Безумие

О внешнем мире, том, что за стенами, Армин всегда знал больше других. Саша помнит, как ближе к вечеру, уже после ужина, вокруг него собиралась небольшая компания заинтересованных, и он, смущённый и взбудораженный вниманием, сбивчиво делился сведениями, почерпнутыми из старинных рукописных книг с картинками. Саша думала — враки всё это, выдумки. Что не бывает на самом деле каменной земли под прослойкой нетающего льда; и моря разноцветные, солёные, и плотоядные рыбы с острыми, словно бритва, зубами — просто сказки какие-то. За столетними стенами останки древних цивилизаций плодоносят дикими грушами, вскормленными человеческим перегноем, — думала она. Кадетские корпуса и вечерние байки при свечах остались позади, а часть небольшой компании заинтересованных угасла в пламени похоронных костров. Тем, кому выжить (не)посчастливилось, взросление вплетает в волосы — рыжие, светлые, тёмные — нити седины с каждой новой вылазкой и сражением, глумится будто бы, подгоняя преждевременное старение, заставляя прожить все сезоны взросления меньше, чем за год. Саше семнадцать — тёмно-каштановые вихры начинают отливать серебром. Она затягивает хвост потуже, безжалостно дерёт волосы — с каждым разом меж зубчиков деревянной щётки застревает всё больше неестественно-светлых волос. Смерть идёт за ней по пятам и сыплет серебряной пудрой уже у самых висков. Саше страшно стареть молодой, ещё девчонкой совсем: ещё чуть-чуть, месяц, может, два, если повезёт, — и она будет выглядеть старше собственной матери. Взросление стирает границы не только меж возрастными сезонами — стирает таинства непознанного мира, но компенсирует полученные знания новой порцией туманных тайн, по сравнению с которыми мистические снежные земли с ледяными нагорьями, о которых когда-то взахлёб рассказывал Армин, кажутся отголосками реального мира. Жизнь внутри стен превышает градус безумия ровно настолько, насколько раньше вечерние байки при свечах превышали здравый смысл. Незримый и вряд ли существующий Всевышний заправляет толпой, ставит её на колени через верных посредников — парализует, зомбирует мозг молитвами священников. Саша понимает их и жалеет отчасти — тех, кому верить больше не во что, в заложники берёт религия. Жалкие, пасущиеся, словно скот, они жиреют и обрастают шерстью внутри импровизированного пастбища столетних стен, предпочитая верить в эфемерное небесное чудо и роптать на отряд самоубийц с реальным оружием и реальными методами борьбы. Саше семнадцать — её тающая на глазах юность приносит новые разочарования. Компанейские вечерние посиделки сменяются сумбурным подростковым сексом под одеялом, грубым и быстрым, без поцелуев, ласк и нежностей, когда трясет не от страсти, а от страха — что если мы завтра умрём; что если мы бы умерли час назад? Она закусывает запястье до крови, когда тело пронзает судорогой оргазма, и кричит беззвучно с широко распахнутыми глазами — её терзают реалистичные видения, иссушающие до дна. И Жан в них мёртв, растерзан на кусочки, и губы его с потёками подсыхающей крови — синие и холодные. Саша прикрывает глаза, дышит шумно — всё никак отдышаться не может. Адреналин с примесью страха взлетает до небес. Она так и не осмеливается его поцеловать. Саше уже всё равно. Там, за пределами столетних стен, может, и плодоносят груши, вскормленные человеческим перегноем, может, и простираются разноцветные моря и земля существует ледяная, каменно-твёрдая. Там, совсем недалеко, — чьи-то чужие, скрытые от стада тайны, похороненные в недрах забытых подвалов и внутри каменных плит. В их пределах правит балом стадный инстинкт, а снаружи — сотни тысяч людей, облачённых в оболочки гигантов и утративших человечность, крушат остатки защиты, пожирают редеющее стадо и единицы тех, кто ещё осмеливается идти против системы. Так и получается — ещё вчера Саша была простым солдатом, а сегодня, выходит, уже убийца. Она помнит, как впервые лезвие пронзило уязвимую шею гиганта — кто же знал тогда, что ни один из них не аномальный, — просто каждый когда-то существовал как человек. Саша дрожит и сильнее кутается в одеяло. Ей никогда не постигнуть безумство этого мира. Уж лучше и дальше оставаться глупой и ведомой. — Поцелуй меня, — просит она жалобно, чтобы затмить тишину, чтобы в противоестественном течении её жизни наконец появилась нотка человечности. Слишком много было неправильного — и чужие смерти на глазах, и она, убивающая людей в оболочке гигантов, и слишком много этих ночей; странных отношений, начавшихся из-за страха и не по любви. Её пальцы дрожат — на висках Жана она замечает первые отметины пепельной седины. В этот момент она думает, что если им и суждено погибнуть, — то лучше пусть это случится с ней раньше — тогда её будоражащие реальностью видения никогда не сбудутся.