Юный вождь

Ни для кого не секрет: южное племя воды находится в поистине плачевном состоянии. Недавние набеги магов огня разорили их территории, лишили половины населения, а уж когда «саламандры» истребили или увезли с собой всех магов… Как тяжело пришлось оставшимся! Ведь магия была неотъемлемой частью их жизни. С ее помощью лечили, строили дома, ловили рыбу… Многому пришлось учиться заново и, прежде всего, пришлось учиться выживать. Строить дома своими руками, исследовать морское дно на предмет целебных водорослей, охотиться за опасными животными, если их жир или шерсть способны были помочь болеющим детям… Помогали не всегда, не каждый раз удавалось достать необходимое — и дети умирали десятками, оставляя на земле безутешных родителей в криво (по неопытности) поставленных иглу… Конечно, их уровень жизни упал, как, впрочем, упал он и у всех других народов, обожженных (порой в прямом смысле) войной. Уровень жизни, но не надежда на лучшее и уж тем более — не боевой дух. А все благодаря юному вождю племени — Каттаю. Его, своего младшего сына, оставил вместо себя вождь Хакода, когда уехал сражаться с магами огня после смерти своей супруги. Обуянный горем, он не замечал ни опухших, красных глаз и молящего взгляда сына, ни стыдливо плачущей в углу и безмолвно укоряющей его дочери… Не замечал даже осуждения за спиной, хотя всегда был чуток к настроениям своего племени. Поступок его был эгоистичен: взять всех мужчин, большую часть припасов, корабли — и уехать неизвестно куда и неизвестно насколько. Они-то смогут раздобыть провиант где разбоем, где торговлей, а что делать тем, кто остался?.. Что делать детям, женщинам… Что делать Каттаю? Если мальчишка и задавался этим вопросом, то только тайно, про себя или, может быть, стыдливым шепотом делился тревогами и заботами с сестрой и дедушкой, Канном. Для всех остальных он всегда был воплощением спокойствия и твердой уверенности в том, что все будет хорошо, если только они не опустят рук. Если не перестанут надеяться. Когда он говорил об этом, то слова казались прочными, нетающими, яркими льдинами. По ним можно было идти вперед, навстречу тому светлому, ясному будущему, о котором мечтал Катт — о котором он рассказывал своим соплеменникам каждый вечер, когда они собирались у большого костра в поисках утешительной беседы. — Отец скоро вернется, — говорил он и слегка улыбался, не отрывая взгляда от не до конца сплетенной сети на своих коленях. — Мы обязательно поймаем много рыбы завтра, и нам не придется жить впроголодь, — говорил он и слегка улыбался, не отрывая взгляда от затачиваемых им рыболовных крючков. — Все будет хорошо, я обещаю, — говорил он и аккуратно выдалбливал очередную костяную ложку, миску или просто игрушку для недавно родившегося малыша. И ни на минуту не прекращалась работа. Ни на секунду не сходила с лица легкая, мягкая полуулыбка, но взгляд его всегда был серьезен. В нем отражался снег и блеск рыболовных крючков, в нем сверкали лунные лучи, но почти никогда его глаза цвета глубоких северных сумерек не сияли внутренним светом смеха и радости. У юного вождя было слишком много забот для этого. Каждый день он крутился, как рыбешка в добротно сделанном неводе. Мастерил сети или посуду, точил крючки, следил за дележом добычи, занимался с детьми, помогал женщинам готовить и исцелять (хоть и ворчал, что это женская работа и этим он заниматься не обязан), каждый вечер обходил селение в поисках погрешностей в поставленных иглу и, конечно, исправлял их на месте… Никто и никогда не видел Катая бездельничающим, и только Сокка, всегда работающая наравне с ним — видела уставшим. Вечером парнишка порой заходил в иглу на подгибающихся ногах, падал у самого порога прямо на шкуру и мгновенно отключался, не в силах даже доползти до лежанки. Едва не плача от жалости, Сокка подхватывала брата на руки — она, хоть и была девчонкой, всегда с легкостью могла оторвать его от земли — раздевала, стягивала с него сапоги, тщательно кутала в меховое одеяло, а потом часами сидела, разглядывая уставшее лицо на подушке, и рассеянно перебирала его жесткие, вьющиеся волосы. Каттай слабо вздыхал во сне и тянулся к ее рукам. Шептал: «Мама…» Иногда Сокка плакала и исступленно прижимала его к себе. Она не видела смерти Кайи, но от мысли, что она не заменит ему мать, а он ей не станет отцом, становилось физически больно. Сокка вспоминала случаи болезней Катта (а болел он всегда тяжело, потому что до последнего не желал ложиться в кровать и лечиться), когда мальчик метался по лежанке и через тихие всхлипы звал мать… Сокка раз за разом проводила по его пылающему лбу прохладной тряпочкой и едва ли не звериным рычанием гнала от их иглу всех посетителей: детей, рыдающих женщин… От их причитаний: «Какой молоденький, и так себя загнал» их хотелось огреть по голове чем-нибудь тяжелым. Будто она сама не знает, что ее брат сумасшедший трудоголик, повернутый на чувстве долга перед отцом и племенем! И ведь ничего, ничего нельзя с этим поделать! На все возмущения Сокки, на все ее попытки перехватить эстафету, забрать у него хотя бы четверть (хотя она хотела бы половину, а то и все разом) обязанностей он только мягко улыбался, кивал: да, конечно, я все понимаю, я тебя очень внимательно слушаю… А потом обнимал ее и проводил ладонью по жестким, колючим волосам, и Сокка ощущала себя так, будто это она — глупая младшая сестра, а вовсе не он — невыносимый младший брат. — Я должен, Сокка, — говорил ей Катт, и перед его мягкой полуулыбкой она ощущала себя совершенно беспомощной, — ведь я — вождь. И выходил из иглу, на ходу надевая на лицо улыбку «я-помогу-вам-всем-в-ущерб-своему-времени-силам-и-здоровью». «Вождь»… Да. Так о нем и говорили в селении, почти не вспоминая настоящего имени. «Юный вождь сказал, что будут полные неводы», — улыбался один рыбарь другому, и это было их своеобразным пожеланием доброй рыбалки. «Юный вождь сказал — по два куска мяса каждому, и не больше», — хмурились при разделе добычи, и это было самым весомым аргументом. «Юный вождь такой красивый мальчик, — вздыхали бабы, прижимая ладонь к щеке, — а невест кругом совсем нету, и работает он без продыху, бедняжка…» Сокку это невыносимо раздражало. Вождь да вождь, у него что, своего имени нету?! Есть! Красивое, между прочим! Каттай! Ее брат, ее маленький надоедливый младший брат, которого временами хочется пристукнуть, а иногда запихнуть насильно в кровать и весь день не давать ему выходить из иглу, чтобы отдохнул уже, наконец! Главное — не позволять его губам изгибаться в этой проклятой «улыбке вождя», перед которой даже она бессильна! Можно даже заклеить ему рот чем-нибудь. Носком, например. Все равно для его же блага! …и вместе с этим она им безумно гордилась. Она помнила, как до боли сжимала его мягкую, теплую ладошку, как вытирала варежкой слезы с его щек, когда уходили, растворялись в морозном тумане корабли их отца. Помнила, как звенел и срывался его голос, когда он приказывал всем расходиться, потому что завтра будет необходимо с удвоенной силой делать припасы, ведь Хакода увез с собой почти все накопленное. Помнила, как он прорыдал всю ночь у нее на плече, а на следующий день она впервые увидела у него эту проклятую — эту почти любимую — мягкую полуулыбку на еще чуточку пухлом лице двенадцатилетнего мальчика. Как у него начала выковываться осанка и твердый, спокойный взгляд. Как его начинали слушаться, как послушание переходило в практически благоговение… Сокка, конечно, очень скучала по отцу и знала, что когда он вернется, то они с Каттом на пару задушат его в объятиях. Но иногда — то с сочувствием, то с примесью злорадства — раздумывала: когда Хакода вернется… Кто из них — отец или сын — станет истинным вождем племени? И не знала, как ответить на этот вопрос.