hurts

Plactic Tree - Anten.mp3

У Тэхена все плохо, он слушает Hurts, прижимаясь щекой к оконному стеклу, и это на самом деле hurts, хотя даже этого слова не хватает для того, чтобы выразить то, что вертится и переливается между ребер, словно косяк блестящих рыбешек. Пока через наушники прорывается тягучее «stay with me», Тэхен разглядывает проносящиеся за окном яркие пятна автомобилей, разбивающих дождевую завесу, и решает, что это его hurts — от злых и кусачих пираний. В Тэхене просто слишком много воды — текучей и прохладной; она полнит его грудь, голову, рот и руки, и он почти видит, как перекатываются пузырьки воздуха под кожей на запястьях. Это прозрачное и неудержимое наполняет его, принимает его форму, смешивается с кровью — красный с прозрачным, новый идеальный цвет. Тэхен смотрит за окно: там, за кривыми дождевых струй, расплываются темные силуэты — вытянутые фигуры людей, торопливо двигающихся по темным блестящим тротуарам, и плывут разноцветные шляпы зонтов — огромные грибы, словно попавшие в их реальность из Зазеркалья. И там хлестаемый дождем по худым щекам стоит Сехун — стоит, запрокинув голову кверху, к небу, к окнам тэхеновой квартиры. Его очертания размываются потоками воды, только лицо белеет — уставшее и очень красивое лицо. Между ними два этажа, оконное стекло, капли дождя и воздух — или три лестничных пролета, хрен знает сколько ступеней, общий коридор и пустота пыльных комнат. Тэхен смотрит, слова заползают в голову и сплетаются клубком в горле, тугим комом блестящих холодных змей. Сехун убирает мокрую выбеленную челку со лба и прикрывает правый глаз; Тэхен делает музыку громче и отворачивается. Ему очень хочется высунуться в форточку и проорать, заглушая ливень, заглушая шум машин и раскаты грома, что катился бы О Сехун в свое ебаное Зазеркалье и не мешал бы ему жить своим красивым лицом, своими худыми холодными руками и своей жалостью, от которой его тошнит откровенно. От самого себя Тэхена тоже подташнивает, и от воды, которая вместо крови, гоняет кислород к мозгу, а в итоге вымывает все разумное; вот он и остается глупой глазастой рыбиной, холодной и скользкой. Он вновь выглядывает на улицу: Сехун все так же стоит под его окном, и Тэхен откровенно не понимает, что ему от него надо, а потом Сехун достает из кармана тонкой кожаной курточки — курткой ее назвать просто язык не поворачивается — телефон, тычет неловко по экрану и подносит телефон к уху. Тэхен мысленно считает гудки: раз — он берет мобильный в руки, два — принимает вызов, три — поправляет наушники. Тэхен думает про пару долбоебов, которые никак не могут найти общий язык. Сехун раскрывает рот — он кажется просто черным провалом на белом лице — и говорит: — Хватит уже страдать, придурок. Сехун открывает правый глаз и прикрывает левый. Неусыпный дозорный, что-то типа ока Саурона и все дела. Пока Тэхен слушает дождь по ту сторону динамиков, Сехун говорит: — Давай встречаться. Это hurts — до ломоты в ребрах; они встречаются — запираются у Тэхена в квартире и сидят по разным углам — долгие две недели, и у Тэхена на самом деле становится куда меньше времени на то, чтобы замыкаться в себя; теперь он замыкается в Сехуна, в электрическую цепь с силой тока ровно в одно случайно прикосновение. Сехун не лечит — Сехун просто есть, просто оставляет на тэхеновом лице свои пустые — или просто не очень понятные взгляды. Об это «просто» ломается вся грусть и неистовое желание гнить в холодной пустоте гостиной, которая обставлена не то чтобы в духе минимализма, а вообще содержит в себе только старое, продавленное кресло, розетку и самого Тэхена. Сехун не вторгается в его пространство, десяток квадратных метров, которые он в шутку называет «безжизненностью». Тэхену, если честно, не смешно. В свои восемнадцать ему бы стоило на самом деле задуматься о чем-нибудь другом: ну там учеба, работа, семья или книги, игры, секс, а может, путешествия, счастье, одиночество — да ведь миллиарды схем можно придумать, только он завернулся в свой махровый пледик из никому ненужных, абсолютно бесполезных чувств — раздражения, скуки и бесконечной тоски — и сидит, добровольно запертый в четырех стенах. Сидит, разбирает по камушкам речное дно у себя внутри, давится отвращением ко всему этому, а остановиться не может. Каждый день под ним надламывается очередная ступенька, и он опасливо ступает на нее, ожидая услышать хруст сухих досок, только все тишина да тишина, а потом он добирается до самой вершины, думает, вау, жизнь прекрасна — и сама лестница переламывается, крошится в древесную труху. Просто в какой-то момент Тэхен начинает себя чувствовать. До того остро и болезненно, что кажется: лучше уж в окно. Просто в какой-то момент каждый предмет, каждый человек начинает давить на него. Он не знает, запоздавший ли это переходный возраст или просто какой-то странный нервяк. А может, ему просто нечем заняться. В любом случае, чувствовать Тэхену не нравится. Он считает своих внутренних рыб, гладит их по блестящим скользким спинам, а они вздрагивают, машут острыми хвостами и исчезают между темных коряг его внутренних органов, костей и сомнений. Сехун останавливается на пороге гостиной, смотрит странно опять — глаза темные и пустые, лицо расслабленно — а потом манит Тэхена к себе движением руки, и тот отзывается, поднимается нехотя с кресла и шагает к нему, ощущая себя тряпичной куклой, подвешенной на тонкой прозрачной леске. Он замирает только тогда, когда между ними не остается места для чего-то еще; Тэхен разглядывает родинки на сехуновых оголенных плечах, а когда подымает глаза, видит, как его взгляд наполняется каким-то странным чувством и цветом — прозрачным и светло-коричневым с искрами золотистого. И это тоже очень-очень hurts. Сехун чуть раздвигает губы на выдохе, его дыхание теплое и пахнет малиновой жвачкой, и вдруг улыбается той редкой своей улыбкой, в которой ни насмешки, ни жалости, ни веселья, а только что-то светлое, такое же бледное, как он сам, и Тэхена почти разрывает от того, как это остро и опасно. Если верить его внутренним рыбам — вестникам кислотных дождей и грозовых бурь — это чувство, перекатывающееся между уголками бледно-розовых сехуновых губ — это нежность. — Знаешь, это такой классный момент. Типа как в фильмах, когда главный герой и его будущая подружка стоят так близко, и тут играет какая-нибудь трогательная музыка, и они целуются, и все дела, — он говорит это с совершенно дурацкой серьезностью, а потом выдыхает, как-то грустно и почти жалобно, и от этого у Тэхена внутри ломаются еще тысячи лестниц: — Не режь наши фильмы. В этом столько всего, но больше всего обиды и привязанности, и Тэхен почти видит, как сплетаются, спутываются между ними толстые прочные нити, которые не пойдут никогда ни на шарфы, ни на свитера, только на новые чувства и эмоции, на боль и на счастье, на слезы и прикосновения, на тонкую вязь между «я» и «ты»; и — может быть — это просто слишком прекрасно. Сехун соединяет их губы — сначала выдохом-вдохом, потом осторожным прикосновением, потом теплотой едва слышного «Тэхен» — и этого хватает, чтобы вода закипела и все тэхеновы рыбы сварились заживо и всплыли кверху чешуйчатыми брюхами. Это не поцелуй даже — просто касание, кожа к коже, но Тэхена обжигает, и Сехун, холодный, как пустоглазая рыбина, вдруг кажется невероятно горячим. Сехун не лечит, напоминает себе Тэхен, у Сехуна наверняка есть миссия покруче. Может, он просто должен помочь Тэхену пробудить в себе суперспособности, чтобы потом спасать мир и целоваться под трогательную музыку, чтобы, если и болело, то недолго и по делу, а не из-за того, что в голове полный бардак. Это белое лицо, эти светлые волосы, эти капли дождя по впалым щекам — это точно какой-то символ, знать бы еще чего. И все их знакомство — от столкновения в метро и холода банки с колой по ладоням до тонкой границы между комнатами и губами — было неслучайно. Все эти рыбы, все это болючее и колкое, затаившееся под ребрами, все эти лестницы, ломающиеся одна за другой, но так и не приводящие к вершине — все это должно что-то значить. И Сехун соединяет их пальцы — они проскальзывают один между другим, занимая свои места, и сцепляются в замок — и где-то в этот момент вросшее в Тэхена hurts просто лопается, как мыльный пузырь, оставляя после себя запах дождя и растерянности. У Тэхена никнут плечи, он опускает голову и прикрывает глаза; Сехун упирается подбородком ему в макушку и дует тихонько, шевеля линялые рыжие пряди. И, может быть, это можно будет обозначить стартом, думает Тэхен, когда Сехун кладет ладонь ему на затылок — жест совершенно ненужный, но почему-то запредельно важный, — но все-таки для начала. Включите трогательную музыку.