Верное имя откроет дверь В сердце сверкающей пустоты. Радость моя, ты мне поверь — Никто не верил в меня более, чем ты. Мельница — Радость моя
Он шëл вверх по извилистой лестнице. Фоукс отказывался летать здесь, сжимая когтями его плечо, и Альбус успокаивающе его погладил по крылу. Он прекрасно понимал своего друга. Это место было пропитано скорбью. На каждом этаже были проходы с длинными коридорами, с десятками камер в каждом из них. Эти камеры были пусты — и это самое главное. Так почему тогда он сейчас здесь? Дело в ночном кошмаре или его письме? Но правда была в том, что он не простил бы себе, если он бы не пришёл… Письмо, которое он получил вчера не давало ему покоя. «Мне снилась Башня, Альбус. Пожалуйста, приди. Г.Г.» Альбус бы решил, что это очередная ложь из бесконечной череды вранья Гриндевальда. Он бы выбросил его письмо, сжёг, уничтожил бы медальон и забыл навсегда, если бы тем же грозовым летним днём 1945-го ему не приснился такой же сон… Гриндевальд — лжец. Гриндевальд — пророк. Вчера луна на небе была алой. Дурное знамение. Пусть Геллерт и не врал. Что это поменяет? Альбус делает шаг за шагом по лестнице вверх. К единственному узнику этой башни.*
Дело было в Томе Риддле. Он чувствовал в нем это с самого начала, ещё в ту первую встречу в приюте. В нем было что-то, что заставляло что-то внутри скручиваться в узел, что-то из-за чего становилось зябко и тоскливо. Абсолютная жестокость. Альбус бы ни за что не поверил, если бы кто-то другой так отозвался о ребенке, если бы не почувствовал это сам. Он ведь понял, понял сразу, что тот из себя представляет, но не хотел этого замечать, прямо как… Нет, нет, это совсем другое. Если бы он только знал… то всё равно ничего бы не смог поделать. Имел ли он право? Гриндевальд бы засмеялся ему в лицо, это было бы торжеством его правоты. Его трусость и желание убежать от правды стоили жизни. Жизней. Но тогда, в тот день в приюте… именно тогда он почувствовал холодный страх. Страх, несравнимый даже с тем, который он испытал, узнав, что Гриндевальд строит свою тюрьму в горах. Что Гел…что Гриндевальд создал армию живых мертвецов. В серых глазах ребенка читалась жестокость. Но дело было не в ней. Куда важнее и пугающе было то, чем этот мальчик не обладал. Но тогда он решил не придавать всему этому значения… Война с Гриндевальдом была в самом разгаре, а жестокий подросток из приюта казался чем-то малозначительным. А теперь Альбус идёт пешком по извилистой бесконечно длиной лестнице к единственному узнику этой башни. Он не должен был сюда приходить. Не должен был идти на поводу у страхов. Он и сам не знал на что рассчитывает, когда шёл на эту встречу. Услышав его зов Что он ждёт от Гриндевальда? Сочувствия? Поддержки и совета? Раскаяния? Искупления?*
Он не пришёл на суд, сославшись на плохое самочувствие после дуэли. И это была почти правда — он был разбит как никогда прежде, и, казалось бы, вся его жизнь попросту утекала как вода из треснутой вазы. Даже…после всего Альбус не был уверен ни в себе, ни в своих чувствах. Перед глазами снова и снова вставал образ Гел… Гриндевальда, стоящего перед ним на коленях, не думающего защищаться, с разрезом усмешки на губах, будто он услышал что-то смешное и страшное одновременно, и вот-вот начнет хохотать. Смешное и страшное — те вещи что всегда смешили Гриндевальда. Потом он достал тогда белый платок Хорошая была шутка…*
Ньют Скамандер выступал в качестве свидетеля, и Альбус до сих пор чувствует вину, из-за того, что по его просьбе бывшему ученику пришлось едва ли не защищать Гриндевальда. Впрочем, сам Ньют не винил его, Альбус видел в глазах магозоолога понимание и сочувствие. Альбус знал, что Ньюту хватило несколько намеков и обрывков фраз чтобы сложить два и два, и понять природу их с Геллертом отношений. Приговор был слишком мягок — это ещё не раз напишут в жёлтых газетах и наверняка не забудут упомянуть биографы. Пусть, пусть. Пусть называют это как угодно — хоть уроком милосердия и гуманности. Последний, впрочем, не помешал бы всем — всем магам. И ему. Что-то в глубине души по-прежнему бунтовало, когда он смотрел со стороны на их мир. Традиции, условности, страх, отчуждённость, безразличие — они все словно застывшие насекомые в смоле. Разве он не замечал этого раньше? Разве не с этим тогда грозовым летом 1899 они с Геллертом хотели бороться? Разве не эту смолу условностей и застоя мечтал разбить вдребезги Геллерт, прижимая его запястья к сырой траве, целуя его шею, и смеясь — заливисто и беззаботно, будто весь мир принадлежал только им. О чём тогда мечтал сам Геллерт? Разве об этом — пепелище войны, страдания и боль, смерти, смерти, восставшие по велению Старшей Палочки мертвецы… К горлу подкатил ком. Даже после всего, мысль о том, что Гриндевальда могли убить, причиняла ему боль. Он хотел убедить себя в том, что ему противно любое убийство, но не мог. Будь на месте Геллерта кто угодно другой совершивший то же самое, что и он — Альбус бы ни за что не задумался бы о неправильности казни. Он бы не сказал ни слова, не просил бы судей, не умолял бы Ньюта… Альбус невольно вздрогнул, осознав, что называет про себя Гриндевальда по имени. Он давно запретил это сам себе, а теперь вот поддался слабости. Кошмар, во всём определённо виноват кошмар. Достав из кармана крупный ключ, взятый у тюремщика Альбус подошёл к крупной резной двери комнаты, ставшей камерой для Гриндевальда. Его не должно быть здесь, но раз он пришёл, то выдержит это испытание, хотя бы… хотя бы ради Гел… Гриндевальда. Альбус поворачивает ключ и отпирает дверь.*
Он почувствовал что Альбус здесь сразу. Не потому что знал, что тот отзовëтся на это его письмо несмотря на то что игнорировал предыдущие, а потому что их связь все так же была неразрывной, и отзывалась болью в области сердца. Альбус мог сколько угодно считать пакт ошибкой юности, но сам Гриндевальд не жалел ни о чем. Геллерт знал, и поэтому ещё до того как заколдованный ключ коснулся двери его камеры, он понял что это был Альбус. Геллерт надеялся что не выдаст себя улыбкой, этот слабак не заслужил чувствовать себя правым. Пусть он и прав. Этот слабак, которому он сам и сдался… Альбус… Он стоял перед ним в расшитой мантии, будто всем своим видом насмехался над его статусом заключённого. Впрочем, его лицо, освещенное слабым лунным светом, выглядело осунувшимся и встревоженным, а сам он в своей светлой мантии напоминал призрака. Весь в белом Хотелось зло расхохотаться. Геллерт, усмехнувшись про себя почувствовал себя, хотя бы немного почувствовал себя хозяином положения. — Святоша, лжец, — нараспев произнёс Геллерт, почти с садиским удовольствием наблюдая, как Дамблдор морщится от боли. — Я рад, что ты в добром здравии. — О, mein Liebe, это очаровательно, что тебя волнует моё здравие. — Если это все что ты хотел мне сказать… Альбус двинулся в сторону окна, за которым летала его сумашедшая птица. Отражение от решеток запятнало его образ в темные линии. Ему это к лицу. Сейчас Альбус не молод, что говорить о нём, но когда-то они вдвоем могли бы остановить время для себя. Хранить у себя сокровище Фламеля и не использовать его, позволяя себе чахнуть! Только Геллерт двинулся к нему, не обращая внимания на звон цепей на его щиколотках и запястьях. — Нет. Альбус обернулся, взглянув на него идиотским беззащитным взглядом как тем летом Он не будет просить. Никогда не просил, в памяти все тот же день, когда он просил Альбуса пойти с ним, а тот… выбрал кости, свою ложь, выбрал собственную могилу вместо жизни с ним. Он видел в его глазах желание пойти, но этот лжец, этот слабак выбрал свой путь. Как же смешно и горько вышло, что так Альбус выбрал и его путь. — О, Альбус. Тогда мне ничего не стоило тебя убить. Ответь себе — почему я тебе проиграл? По щеке, побледневшей и сероватой от возраста покатилась слеза, блестнув в слабом свете луны. В руках Альбуса была та самая палочка, Бузиная и он направил её в его сторону. Перед глазами мелькнула вспышка и Геллерт почувствовал торжество.*
— Знаешь Альбус, вчера я видел сон. Там ты был убит в собственном доме, а я — в своей тюрьме. Иронично, не находишь? — бледное лицо исказила невесëлая усмешка. — Но ты и так всё увидел, да? Альбус стоял поодаль, и качал головой в разные стороны, в отрицании, закрыв ладонью рот, словно боясь закричать. Альбусу не идёт этот жалкий жест. Альбусу он не шёл и тогда, в 1899. Его длинные волосы растрепались и теперь заслоняли лицо. Геллерту хотелось просто убрать занавес его волос, почувствовать их мягкость, но в цепях ему было не дотянуться. Словно намеренно снова спрятавшись от него. — Альбус Дамблдор! Геллерт произнес это твердо, заставив Альбуса поднять голову и наконец посмотреть на него. А потом он упал на колени и произнес заготовленные слова клятвы. Из его рассеченной ногтями ладони на каменный пол по капле стекала кровь. Геллерт говорил и говорил слова, которых уже нельзя вернуть, не отрывая взгляда от голубых, побледневших от слёз глаз Альбуса.*
Вот и все. Клятвы были произнесены, но он не спешил отпускать руку Альбуса. Сердце гулко стучало в груди. Геллерту хотелось рассмеяться от облегчения. Не сбудется, не сбудется. Только что ему… нет, им, им удалось разорвать одну из цепочек судьбы! То видение, что мучало его во снах весь год, таяло перед его глазами, оставляя после себя лишь призрачный страх, как от дурного сна. — Ты ведь понимаешь, что теперь ничего не изменишь? — Альбус все ещё выглядел шокированным, но в его глазах больше не было боли. — Mein Liebe, — произнес Геллерт, целуя худую руку Альбуса, который застыл словно статуя. Будто это ново для него, усмехнулся про себя Геллерт. Но он решил играть в невинность. Геллерт бы посмеялся над этим, но чувствовал головокружение и усталость. Магия клятвы забрала у него слишком много сил, он съехал, касаясь спиной холодного камня стены. Альбус опустился рядом с ним на колени, обхватывая его лицо холодным руками и коротко, почти целомудренно поцеловав в губы. Геллерт неосознанно обнял его за плечи, легко касаясь длинных распущенных волос. — Геллерт, Геллерт, Гелли, — Альбус повторял его имя, срываясь на шепот, изучая ладонями его лицо, как слепец. Как тогда, в то далёкое безумное лето, когда всё было впереди, и весь мир мог бы принадлежать только им… — Положи меня, как печать, на сердце твое, — прошептал Альбус, касаясь его губ, глядя словно сквозь него своими невозможными синими глазами, -… как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень… Геллерт подался вперёд, больше всего на свете желая поцеловать Ала в ответ, глубоко и со всей страстью, так как хотелось давно, как Альбус выскользнул у него из рук, отстраняясь. — Прости. Я не смогу вернуться, — тихо и с горечью сказал он, проведя мягкой ладонью по его щеке. — Но ты можешь. Не уходи — хотелось попросить Геллерту, пытаясь уловить смысл слов Дамблдора, наплевав на то, что раньше бы посчитал слабостью. Альбус покачал головой, словно отвечая на его немую просьбу, и, обернувшись напоследок, исчез вспышке света. Геллерт засмеялся, чувствуя неуместное веселье. Альбус обманул его, но почему-то злости от этого он не чувствовал. Ночной воздух казался теплым, а привычный запах сырости после визита Альбуса сменился чем-то свежим и сладким. Он так долго врал себе. Этот надлом был в нём с самого рождения, а Альбус был тем кто смог его починить, заполнить трещины собой, коснуться его своим светом. Подойдя к небольшому окну Геллерт увидел на каменной плите едва заметную вычерченную линию — «Иса». — «Песнь Песней», значит? Геллерт усмехнулся, поднимая с пола Библию и крохотный мешочек со сладостями.