До утра

Цветочный город — милая, уснувшая под белоснежным покрывалом Магнолия, закрывшая заслезившиеся от ветра глаза до раннего утра — погружён в темноту позднего вечера, погасшие фонари встречаются со лбами загулявшихся прохожих, а скользкий лёд больно кусает при неловком падении. Приоткрытое окошко впускает свежий, морозный воздух: зимнее дыхание, рисующее узорами инея по прозрачному стеклу и задувающее восковые свечи, расставленные наспех неаккуратно. И оттуда же выходит тень, обманчиво побледневшая фигура, не дрожит, только чихает громко и переворачивает сложенные стопки исписанных листов, пускает бумажные самолётики, а после завёртывается гусеницей в одеяло и морщит нос. Улыбка растягивает пересохшие губы, через ноздри обретшая ясные очертания тень вдыхает запах ромашкового чая, уловимый при заварке чутким драконьим нюхом. — И что ты творишь? — она улыбается, глаза блестят; поправляет растянувшийся свитер. Бежавшая из хижины, личного дома в негустом лесу, рассеявшаяся и оставившая чёткие контуры тень, прихватившая пушистый, засопевший, свернувший комочек — Нацу. Голодный и уставший от промозглой до недавнего времени погоды зверь, а теперь она — ненасытная, скалящая зубы сосульками на крышах домов и лавок со сладостями, царапающая разгулявшейся метелью и вьюгой, замёрзшая река и приросшие к ней деревянные лодки. Люси не скрывает радости, но ворчит привычно, несильно стучит сжатыми в кулаки руками по груди, приговаривает недовольно и называет непоседливым ребёнком. Ещё обнимает за шею, чувствуя контраст жара и холода, влажности от промокшего от растаявшего вмиг снега плотного шарфа, прижимается, чтобы услышать так же хорошо, как и он, биение неугомонного сердца. — Снова. Полностью принадлежать — привязаться настолько сильно, что тяжело сделать вдох, насытить стянутые болью лёгкие с последними остатками кислорода без присутствия нужного человека, невообразимо важного; откликнуться, когда обеспокоенно зовут и касаются испещрённой мелкими ранами и порезами кожи кончиками пальцев, грубо хватают за локоть. Позволить всевозможные вещи, пришедшие в голову, изредка потакать невинным прихотям, позабыв о собственных желаниях. И тянуться как можно ближе, словно к согревающему осколку солнца, врезавшемуся в застывшую землю или выложенные вдоль дороги кирпичи, позволять кусать натянутую кожу шеи и облизывать шершавым языком выпирающие косточки ключиц. — Неугомонная, странная такая. Уложу сейчас на стол и свяжу руки, чтобы не царапалась. Только оставить немного свободы одурманенной пташке: щепотку мыслей, чуть больше действий и желаний. — Не нужно. Пределы разумности стираются перед глазами, вместо них — пелена, оттаивающая корочка льда, и талая вода омывает ноющее, сдавленное тело. Люси целует задорно и смело в раскрытый, распахнутый рот — дивится собственной окрыляющей уверенности, подавляет налившееся румянцем смущение. Чашечки переворачиваются с блюдец, а чай проливается лимонными, пожухлыми ручейками, как растворившиеся солнечные зайчики, отброшенные на мягкий, ворсистый ковёр. Монотонно тикают часы; для Люси существует только разбавленная дыханием и смехом пародия на уютную тишину, а для него — её громкие мысли, тёплые ладони у щеки: нежелание оставаться одной, когда так страшно просыпаться во тьме и ждать наступления позднего утра. Но сломиться мимолётно: сомкнуть глаза на несколько секунд, после — проснуться ближе к обеду в горячих объятиях и сжиматься от неловкости и стеснения. Так зачем играть и прятаться, когда можно разжечь камин и улечься вдвоём заранее — за восемь часов до начала пробуждения. Как увлекательно целовать ложбинку меж ключиц, покрытые мурашками острые плечи, вылизывать спрятанные под бесформенным свитером до недавнего времени кольца синяков, очерчивать редкие шрамы, едва заметные на молочной коже, практически меловой. Залечить и оставить новые следы — собственные, говорящие о постоянном присутствии и нежелании делить с кем-либо, позволять наносить раздражающие символы магией и физическими атаками. Только он имеет полнейшее право сжимать кисти и притягивать за отросшие волосы, чтобы прокусить губы и чувствовать во рту металлический привкус. Кровью пахнет только кровь. — Страшно, но хочется. Так... — приговаривает она осторожно, торопливо на коротком выдохе, а затем закидывает голову назад и поддаётся всецело. Но как можно не верить тому, с кем пройден опасный и тернистый путь, пережито столько прекрасных и печальных моментов, с кем выстояли и не сломились, продолжили идти вперёд, вспоминая вечерами улыбки и слёзы, первые удачи и падения, случайные касания когда-то в прошлом, без которого не было бы их настоящих. Нацу шепчет настолько тихо, что ей приходится сосредотачиваться, разрешает: она поддаётся и тем самым даёт согласие, разрушает выстроенные границы и пускает его. Позволяет стянуть с себя мешающиеся вещи и даже недорогую подвеску, купленную на прошлом задании — и там же неизвестный, глупый жулик неслучайно оставил над щиколоткой глубокую ранку, ныне затянувшуюся и отпечатавшуюся, видимо, шрамом. Нацу видит и злится недолго, резко подхватывает её и проводит поспешно, будто торопится и боится не успеть, сильными руками по бёдрам. Нижнее бельё красивое — целомудренные трусики, кружевной лифчик; белоснежное, слепящее и невинное, что он останавливается на несколько секунд, пока сдвигается минутная стрелка со своего места, заедая через каждый очерченный проход. Люси сама расстёгивает застёжку и выпрямляется. Душно — как же душно и невыносимо. Нацу подмечает каждую мельчайшую деталь: россыпь родинок, как вкраплённые в небо звёзды, крохотное бледное родимое пятнышко под грудью, паутинки шрамов, появившиеся мурашки. И снова опаляет, когда тонкие пальцы скользят по напряжённому торсу несмело, когда она пытается неумело доставить удовольствие и показаться взрослой, когда она дрожит, как листок на ветру или птичье пёрышко. Нацу сбрасывает собственную одежду на пол, туда, где пролит ромашковый чай, и вновь наваливается сверху. Не в первый раз — второй, третий, бессчётный. Люси не может поверить, отводит взгляд. Нацу дёргает за волнистые прядки — явно после душа завитые волосы, в которых вьётся жёлтое, насыщенно пламя. Нравится вдыхать запах чистого тела, красивого и тёплого, прикусывать бьющиеся жилки губами и перехватывать чужое дыхание, и она хихикает: щекотно и забавно, не вписывается и одновременно дополняет ситуацию. Ещё на тихом стоне ловить обветренными губами девичий рот, сжимать мягкую грудь. Люси шире разводит ноги и обнимает его за плечи, когда он вжимается всем тело и входит наполовину, наслаждается подавленным вскриком — не тревожить уснувшие квартиры, ведь окно ещё распахнуто, но не чувствуется, нет; не беспокоить нечуткий сон принесённого в дом кота, лежащего на кухне, хоть дверь закрыта и подложено сырое полотенце. Изнутри она узкая, влажная, и от этого ему сносит крышу; двигается быстрее, шипит сквозь стиснутые зубы, когда она всё-таки начинает царапать лопатки — нужно было связать, закрыть глаза, чтобы обострить сильнее, чтобы задохнуться от прилива и вспорхнуть. Между стонами она говорит, как благодарна и счастлива, всхлипывает сердцещипательно, выгибается навстречу — хрустит позвонками, когда старается бесполезно увернуться от поцелуев, а он ловит вновь и вновь. Как всегда ловил во время падений — с башен, с обрыва, с края, с неба. Находил и ловил в последнюю секунду, а перед глазами уже проносились метеоритные дожди и падали одна за другой звёзды. И сейчас так же. Практически сгорают прилетевшие на пламя мотыльки. Люси верит ему и никогда не отвернётся. Люси судорожно дышит и не знает, куда деться от вонзившихся раскалёнными иглами чувств и эмоций, если поддаться ещё ближе, пустить полностью, чтобы слиться в единое целое и никогда не отпускать, сжимать небесные простыни и плыть по небу, двигаясь бёдрами. Только бы растянуть на вечность, пробовать — как вино, чтобы не забыть вкус. Ещё глоток, второй, третий, бесчисленный — утолить жажду, испить до дна. И кончает Люси со всхлипом жалобным, кружащим голову вновь, трогающим чуть ли не до слёз — пригладить по голове и обнять как можно крепче, чтобы успокоить и дать понять: никогда не настигнут кошмары и печальные концы, а он здесь — по-прежнему тёплый и родной, пахнущий ромашковых чаем и пеплом. Нацу кладёт руку на левую грудь: послушать угомонившееся сердце. На дне глаз Люси не потухшие угольки.