Дорога битого стекла

Тебя я знаю уже давно, не зная тебя и дня. И все слова прозвучали, но прозвучали не для меня. А взгляды, резкие, как гаррота, пойманы в основном по снам и фото. А я для чего-то стану твоим сном. (с)

Во сне у Гамова сероватая мертвая кожа, облезающая с лица лоскутами, пустые глаза и арбалетный болт, торчащий из груди чуть ниже пятого ребра. А этот арбалет в ее, Насты, руках. — Меня вдохновляют девушки, которым я не нужен, — покойник улыбается как живой, а черные кудри испачканы в запекшейся крови. Вчера вместо болта был топор. За ночь до этого — нож. Тонкая алая ниточка слюны медленно ползет по подбородку, и вянет красная астра в руке, осыпаются серым пеплом ее нежные лепестки. Наста вскакивает с постели, зажимая себе рот, чтобы не закричать, и обливается холодным потом. Она задыхается, глотает кислород как аквариумная рыбка — широко распахнутым ртом, — и утирает мокрое лицо трясущимися руками. Затем она замирает на минуту, сон еще слишком реален, картины стоят перед глазами, сбивая пульс и заставляя сердце выпрыгивать из груди от пожирающего ужаса. Все тело напрягается, как струна. Одеяло влажное, душное, от его объятий трудно избавиться. Но Наста всегда была сильнее своих желаний. Была. Это продолжается уже несколько месяцев по одной и той же, завязшей в зубах, схеме. Повторяющийся кошмар, пробуждение посреди ночи в слезах, пустующие коридоры с гуляющими сквозняками и сама Наста, бродящая каждую ночь по школе, как всеми позабытый и ненужный караульный. Когда-то ей сказали, что ночные прогулки здорово помогают проветриться от болезненных мыслей и плохих настроений. Солгали. Наста обходит здание, каждый этаж, останавливаясь у чужих комнат, где безмятежно видят десятый сон шныры, выходит на улицу, хрустит снегом, добираясь до пегасни. И долго-долго курит, не таясь и не прячась. По ночам здесь никого нет, можно слушать сонное фырканье пегов и курить, курить, пока не заледенеют пальцы и на губах не застынет стойкий привкус никотина и тоски. От этих чувств хочется вывернуть саму себя наизнанку и встряхнуть, как свежевыстиранную простынь. Наста не боится спать, она мало чего вообще боится. Увидеть гибель друга, умереть самой, предательства, не пройти болото. Остаться навсегда в мертвом мире, где твои злость и боль потрошат тебя заживо, раз за разом, до самой бесконечности. Жизнь – дорога, мощенная битым стеклом, а не кирпичом желтого цвета. Что ни шаг, то рана. Главное найти верный путь, и он не всегда там, где режешься меньше. Наста тушит сигарету и прикрывает воспаленные от недосыпа глаза. Астра, засохшая, хрупкая, теперь хранится в томике стихов поэтессы, чьи рифмы больно бьют по нервам. Наста и сама не знает, зачем сунула поникнувший венчик в карман в суете бегства. Столько раз она порывалась выкинуть его, швыряла в мусорную корзину, чтобы через час цветок вернулся обратно на свое место между двумя пожелтевшими страницами. В груди болезненно пульсирует гнев, обида и тоска. Зажмурившись и стиснув зубы, Наста сбивает кулаки о деревянную стену пегасни, чтобы мысли встали на место. Физическая боль всегда помогает отвлечься, а сотня заноз, которые не так-то просто будет вытащить, весьма располагают к тому, чтобы перестать страдать ерундой. Кулаки саднят и сочатся тяжелыми каплями в снег, пахнет кровью и деревом. Черные кудри, лукавые раскосые глаза — такие, наверняка, были у греческого хитреца Гермеса, — узкая линия рта. Наста остервенело трясет головой и окунает разбитые ладони в сугроб. Потревоженные пегасы возмущенно перефыркиваются в стойлах, но девушке до них нет никакого дела. Она мало чего боится, слишком много видела в этой жизни. Но единственное, что ее страшит: выбрать неверный путь на своей дороге из битого стекла. Ту дорожку, где цветут красные астры даже в декабре.