Любил я ее?

Я встретил Наташу в пятьдесят втором. Привели какую-то девчонку, тонкую, дрожащую, упрямо распрямляющую плечи. Приказали: учи. Я и собирался, в общем-то. Но все сразу пошло не так, сразу же. Может, потому что глаза свои не отводила от руки этой железной, как другие делали, может, потому что отнеслась как-то неофициально, сразу ближе подсела, принялась брататься, но сдался я фактически сразу. Дня не прошло, как уже целовал ее, вжимая в ледяную стену тренировочного зала: отопления на тех, кто в нем не нуждался, не тратили. Собственно, об этом я узнал только на третий день, когда рыжая и смеющаяся Наталия умудрилась переломить мне ненастоящую руку надвое. Так и улыбалась, глядя на ученых, разводящих руками над поломкой. Карпов, правда, похвалил ее и потом рассказал, что Наталия не простая шпионка, а с сывороткой суперсолдата, а значит, посильнее многих мужчин: ни от холода, ни от боли защищать не нужно. Поэтому с четвертого дня я стал требовать от нее скидывать на тренировке лишнюю одежду, чтобы не мешала (по официальной версии, которую она сразу же раскусила). Тихо любовался девичьим телом, крепнущим на глазах, и нехотя признавал, что скоро курс обучения придется завершать: запоминала она быстро, качественно. Частенько болезненно — уже для меня. Но и извинялась так же: выцеловывала каждый сантиметр, куда приходились удары несколькими часами ранее. До вспухших от поцелуев губ извинялась. Любил я ее? Так просто не ответишь: я не помню своего прошлого, данные в моем деле не хранят информации о том, была ли у меня семья, была ли возлюбленная. Но Наталия ею стала. Заменила мне всех и всегда смеялась над моим лицом, выражающим полное недоумение ее беззаботностью. Говорила, не отнимут меня у нее так просто, она не позволит. Теперь уже нет — голову любому свернет, если кто попытается. Так любит. Что было дальше, не помню. Просто однажды приказали залезть в капсулу, а дальше только холод. И глаза Наташи, большие, обиженные. Кричала что-то. Не забывал я ее, конечно. Никогда не забывал. Но вытаскивали меня из заморозки только для миссий. Шаг в сторону — расстрел. И на вопросы о Наталии не отвечали, никто о ней и не слышал даже. Вспомнил ли я ее, встретив на мосту? Говорю же, никогда не забывал. Прицеливался точнее, бил больнее — чтобы понимала, что ничего уже как прежде не будет, что тогда ее у меня забрали и сейчас отнимут, что не смогу я ей ни плеча подставить, ни от мира не сумею защитить. Да и к чему оно ей — почти меня порешила, сильная стала. Но глаза ее все равно об ином говорили: что и от боли ее защищать нужно, девчонку, в пятьдесят втором упрямо распрямляющую плечи и бесстрашно смотрящую в глаза тому, кто научит ее быть убийцей. И от себя защищать тоже, потому что не ожидала, что встретит меня снова, что я воскресну, и оно ей ножом по сердцу пройдется: любит. Да, ранил я ее тогда, но не убил. Я бы и не смог. Никогда бы не смог. Но если бы не попытался, расстреляли бы уже меня. Я ничего не помню о Стиве Роджерсе. Но я знаю Наталию. Знаю лучше прочих даже спустя столько лет. И вжимая ее в ледяную стену музея славы Капитана Америка, уже закрытого для посетителей, окончательно убеждаюсь, что та дрожащая в моих руках молодая Наташа и эта, перенесшая слишком много боли женщина — по-прежнему один и тот же человек. И улыбается по-прежнему, сообщая, что шеи посворачивала всем тем, кто меня у нее отнял, так что теперь уже точно не тронут: ни меня, ни ее. Так люблю ли я ее? Вдову не люблю. Жены у меня, конечно, не было, но вдовой я никого не оставлял. Агента Романофф не люблю, это что-то современное, ко мне не относящееся вовсе. Романову помню; новый век и Романофф принимать пока не хочется: нравится жить прошлым. Но Наташу, девчонку, глядящую открыто и светло, вкладывающую бесстрашно теплую ладошку в ледяную ладонь искусственной руки, выцеловывающую малейшую царапину, виновато глядя в глаза, люблю. Всегда любил. И пусть я не помню своего прошлого до нее, наконец уверен: наше будущее у нас уже не отнимут.