помощи на иврите - родном языке, переходящую на скудный немецкий, вызволяя ломанные пальчики из перчаток немцев. - Постойте, - я замедлил шаг, когда парни были в паре метрах. - Генерал, - солдаты замерли, казалось, притихла даже девчонка, смотря на меня большими красными заплаканными глазами не то с пренебрежением, не то с удивлением, удивительно совмещенными в одном лишь взоре. - Кто такая? - беглый кивок в сторону иностранки. - Еврейка, Герр Лоури, - выпалил блондин с почти благовейной почтительностью, - была поймана с матерью недалеко от Мюнхена, в бараке. - В бараке, значит... - Завтра, вероятно, ее уже не будет, - желчно улыбнулся юноша. - Крематорий? - Если не на сапоги Фюреру, - хохотнул другой, стоящий чуть поодаль, получивший тычок локтем в бок. - Вот как, - вскинув бровями, я обратился прямиком к нему, отчего парень дрогнул, тут же изменившись в лице, - а чего же так, господа?! Затравленно исподлобья глядя снизу вверх, поджав губки, девчонка молчала, почти неслышно скуля от боли. Нагнувшись на корточки, оказавшись своим лицом на ровне с ее, я внимательно осмотрел еврейку, медленно скользя взглядом, перемещаясь с одного участка тела к другому. Она была словно не из этого времени. Испуганная, пожираемая ненавистью и злостью... Будь ее руки свободны, уверен, она кинулась бы на меня в надежде разорвать в клочья. Раздербанить, словно пес подушку, оставив лишь порванную материю и горстку пуховых перьев. Молча, заинтересованно смотря в землистые глаза, снимаю перчатку, обнажаю руку, отрывая от тепла и выставляя на лютый мороз, подношу к ее лицу, положа на щеку. Девчонка дернулась, а в глазах, сверлящих мои, лишь сильней разжигается гнев. Она похожа на хищного зверя. Тигра или, скорее, пантеру, закованную в цепи, полностью обездвиженную, к которой впервые подходит дрессировщик, чтоб познакомиться, обгладываемую жаждой истерзать его на мелкие кусочки. Безразлично пропуская ее озлобленность, я слегка поглаживаю подушечкой большого пальца ледяную кожу, на этот раз смотря с плохо скрываемой хищностью, чувствуя, как ее пробивает отвращение. Она почти неуловимо кривит рот, скулы напряжены, глаза дробят меня с не передаваемой жестокостью. Мой взгляд падает на шею и медную цепь на ней, затянутую кем-то, будто с целью удушения. С тобой неплохо наигрались, не так ли? И маленький Лорранский крест с пунцовым камушком в форме капли, очень схожий с тем, какие были на серьгах фрау Кезлинг. Мороз пробирает кожу, объедая мясо до костей, терпеть это становиться слишком невыносимо. Рука медленно сползает с лица, уверенно направляясь к подвеске, пальцы подбирают ее с груди, словно с голой равнины. - Нет! Не трожь! Не смей, нет! - девчонка, завопив, больше не сдерживая слез, заизвивалась в руках солдат, в то время как те лишь крепче схватили ее, на этот раз не только за руки, но и за тело, держа в полном смирении. Слезы прыснули из глаз, и она закричала что-то на иврите, казалось, вроде ругательств или проклятий. Пальцы, держа маленький, почти что игрушечный кулончик, прошлись по нему, стирая иней, затем я резко, в одно мгновение дернул его на себя, сорвав с шеи вместе с цепью, слыша надрывный плачь девчонки. - В камеру ее. Немцы, дружно отдав честь, выставили руку вперед, повинуясь приказу. - Завтра она поедет со мной, - резко добавил я, развернувшись и быстро зашагав прочь, лишь догадываясь, какую обескураженность оставил на лицах солдат. Уже, подходя к корпусу, я забрался в карман шинели, стянув перчатку с руки, ухватившись окоченелыми, слегка распухшими от холода пальцами за вещицу, отнятую у еврейки. Не нужно быть особо догадливым, чтобы с полной уверенностью сказать: девчонка унаследовала подвеску от родителя. Возможно, мать передала ей ее не за долго до смерти, в бараке, как я получил значок от отца, подстреленного через сутки у Лотербурга. Как плачевно, не так ли? Драма - это всегда интересно. - Мэтт, - я, наконец оказавшийся в тепле, зашел в помещение. - Как прогулка, Герр Лоури? - с очевидной усмешкой в голосе, парень присел на кровать, приняв вертикальное положение. - Чертовски холодно, - выпалил я, растирая руки, тря их, желая хоть немного согреть, - спал? - Да. Поскольку на сегодняшний день обхода не планируется, решил вздремнуть. - Зря. - Почему же? - взметнул бровями Мэтт. - Ночью будешь плохо спать. - Ах, вот оно что, - хохотнул брюнет. - Учитывая, что ты бодр, а до нее осталось не так много. - Ночь - это самое лучшее время для рассуждений, Герр Лоури. - Рассуждений?! О чем же? - А, по-вашему, мне не о чем задуматься? - По-моему, ночью нужно спать, а не забивать голову хламом. Это, в конце концов, не барахолка и не свалка, - грубо отрезал я, тем самым окончив бессмысленный диалог, снимая верхнюю одежду плохо поддающимися, все еще замерзшими пальцами, не долго думая, решительно оставив полученный "презент" в кармане. __________ Лорранский крест - http://s017.radikal.ru/i441/1404/34/0dbab59042c5.jpgЧасть 5
POV Джон - Присаживайся, - снисходительно начинаю я, и это обращение к девчонке - подростку с перевязанными руками бечевкой, прожорливо въедающейся в тонкую кожу, в рваных засаленных тряпках, едва прикрывающее исхудавшее грязное тело, кажется не то, чтобы нелепым, а просто убогим. - Постою, - сквозь зубы шипит она, нахмурив брови. О, Эмиль... Это злое лицо, испещренное отметинами скорби, совершенно не вяжется с твоим воистину юношеским образом, который ты утеряла в первые же дни, если нельзя сказать часы, проведенные здесь, на войне, в этой отвратной К А Т А С Т Р О Ф Е. - Сядь, сказал - резко выпалил я, чуть повысив голос, прикрикнув на девчонку, отчего она дрогнула, стушевалась и, не долго думая, гипнотически приземлилась на стул - параллельно моему лицу, через стол, - замечательно. Я - человек, всю сознательную жизнь занимающийся обманом, стираю грань реальность и лжи, в которой давно утопаю. Нерасторопно, тягуче, чувствуя, как болотная жижа цвета фальши заливается в ноздри, булькая у носа, давно прикрыв рот, держа на замке, касается ушей, проваливаясь густым месивом в раковину. Делая меня совершенно глухим, уязвимым, не пригодным для чьих-то слов. Оттого я их почти не слышу, привыкнув внимать лишь собственным мыслям, приходя к итогам, что больше и не желаю слышать. Мое мнение - единственное правильное. Мои слова - единственные верные. Мое мнение - единственное правильное. Мои слова - единственные верные. Повторяй это, как японец вторит любимое хокку перед сном, повторяй, как аффирмации *1, повторяй, как католик молитву перед едой, как узник в камере шепчет о свободе, клятвенно, слезно прося у Иисуса прощение. - Откуда ты, девочка? - называть вслух еврейку по имени у меня не поворачивается язык. На этот раз в ее взгляде мерцает тусклый огонек насмешки. Отчаянной насмешки ребенка, которому нечего терять, утратившего все, что было в его жизни, от матери с отцом, вплоть до подвески, безжалостно отобранной паршивым Маршалом. Чистокровным Арийцем, чтоб его... - У тебя не будет второго шанса избежать Дахау, ребенок. Отвечай, или завтра же ты отправишься к своей матери. На мои слова Эмиль и глазом не повела. Не трепыхнулась, услышав о последнем родном человеке, зверски расстрелянным у нее на глазах, казалось, вовсе пропустив речь мимо ушей. - Ты контуженная, что ли?! - терпение вскипает, лавой готовое выплеснуться из жерла моих нестабильных нервов - вулкана. К черту манеры, официальность, наигранность, к черту весь маскарад! Партизанское молчание достигает предела. - Послушай-ка меня, ребенок, - я, подскочив с места, в два шага оказываюсь у ее тела, не успевшего отпрянуть, лишь шелохнувшегося, схватив девчонку двумя пальцами за подбородок, запрокинув ее голову и испепеляя влажные глаза своими, - Отвечай, - голосом, не терпящим препираний, приказываю я. - Нет. - Отвечай! Рывок плечом в надежде, что я остепенюсь и прекращу зверски сдавливать рукой ее челюсть. - Отвечай, мать твою! - Пошел ты! - всхлипывая, заголосила Эмиль, сплевывая грязно-кровавую слюну на пол, тут же вознагражденная мощным, сокрушающим ударом, пришедший на щеку. Могу поклясться могилой отца, если бы не стул, на котором еврейка была в относительно стабильном состоянии, она бы, не удержавшись на дистрофических ногах, свалилась на пол под тяжестью и натиском хлесткой затрещины, пронесшейся звоном по кабинету напару с девичьем оборванным вскриком, заставившим вспышку ярости рассеяться. Негромкие стоны, глухо, почти отдаленно звучащие, пропадающие в тиши кабинета, тяжелое дыхание и слегка припекающая ладонь. Зажав кожу на переносице, отойдя к заснеженному окну, я закрыл глаза, пытаясь прислушаться к звукам за спиной и отойти от злобы, довести до которой меня было сложно, но можно, и, видимо, девчонка в этой сфере неплохая практикантка. А может правда... К черту ее?! Отправить туда, где я ее, вне всякого преувеличения скажу, вытащил из петли. - Откуда ты? - уже спокойней произношу я, давая последнюю попытку, шанс исправиться, быть пригодной или сгореть до тла в крематории, превратившись в горстку золы. Резонно? С моей стороны - весьма. С нее - нет никакого смысла помогать тем, кто неумолимо отправил родителей на тот свет. И, как ни крути, я отлично понимаю это. В том, что девчонка молчит, не чувствуя как такового страха, и готова отправиться на казнь в любую минуту - это более, чем естественно. В этом, пожалуй, и заключается вся проблема. Эпицентр нервотрепки и моральной раздробленности, психической неуравновешенности обоих. - Израиль, - неожиданно тихо, словно боясь собственных слов, произносит Эмиль. С минуту я стою, не двигаясь и пытаясь понять, что услышанное мною мгновение назад не слуховая галлюцинация. - Кто в семье? - Никого, Герр, - податливо, мягче произносит девчушка, желая разжалобить. Не поворачиваясь, я понимающе усмехаюсь собственным мыслям, вспоминая слова допрошенных солдатов. - На твоих глазах умерла лишь мать с отцом, не так ли? - Брат умер. - Откуда тебе знать? - неторопливо повернувшись, даруя ощущение замедленной съемки, сверкая ядовитой плутавостью в глазах, спрашиваю я, пытаясь представить примерные мысли еврейки, наперед узнав ее дальнейший ответ, - ты ведь не видела его смерти. - Но знаю, что умер, - спокойно произносит она, отводя пепельные глаза в сторону, на один из комодных шкафчиков. - На меня смотри, - заведя руки за спину, выпрямившись, я готов продолжить, уверованный в гарантированную интуицией победу, - твой брат жив. - Нет, - девочка качает головой, - не жив. Я знаю, что не жив. Он не может быть жив. Потому что... потому что он... - Умер? - Умер. Он умер. Давно умер, - зачарованно смотря в одну точку, меж выбеленной стеной и нацистским флагом с рябящим крестом на ярком "вырви-глаз" кроваво-алом фоне, она, покачивая головой, зомбировано повторяет свои слова, как клятву, способную заставить ее поверить. Поверить в то, что не хочется, но в то, во что поверить надо. Нужно. Смириться, принять правду такой, какая она есть и ни в коем случае, не под каким предлогом не впускать в голову вранье! Сладостное, как оргазм девственника... Согревающее, подбодряющее, как теплый чай в дождливую осеннюю пору... - Его труп давно обглодан воронами. Сожран дикими зверьми. Он умер! Умер, черт побери! А вы говорить это, потому что не знаете... Ничего... Ничего, чтоб вас, не знаете! - Эмиль не на шутку раскричалась, борясь, вероятно, не со мной, а со своим естеством. Опровергая мысли, настырно лезущие в голову о том, что кто-то из ее родных и близких жив. Мысли, в которые хотелось верить больше всего. Которыми, порой, люди живут и питаются. Живительная влага в пустыне. Лучик солнца в беспросветном тумане иллюзий, - Он умер... Умер! Умер, умер, УМЕР! - оглушительный визг юношеского сорванного голоса, слезы, безысходно брызнувшие из глаз. Рыдая, задыхаясь в собственном пароксизме, пряча лицо в руках с перевязанными запястьями, опухшими от бечевки, горящими огнем, Эмиль теряет почву под ногами. Вертится на сумасшедшей карусели правды и вранья. Вы знаете такую игру? В оригинале она называется true or false, в переводе - правда или ложь. Игра подростков или нетрезвых взрослых, решивших углубиться в детство и сейчас, будучи усталыми от жизни клерками, позволить себе хоть изредка развеяться. - Тшш, - подойдя к девочке, присев на корточки рядом, я провожу чистой широкой ладонью по спутавшимся курным волосам, - не надо... Не надо плакать. - Зачем вы говорите это? Зачем лжете мне в глаза? - куда же делась твоя напористость, Эмиль?! Куда делась стойкость, выносливость, неподдельная мужественность и непокладистость?! Родной человек тебе ближе зверства, не так ли? - Я говорю это потому, что знаю, - не прекращая гладить девчонку по голове, смотря не то отцовским взглядом с непередаваемым трепетом, не то демонически-плотоядным, я понимаю, что мне удалось-таки пробить непроницаемую стену ее бесчувственности и безразличия, полного недоверия и не желания верить. - Я предлагаю тебе следующее, - уже серьезней начал я, поднявшись и убрав руку от головы, оставив после себя холод и явственное пренебрежение, - пока, спешу огорчить, ты освобождена лишь дословно. А через неделю отправишься к Городу Сталино. (нынешний Донецк прим. автора) На данный момент там собралась стайка беженцев, не подозревающая о том, что их место давным-давно раскрыто. Не понимаю, какие всевышние помогают им осваиваться в здешних густых лесах и нереальных для выживания условиях, тем не менее, они находят, где пополнять запасы еды, а также, скажу больше, нашли потаенную "комнатку", где хранится кое-что важное. - Кое-что важное? - чуть успокоившись, перестав лихорадочно всхлипывать, сосредоточенно внимая, переспрашивает девчонка, не желая упускать ни одного аспекта. - Оружие, проще говоря. Нет смысла волку скрывать правду от ягненка, когда жизнь этого самого ягненка всецело в его лапах. - Вероятно, они и кочуют где-то неподалеку, - переходя на мысли вслух, я начинаю расхаживать по кабинету, опустив голову, уже и не вдаваясь в доходчивое объяснение задачи, но вскоре, опомнившись, продолжаю, - твоя роль подселиться к ним. Сыграть девчонку, потерявшую родных, но сумевшую сбежать и скрыться, возможно, раненую, требующую помощи и тепла. Словом, внедрить доверие. А после... После ты должна разубедить их в том, что она наткнулись на самородок, сами того не осознавая. Понимаешь, о чем я? Сегодня я как никогда разговорчив. Это бы настораживало меня также сильно, как и легкое согласие Эмиль. Проще, я не надеялся, что она сделает это так быстро и непринужденно. - Какой мне от этого толк? - Твоя казнь будет отсрочена, - остановившись, вкрадчиво объясняю я, на что слышу невнятное шипение. - Плевать мне. - А после, я помогу тебе сбежать. - Пле-ва-ать, - побуквенно выговаривает она и я ничуть не удивлен. Противостояние в ее случае было тем, чего ожидать стоило бы как нельзя больше. Оборванке по барабану ее жизнь и кончина - это очевидно. Думая об этом в первую же ночь после нашей встречи, я разработал логическую и, вероятно, безотказную цепь. - Ах, да, - театрально встрепенувшись, я неспешно подхожу к ней со спины, остановившись у стула в нескольких сантиметрах, - я, кажется, не упомянул главное вознаграждение, - наклонившись, положив руки на плечи, отчего ее тело, казалось, свело и моментально напряглось, - ты увидишься с братцем, дорогая, - мурлыча, заговорчески шепча, обдавая жарким дыханием с оттенком перегара кожу на шее, касаясь шероховатыми, грубыми губами мочки ее уха, отчего в собственном теле проносится колкая волна, начиная с груди и резко обрываясь спазмом внизу живота, я произношу это, точно зная, о чем толкую, - и, поверь, не на том свете... Распрямившись, руки медленно соскользнули по ее спине, подушечками пальцев остановившись, чуть задержавшись на пояснице. - Будем считать, это ты получишь авансом, - на стол полетела фамильная подвеска, негромко стукнувшись крестом о дерево, к которой она тут же кинулась, сорвавшись с места. __________ *1 - краткая фраза, содержащая вербальную формулу, которая при многократном повторении закрепляет требуемый образ или установку в подсознании человека, способствуя улучшению его психоэмоционального фона и стимулируя положительные перемены в жизни.Часть 6
POV Мэтт Вельветовые диванчики оттенка индиго окружили небольшой столик овальной формы с кипой бумаг, керамической пепельницей телесного цвета и парой окуроков внутри, пухлой книгой с мягкими корками, где на переплете извилистыми косыми буквами, будто шифр, красовалось кричащее "Вены побережья". Полумгла вечера оставляет в душе что-то тягостное и грузное, оседая густым порохом хандры и утомленности глубоко внутри тебя. Тишина разбавляется плачем вьюги. Безмолвие, словно трясина, поросшая мхом: затягивает, вытесняет из легких воздух, сдавливает грудь. Между тем ничего другого и не хотелось. Этот вечер - один из немногих, которые я с нетерпением ждал. - Зачем она вам? - я, набираясь смелости, колебаясь в сомнениях, первый подаю голос. Дирк сидит на одном из диванчиков, запрокинув ногу на ногу и листая свежий выпуск газеты, перелистывая страницы одну за другой и редко когда останавливаясь на столбцах дольше, чем на пол минуты. - О чем вы, Мэтт? - он поднимает пристальный взгляд, будто пытаясь разглядеть что-то сквозь меня. - Она... девчонка. Ехала с нами, в машине сзади. - Я, впрочем, и не сомневался, что сегодняшним вечером ты поднимешь эту тему. - Тогда, должно быть, уже придумали, что ответить мне? - саркастически отзываюсь, в душе надеясь, что получу честный диалог. И я его получаю. Маршал, казалось, забывается, глаза его приобретают налет тревоги. Едкой, беспокойной. - Она вам понравилась, не так ли? - мы оба знаем, какое наказание ждет предателей. Солдат может поиметь русскую, а после убить, чтобы она, не дай Бог, не родила малыша с грязной кровью. Арийцы - самая благородная нация. Самая умная, красивая. Чистая, без примесей, достойная того, чтобы поработить мир. Самая мощная и сильная держава, - так говорил Ницше. Гитлер не безумен. Гитлер хитер, изворотлив, сообразителен и донельзя умен. Мотивируя свой первый ход ладьей - словами Фридриха, он мастерски убеждает людей. Ведет их за собой, и они, ничуть не удивительно, верят ему, понимая, что правда никогда не бывает на поверхности. Она может быть близка, но ее нужно отыскать. Клад никогда не покоится на всеобщем обозрении, чтобы его найти, нужно старательно вскапывать метры земли. И, быть может, удача повернется к тебе нужным местом. Сыграть на массах, не разумное ли решение? - Вы хотите ее или ее тело? - Мэтт, - он, шумно, резко вздыхая, на долю секунды замирает, прикрыв глаза ладонью, пытаясь сосредоточиться. Мои слова застали его в расплох. Подкрасились со спины. Глубокой ночью ворвались туда, куда бы он не хотел кого-то впускать. Дирк молчит, но мне кажется, словно я слышу зов его рассудка: заткнись, Мэтт... Прошу тебя, замолчи. Не нужно говорить, не стоит продолжать. Не надо, прошу тебя, Мэтт... Не нужно. - Если бы девчонка была мне нужна ради секса, не легче ли изнасиловать ее, после отправив в печь, а не добиваться расположения?! - Прошу прощение, - я стыдливо опустил глаза для виду, пообещав себе, что впредь буду держать язык за зубами. Или хотя бы стараться, - но вы ведь хотите добиться ее расположения? - С моей подачи убивают тысячи людей в сутки, Мэтт. В том числе, и ее родителей. Неужели ты думаешь, что я смог бы добиться ее расположения?! - Его всегда можно добиться, Герр Лоури. Отложив газету, Маршал провел рукой по обильно заросшему подбородку. - Через неделю она должна поехать в Сталино. - Сталино? - По крайней мере, она так думает. - Простите? - недоговорки действуют на нервы и заставляют повышать голос против собственной же воли, изменяя вопросительный тон на череду раздражение и агрессивности. - Ее освободили досрочно. Казнь отложена, но это не значит, что она отменена. Я хочу дать ей шанс. Девчонка совсем юна, - он качает головой, сильней погружаясь в собственные мысли. - Каждые два-три часа по всему свету погибают сотни подростков, детей и новорожденных младенцев, которых нещадно пожирают языки пламени на руках их матерей. В Японии детьми фаршируют еду, Герр. К чему вам давать шанс? - Одна жизнь другой не стоит. Выполнив задание, послужив стране, она будет освобождена от заключения за помощь Третьему Рейху. - Я не понимаю, - ощущение, словно в голове шипит свинец, а мозг плавится, как шарик мороженного на палящем солнце пустыни, - о каком задании идет речь? - Вот именно, Мэтт... Задания нет. Но Эмиль об этом не догадывается. - Эмиль?! - Ее имя, - коротко отвечает он, - красивое, не правда ли? - невзначай подмечает немец, и я понимаю, что мое мнение его совершенно не интересует. Ему нужен утвердительный кивок, не более. - Мужское, помнится. - Оттого кажется еще очаровательней. Мне хочется сказать ему, что я думаю на самом деле. Хочется подорваться с места и завопить на все имение: как же так, Дирк? Неужели ты настолько бесчеловечен?! Неужели в тебе не осталось хоть капли уважения ко мне - человеку, готовому целовать твои следы, срывающему горькие, полные отчаянья поцелуи с твоих губ в надежде продлить ощущение вседозволенности хотя бы на долю секунды... Я - тень. Блеклая, безликая, невидная, никому не заметная. И лишь он знает, что я рядом. Тень, не способная, но терпящая все, лишь бы иметь возможность прикасаться к нему вновь и вновь. Раз за разом. Тень, закрывающая тусклые веки на будущую свадьбу. Тень, готовая выслушать, как бы отвратно, как бы паршиво и подло в ее ушах не звучали эти слова раскаяния, полные доверия и мольбы дать совета. Дирк знает, что я готов терпеть. Терпеть сейчас, терпеть потом, терпеть через сутки, недели, месяцы и годы. Терпеть, но по-прежнему оставаться его советчиком. Его приближенным. Пожалуй, самым близким и родным человеком, помимо которого доверять он не может никому. И эти... только эти мысли заставляют меня... Терпеть?! - Девчонка думает, что ей предстоит долгая дорога до Сталино, что там от нее потребуется внедрение мысли... Джон, не жалея слов, рассказывал мне все, как есть. И я, слушая испытывающие настолько, насколько было в моих силах, понимал, что добился честного диалога. Что я, как ни крути, тот единственный, кому он все еще может доверится, рассказав правду, какой бы гадкой она не была. Я - это пес. Единственное преданное животное, которое будет служить хозяину, кем бы он ни был. Палачом или маньяком - извращенцем, что, впрочем, не слишком разные вещи. - Неужели у нее не возникло подозрений? Ясное дело, узнав беженцы об захороненном оружии, от них бы и подавно ничего не осталось. - Вот именно, - вздымает указательный палец вверх Герр Лоури, призывая к внимательности - сыграть на годах в ее случае лучший вариант. В ее возрасте человек вряд ли сможет отличить правду ото лжи, Мэтт. Она ребенок... Она совсем еще ребенок... - А как же, - я резко остановился, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь нашими с Маршалом голосами, - вы слышите? - обострив внимание, я не двигаюсь и сижу, затаив дыхание, - шаги... Дирк взволнованно подскочил с места, пройдя комнату и преодолев расстояние в пару секунд, энергично отворил дверь в коридорчик. - Никого нет, - спокойно произнес он, но я могу поклясться, как заметил нотки облегчения в его голосе. - Герр, вы уверены? - Абсолютно, - уже неторопливо прикрыл он за собой дверь, вернувшись на место, - продолжайте, Мэтт. С минуту я по-прежнему сидел, не двигаясь и все еще вслушиваясь в звуки за дверью. - Бог мой, не там никого. - А как же нежелание помогать убийцам родителей? - Ее брат - девятнадцатилетний парень. Был найден расстрелянным около барака, где она скрывалась с матерью. - И, я так понимаю... - Все верно, - медленно, в своем царском стиле кивает Джон. - И совесть не будет удушать вас по ночам? - Я натворил в этой жизни слишком много дерьма, чтобы сохранить в себе хоть маломальскую каплю совести. Более того, все слова, что я наговорил, сказаны лишь для одной благой цели - ее спасения. Это достаточно очевидно. Человек, уверенный в правильности злодеяний, в собственных глазах - святой дух праведника. - Через четыре дня моя свадьба, - строже произносит Ариец, - и я прошу тебя об услуге. - Что угодно, Герр, - галантно склонив голову, я был готов выслушать все, что скажет мне Маршал. - Ты должен позаботиться о том, чтобы Мария ни в коем случае не узнала о Эмиль. Ни она, ни Генерал, ни кто-либо еще. И, к слову, - он понизил голос, - будем считать, сегодняшнего разговора не было и быть не могло.Часть 7
POV Джон Капли воды, стекающей на каменные плиты с трубы, образовали небольшую лужицу, расползшуюся чуть меньше, чем на десять-пятнадцать сантиметров. С этим запахом сырости и затхлости, с эхом, отдающим от каждого звука, шороха или всхлипа, появляющегося в подвале около шести вечера и глубокой ночью, часа в два-три, словно по расписанию, место казалось невообразимо зловещим и жутким. Но, вероятно, не для Эмиль: девчонке к таким не привыкать. Когда скрип железной двери стих, возникло ощущение, словно в подвале стало в два раза тише. Я впервые прохожу сюда, зная, что в одной из камер кроется человек, будто погребенный в ней. Мэтт оказался в этом плане действительно надежным человеком, ему хватило одной просьбы, чтоб без напоминаний выходить сюда и снабжать еврейку водой и едой. Впрочем, первые порции были не то, что маленькими, а скорее смехотворными. Она выглядела настолько истощенной, что, можно подумать, не ела больше месяца, а потому могла накинуться на еду с энтузиазмом дикого хищника, что в конечном итоге привело бы к летальному исходу. Мерное цоканье каблуков на кожаных сапогах отлетают от стен и потолка. Я прохожу все дальше, углубляясь в недры подвала, больше схожего с подземельем, осматривая череду камер. Решетка мерцает перед глазами. Так медленно и в тоже время быстро, что мне не удается сконцентрировать взгляд, она плывет перед глазами. Эффект получается тот же, если бы ты смотрел на дорогу с окна машины в движении. Не важно, с какой скоростью она едет, чем дольше ты смотришь, тем больше тебе кажется, что вокруг все плывет. Одна смежается со второй, я не вижу, где они граничат, камер слишком много и все они совершенно одинаковые. Одна, вторая, одна, вторая, по обеим сторонам, одна, вторая, одна... Грязное, впалое лицо с косой прожилкой тени, очертившей его на три неровных части. Крючковатые пальцы с землей под ногтями, обмороженные, в ссадинах и порезах, некоторые из которых совсем свежие, не поджившие и, казалось, недавно нанесенные, вцепились в ледяные прутья решетки, будто примороженные к ним на уровне глаз. Заплаканных, молчаливых, покорных. Смотрящих с непередаваемой болью и осознанием потери, крушений. Желудок свело, тело передернуло. Девчонка стояла, едва держась на ногах. Немая, как эта ночь. Болезненная, как мать, узнавшая о смерти сына на первых днях войны, выплакавшая все глаза и познавшая боль. Ту, что сильней физической, моральной, ту, что сильнее чего-то еще... Не имеет значение. Для тебя уже все не имеет значения. Драма - это всегда интересно. Помните?! Приблизившись к решетке, находясь в трех-четырех сантиметрах от девчонки, которые заполняют железные прутья, я ухватываюсь за них пальцами, не решаясь нарушить тишь подвала, легко касаясь ее руки, чего Эмиль, видимо, и не чувствует. Мне кажется, что я - зритель. Наблюдающий за постановкой и актерами из зала и, пускай, с первых сидениях, но с ощущением нереальности. Когда тебя что-то отделяет от человека, тебе всегда кажется, что он в какой-то мере нереален. Девчонка стоит, держась за решетку, с пустыми глазами - льдинками грязно-известкового цвета. Замерзшими, холодными, обреченными. С перетянутыми сальной бечевкой запястьями, посиневшими оттого, что кровь не поступает в кисти, сдавленными, онемевшими, потерявшими всякую чувствительность. Должно быть, возникает чувство, что конечности и вовсе не твои. Она молчит. Не моргает. Смотрит в мое лицо, такое близкое и в тоже время далекое от нее. Губы восковые, мертвецкого цвета аквамарина. Колыхающиеся, слегка шевелящиеся. Настолько неуловимо, что я думаю, будто это и вовсе галлюцинация. Моя рука медленно сползает с решетки, она с громким бряцаньем отворяется и, кажется, Эмиль не сразу понимает это. - Не бойся, - шепчу я, замечая, как девчонка затравленно отскочила, вжавшись в угол, - пожалуйста, не нужно... Ее грудь неугомонно взмывается вверх. Дыша через рот, она царапает обломанными ногтями стену, из ее приоткрытых обагренных губ выскальзывает теплый пар, мгновенно рассеиваясь в холодном воздухе. Я не тиран. Господи, я не тиран... Я не тиран. Я не тиран. Прошу тебя, не нужно меня бояться... Я не тиран, черт возьми! Мы сейчас - другие люди. Ее ярость развеяли часы, унеся с собой боль и оставив пресное послевкусие потери, горечи крови на губах. Я - параноик. Я - параноик. Гребаный параноик я. Предатель. Черствый и до безумства сдержанный. Я - параноик. Я - параноик, обронивший у спуска в подвал свою гордость и сущность ублюдка. Я - параноик. Повторяй вместе со мной. Параноик. Параноик... Мы - люди неисправимые. Застывшие, словно старый воск, растопить который сумеет лишь пламя огня. Мое пламя - передо мной. Запачканное, истомленное, с подгибающимися ногами от бессилия. Грубая ладонь коснулась щеки девчонки, соскользнув на шею, и я, не долго думая, притянул ее к себе, прикрыв своими губами губы еврейки. До безобразия ледяные. Застывшие, в отличие от ее тела, уже более энергично извивающегося в моем владении в знак бездарного сопротивления. Жалкого и неумелого, но воистину отчаянного. Безнравственно вжав девчонку в стену, вдавив до нехватки воздуха и полностью обездвижев, я бесцеремонно дернул ее руки на себя, сцепленные вместе, настолько резко и сильно, что она взвизгнула от боли заламывающих конечностей, после затресясь и истошно завыв, тут же получив несильный шлепок по лицу. Я не тиран... Не тиран. Не тиран, мать твою, я не тиран! Не медля, развернув еврейку к себе спиной, заведя руки на уровне головы, ухватившись за цепь, по-прежнему болтающуюся на ее шее со слабо пульсирующей венкой, я намотал ее на кулак, потянув на себя, отчего ее хриплый голос сорвался, тут же замолкнув. Неотчетливый, почти что незаметный шорох одежды, преобладаний эмоций над разумом, свист молнии на ширинке, судорожные, конвульсивные вздрагивания худого тела, последние бесформенные тряпки, держащиеся на нем балахоном, слетают на пол. Перед глазами выдающиеся лопатки, выгнувшаяся спина с выступающей бичевой - позвоночником, уходящим к пояснице, плотно прижимающейся к шинели, сиплое дыхание, доходящее до асфиксии от удушения цепью или, скорее, астмы, девчонка алчно хватает ртом воздух, губы уже не смыкаются до конца, в глазах рябят кольца, разъезжающиеся во все стороны, невероятное возбуждение, беспорядочность мыслей и, когда адекватность покидает меня окончательно, а тело, зажатое меж стеной, обмякает, я останавливаюсь... Господи Иисусе. Нет... только не сейчас... Руки дрожат от вспышки ярости, отступив, я едва успеваю подхватить податливое тело, опустившись вместе с ним на колени. Эмиль... Эмиль, прошу, ответь мне! Не молчи... Ну же, не молчи, черт подери, не молчи! Девчонка щурится в темноте, словно под в ослепительной лампой в операционной, голова ее неественно заваливается на бок в полном изморе, тяжелое дыхание вырывается изо рта и риторический вопрос ребенка, не причинившего боль никому, не получившего ее в зверских количествах: за что?! Глаза застилают слезы, не готовые выкатиться наружу, исчезнув в мгле камеры и пленкой держащиеся на глазах. Я настолько сильно погряз в гребаной апатии и бездушие, что забыл, как проявляются неподдельные, чистые чувства, лишенные грязи и аморальности. Я слишком сильно хотел избавиться от врожденной неуравновешенности, искоренив ее из себя методом полного удаления всех эмоций, даже не подозревая, что однажды вся злость, обида, зависть, ревность, любовь, волнение, досада, совесть, страх, которых я себя лишил, вырваться из меня смертоносным смерчем. Резко отпихнув меня в грудь, девчонка поднимается с пола, опираясь на дрожащие ноги, хватает свои тряпки, видимо, чуть придя в себя, пытаясь лихорадочно натянуть их или хотя бы прикрыться, плотно сомкнув губы и подавляя в себе каждый всхлип, но, секундой позже, кидается мне в ноги, отчего я совсем опешил, начиная кричать что-то на иврите, бьясь в истерике, крича, визжа, раздирая собственное тело ногтями, извиваясь, словно пытаясь стереть кожу о каменные плиты на полу, исчезнуть, раствориться, сдохнуть. - Эмиль, - произношу я, замечая, что мой голос и вовсе не слышен на фоне ее воплей, - Эмиль, - уже строже повторяю, одергивая девчонку, по-отцовски положив руку на ее плечо, крепко стиснув пальцы, и хорошенько встряхнув. - Пожалуйста... Прошу вас! - она наконец заговорила на немецком, но слова мне почти не удавалось разбирать, - мне нужен брат! Я хочу к брату! Прошу, пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста... - девчонка рефлекторно повторяла мольбы из раза в раз, заливаясь слезами, кашляя, но не успокаиваясь, пока голос ее совсем не стих и перешел на панический, сумасшедший шепот. Я утопаю в собственном болоте. Я попал в капкан, подстроенный для врага. Угодил в ловушку, сделанную мною же... - Твой брат мертв, Эмиль, - слова ошпаривают губы, сердце в груди оцепенело, напряжение сводит с ума. - Нет, - качает головой она, побуквенно изрекая из себя слова, - не-ет... Он жив. Он жив. Он жив, мать вашу, он живее всех живых! - Послушай меня, девочка, - грубо взяв в свои руки лицо еврейки, заставив смотреть ее прямиком в мои глаза, я понимаю, что мне легче убить ее прямо сейчас, нежели рассказывать все так, как есть. Убить ее и не мучиться... И не мучить ее. Поставить жирную точку. Перекрестить нашу встречу, как ошибку, совершенную мной. Доказать, что все было напрасно. Резко вонзить нож в спину. До того момента, как Эмиль поймет, что произошло. Отправить ее к матери и отцу. Отправить к семье... Облегчить участь... - Вы... Вы ведь обещали, - она подала голос, дрожащий и несмелый, когда до нее доходит, что ее варварски обманули. Обвели вокруг пальца, что все это время ей нагло лгали в лицо, - вы же... - Обещал, - глупое, наивное дитя... Такое смелое и отважное, а в душе ничего не соображающий младенец, готовый ради сладкой лжи пойти на все, что ему скажут. Девчонка ничего не говорит. Смотрит серыми глазами, где все еще читается надежда. аленький, крохотный, почти невидный лучик надежды... На что?! - Герр Лоури, - встревоженный, громкий голос заставил вздрогнуть Эмиль, сжаться, не зная, чего ожидать. Хотя, как мне кажется, ее уже ничего не могло напугать больше, чем осознание того, что она осталась совершенно одна. Измученная, едва ли не изнасилованная, а, быть может, изнасилованная не единожды до меня, вынашивающая побои и боевые отметины, как значки отличия, дарованные страшным словом В О Й Н А. Ее участь родиться здесь, в жерле этого смертоносного вулкана. И Эмиль с гордостью приняла эту участь. - Мэтт?! Какого черта он творит?! Парень несся к камере сломя голову, оказавшись у нее через пару секунд, совершенно проигнорировав голую Эмиль у моих ног и, казалось, даже не задев ее взглядом. - Вам нужно уходить, Герр, - запыхавшимся голосом вещал он, в то время как зрачки расширились до нереальных размеров, заполоняя радужку. - Что случилось? Что происходит, о чем ты?! - Они знают... Все, Генерал, Мария, Фюрер, они знают... Мэтт, силясь отдышаться и выровнять тон, почти неслышно поскуливал, словно подстреленный пес. - Не может быть. - Герр, поторопитесь, они с минуту на минуту будут здесь! - Но... как?! Как такое могло случиться? - Герр Скольд, - парень поджимает губы, понимая, что его объявление не станет для меня новостью, - тот день, когда мы разговаривали... Он все слышал, Герр. Не думаю, что все, - осекся парень, - но то, что требовалось, внял. В моей голове тут же всплыл отрывок пленкой из черно-белого кинофильма, когда за глухо запертой дверью Мэтт услышал шорохи, шаги, которым я, увы, не предал должного значения. Сердце забилось сильней, вколачиваясь в грудь, словно кувалдой отбивая каждый удар, кровь вдарила в голову, пресный ком туго встал в пересохшем горле. Быстро сняв шинель, я поднял Эмиль, резко потянув ее за руку и поставив на ноги, накинул на ее худенькое, голое тело верхнюю одежду, достающую почти до щиколоток. - Спрячь ее, - команда вырвалась из меня прежде, чем я успел подумать, куда. - Герр Лоури?! - Делай, что сказал. Я со всем разберусь, - суматошно поправляя пуговицы на воротничке, распрямившись и пытаясь предать своему виду большей уверенности, чтобы парень не смог усомниться в моих словах. - Вы же знаете, какая участь ждет предателей, - не веря собственным словам, одними губами произнес Мэтт. Они не посмеют. Не смогут. Не справятся. - Обещай мне, - я пулей метнулся к единственному человеку, которому мог доверять на протяжении всего времени и ни разу не давшему мне повод усомниться в нем, - обещай, что она выживет, - низким голосом, почти шепотом твердил я, схватив его за грудки. - Но, Герр Лоури... - Обещай, черт возьми! Клянись мне! Мэтт молчит. Тягостно, не спеша соглашаться, поглядывая на еврейку, забившуюся в угол, непонимающе взирающую на обоих. - Я столько раз просил тебя об услугах, - сожалеющий, но твердый голос проносится эхом по подвалу, - так прошу же... Выполни последнюю, - от слова "последнюю", парня передернуло, будто током ударив, и я, взяв его руку, отдаю в теплую ладонь то, что мне, вероятно, больше не понадобиться. Парень, не опуская глаз, крепко сжимает в пальцах подарок, говоря мне о том, что наступит день, когда он вернет его мне. - Мы еще встретимся, - отличная фраза для тех, кто сам не верит в собственные слова, - я обещаю вам, - напористый взгляд сверлит мои глаза и Мэтт, не прощаясь, берет за руку девчонку, исчезая в мгле коридора. Спешные шаги и шлепанье босых ног оставляют нечто особенное в моей голове. Я стою, не двигаясь, и вслушиваясь в эти звуки, понимая, насколько родными они мне кажутся. Звуки, которые хочется сохранить в своей душе как можно дольше...Эпилог
POV Мэтт. 1976. Малахитовая зелень, окаймляя молоденькие ветви деревьев, цветущих в первые дни пока еще прохладного лета, мелькала перед глазами. Отодвинув дрожащей рукой, облепленной пигментными пятнами столешницу, не отрывая взгляд от широко распахнутого окна, я нащупываю грубыми пальцами лист шероховатой бумаги средь карандашей, ручек, тетрадей, безделушек и прочего хлама. "Дорогой отец..." Буквы расплываются чернилами перед глазами и я сильней пытаюсь сконцентрировать взгляд на письме, скользя им по строкам, но на самом деле не читая, а лишь прокручивая в голове. До невозможности заученные, прочитанные мной в первый раз лет десять назад, но по-прежнему сохранившее в себе очарование того времени, когда мой сын пишет мне после первой недели университетской жизни, наполненной всем тем, к чему его тянуло с самого рождения. Он тот еще отрыва... Усмехаясь своим мыслям, чувствуя, как слабое сердце бьется быстрее и энергичней, как слезы выступают на глаза, я продолжаю читать, подмечая, что ничего не стоит растрогать старика. "Завтра я буду сдавать проверочные экзамены. Пожелай мне удачи. Как ты? Как мама? У вас все в порядке?" Помнится, эти расспросы всегда казались мне чрезмерной, никому не нужной показной заботой, а сейчас я прихожу к выводу, что читать эту часть особенно приятно. - Наш мальчик давно вырос, - трогательно произносит Лилия, беззвучно подойдя ко мне со спины и положив морщинистую руку на плече, - ужин готов, родной, - говорит она и медленно, аккуратно разворачиваясь, неспешными шажками двигается на кухню, держась за сгорбленную спину. Ах, Лилия... Мы познакомились в палаточном лагере, у костра, кажется, в совершенно другом измерении. У тебя были шикарные густые волосы медового оттенка, искристые, вечно улыбающиеся глаза и припухлые, насыщенно-коралловые губки. - Звонил Дирк, - произносишь ты, когда чувствуешь, что я показался на кухне, стоя у плиты и накладывая горячую, соблазнительно пахнущую еду. - Да?! - Ага, - мягко киваешь, прикрывая кастрюлю крышкой и по голосу я чувствую, что ты улыбаешься. - Как он? По-прежнему с Агнессой? - Они думают жениться, - поворачиваешься, и я замечаю мокрые, полные счастья глаза. Свадьба сына - что может быть лучше? - Мы не можем уйти на тот свет, не увидев Дирка в костюме, держащего за руку свою избранницу в роскошном белоснежном платье, - хрипло хохочу я, садясь за стол напротив твоего лица. - Это верно, - снисходительная улыбка на твоих губах греет мне душу, и ты, зная это, давала мне обещание улыбаться как можно чаще. Уплетая обед за обе щеки, я понимаю, насколько проголодался. Взгляд метнулся на буфет, где покоятся сверх двух десятков фотографий, начиная с самых маленьких с желтизной времени, заканчивая большими, с четким изображением, напечатанными совсем недавно. Август - наш общий с Лилией друг, запечатленный на снимке еще забавным парнишкой с торчащими передними зубами, кудрявым рыжим волосом, веснушками по всему лицу и угловатому телу. Это был тот человек, кому мы с женой были благодарны в первую очередь. Ведь, как ни крути, познакомил нас тем жарким вечером у игриво потрескивающего костра именно Аугуст. Бенди, Ивонет - сестрицы-близнецы, коих различали все лишь по крохотной родинке на щеке. Помнится, она была у Бинди. Или Ивонны... Здесь был своего рода музей воспоминаний, захороненных на каждом снимке. В середине, меж фотокарточкой брата Лилии - Артуром, чуть поодаль от Августа, тихо, с печальным безмолвием на меня смотрела девчонка - подросток со смольными черными волосами, вьющимися мелким бесом, и непередаваемо глубокими землянистыми глазами. Сейчас Эмиль жила на окраине Франции на вечно цветущих лугах, в частном домике, в полном покое, занимаясь своей новой книгой, готовой выйти вслед за первой, опубликованной не так давно и разошедшийся на "ура". И, кажется, занимаясь этим, девчушка, чудом спасшаяся во времена Второй Мировой Войны, скрывавшаяся с приближенным Маршала, отстоявшая свое право на существования у жестокой судьбы, обошедшей с ней не лучшим образом, доказавшая всем, что она будет, черт возьми, жить, была действительно счастлива. Джона расстреляли в день его свадьбы на Марии Кезлинг - дочери Генерала. Я не знаю, что стало с последней, и, честно говоря, это интересовало меня в крайнюю очередь. Запустив руку в карман потертого пиджака мышиного цвета, я достаю оттуда медный, тяжелый значок с изображением воинственного орла, с гравировкой на груди, с перьями, выскобленными на теле, возносящемся над скрещенным оружием, обрамленным в округлую рамку, где плохо, но, все же, виднелись венки из гевеи по краям, поблескивающее даже в самом тусклом освещении, оставленный мне Маршалом в день нашей последней встречи. - Я разговаривала с Эмиль, - подала голос Лилия, просвещенная во все мое прошлое и отлично поладившая в свое время с девчонкой, которую я никак не привыкну называть по имени или думать о ней, как о взрослом человеке. В моей голове она навсегда останется черномазой еврейкой, пойманной в бараке с матерью. Стойкой оборванкой, готовой перегрызть горло, но не давшей себя в обиду, борющейся до последнего и получившей свой приз - жизнь, - Она собирается в Австралию на публикации новой книги. - Серьезно? Уже? - Да. - Мне не терпится прочесть. - Она потрясающе пишет, - возбужденно произносит Лилия, вспоминая последнюю литературу, вышедшую из под пера Эмиль. - Я знаю, дорогая... Я знаю. Через месяц равномерной, ничем не примечательной старческой жизни, к нам почтой приходит подарочное издание: "Я люблю тебя, Дирк" *1 Эмиль Ассер.