Ожидание

Часть 1. «Εϊδωλου»* - Ἀΐδης…** Листья падают на прозрачную поверхность волн, отражаясь в воде, и ветры подхватывают их, унося на своих крыльях. Листья плывут по течению, уплывают, точно время, а затем исчезают - растворяются в лазури небес, потемневшей от дыхания близкой ночи. - О Ἀΐδης… Я не вижу тебя, но каждый раз, наблюдая за танцем волны, будто бы чувствую твоё притяжение, твоё прохладное подземное дыхание, твой льдистый тёмный взгляд…*** И тихий рокот волн похож на музыку... Листья плывут-уплывают всё быстрее - убегают от тёплых весенних рук. Эти листья тоже весенние - первые листочки, не удержавшиеся на ветвях под последним порывом холодов. Не под тяжестью морозов, конечно, - их зимнее время уж давно прошло! - но в холоде последнего прощания, в ледяной грусти первых кошмаров, увиденных вдали от ЕГО объятий. - О если бы ты мог снова забрать меня, Ἀΐδης… Лишь короткий вздох, которому не суждено пролиться слезами. Ведь бессмысленно огорчаться понапрасну из-за того, чему никогда не произойти. Чему уже не произойти больше. Что уже произошло в свой час и свой черёд, и не вернется вновь, так же - не вернётся. Но пока уплывают вдаль по течению, пока ныряют в тёмную глубину волн первые оливковые листочки, зеленоватые с едва заметной желтинкой, горьковатые на вкус и оттого похожие на одиночество, можно немного... Нет, даже не повспоминать - помечтать о том, как возмутительно искущающе чувствуются на коже первые прикосновения, ещё не позволенные, но уже сладкие, каким нестерпимым жаром обжигают уста поцелуи, ещё не разделённые, но столь желанные, и как страшно, до боли страшно расстаться даже на мгновение, но разлука уже дрожит на кончиках пальцев, напоминает о себе весенним ветром. Ведь его давно не видела земля там, вверху... Теперь опять весна. Как выкуп за любовь, против которой восстала мать-природа, как вызов миру, который не хотел бы иметь дела с колючим холодом снежных зим. И эти листочки, что должны бы полниться цветом и соком в щедрости теплого мая, погибают в подводной тьме, сорванные последними вздохами брошенного на произвол судьбы, измученного одиночеством любовника. - Я вернусь, мой милый. Ты же знаешь, что вернусь! И солнце, лучезарный бог в сияющей величественной короне, там высоко в небе правящий своей колесницей, также знает об этом. Даже теперь, в разгар цветущей весны, он уже готовит бледно-серых коней для зимней колесницы, обычно плывущей так низко, над самой линией горизонта. И мать знает. Разумеется, знает, и уже сейчас желает лишь одного: изменить вечностью установленный порядок, что-то придумать, предпринять, что-то украсть у судьбы - и не отпускать любимой дочери никогда, и не допускать, чтобы тепло летних щедрот погасло, ушло вместе с последним взглядом Весны, обращенным к небу и солнцу. Знает мать и вот что: едва ли у нее это получится. Жертва принесена, пордтверждена, разрешена - жертва вновь спустится в преисподню. И этого не остановить. А значит, мать уже сейчас готова бесноваться летними грозами, бить по травам чистым огнём отцовских молний и проклинать всё в этом мире и все иные миры за то, что не усмотрела, не уберегла, допустила такое преступление, такой позор. Ах, матери подчас слишком эгоистичны в слепой и величавой материнской своей любви... - Я вернусь, но ведь ты... Будешь ли ты ждать меня?.. Чего больше в словах - вопроса, интереса, кокетства? Да и можно ли кокентничать с хмурым и мрачным богом, удерживающим в руках все силы потустороннего мира? Любой мог бы сказать: нельзя. Одной лишь ей известно, сколь горячи уста у холодного бога, не умеющего любить, сколь сладки прикосновения, омытые водами забытья и вечного сна, каким счастьем полнится тело, когда принадлежит ему, и как больно - до стона, до крика больно быть далеко: быть там, где тепло, солнечно и весело, но чувствовать внутри лишь пустоту, неистощимую боль утраты. Потому что он далеко. Потому что он не здесь. А мог бы он... - Нет! Тонкие пальцы прикасаются к зеркальной поверхности, и, словно испугавшись, вода содрогается, разбегается дрожью концентрических кругов. Конечно, испугалась... Конечно, дрожит! Как ещё можно отреагировать на столь крамольное, противоестественное, противоправное желание?! Он - и здесь? Тьма - в царстве света? Тут отец во вселенской мудрости своей присматривает за землей и всем живым, тут освещает небесно-чистый отцовский взгляд солнцеликий Гелиос, высоко поднимая по-весеннему быструю свою колесницу. Тут мать следит, чтобы никогда раньше времени не повторились ужасы прежних предательств. Поэтому никогда - даже на зов, даже ночью, под серебристыми лучами сестры по одиночеству, луноликой Селены - не выкрешут искры из камня чёрные копыта чёрных его коней. - Мой милый Ἀΐδης, мой любимый Ἀΐδης, весна пролетит так быстро. Вот увидишь: так быстро отшепчут свои молитвы майские дожди, и наступит лето. А от лета до осени - один только взгляд: бесконечно долгий, бесконечно измученный взгляд твоих глаз, утонувший во тьме берегов Стикса. Ты сам некогда избрал себе дом в тех мрачных краях. Ты сам отрезал себя от мира живых, и теперь, наверняка, не должен был бы так нестерпимо, так сильно страдать средь вечного сумрака, вечных сумерек. И всё же... поверить... можно. Вправду, можно поверить, ведь там, рядом с ним, лишь вечный, горьковатый, призрачный запах асфоделей, а здесь всё в цвету, в изобилии, здесь весна, здесь... - Поговори со мной! Память подсказывает, что нельзя. Память напоминает, что не стоит: всё равно никто не позволит хоть раз взглянуть сквозь темноту прохладных вод в мир, застывший под речным дном, но сердце плачет и рвется вниз - вырывается из груди, и падает, падает, падает... - Поговори, счастье моё! Твой голос - моя весна, и лето, и щедрая осень. Ради него восходит солнце и гаснут звезды, стряхивая маковую росу с тонких лучей своих. Глубоко в моём лоне отзывается голос твой - и тогда играют-переливаются лиловые колокольчики под лесной сенью, перекликаясь с музыкой моего тела, жаждущего тебя, видящего тебя во снах и грезах, днем и ночью. Поговори со мной... Вода дрожит и сверкает - скоро уж отойдёт ко сну и этот долгий, почти бесконечный майский день. Вода отражает отчаянно взметнувшиеся руки, сжатые до боли пальцы, раскрытые губы, горько-сладкие от любви и разлуки. Вода поглощает соленые капли весеннего дождя, не осмеливаясь даже предположить, что это слёзы: богини ведь не плачут! Полный водой до краёв, темный от сока, острый от жалостей и сожалений, камыш склоняется к рукам и чуть царапает кожу неосторожным своим прикосновением. “Подожди ещё немного...” Одно короткое мгновение - чтобы поверить или решить, что ей просто показалось, просто привиделось, просто увиделось**** в серебристо-темной воде отражение знакомого взгляда. “И не заметишь, как отгремят грозы, улетят птицы, как оливы пожелтеют, и осыплется их листва, безжалостно сорванная ветрами”. Её слёзы ещё дрожат на ресницах, ещё капают вниз, скользя по щекам, и расплываются по воде бесконечностью концентрических кругов, но вера в чудо уже родилась - теперь она будет становиться только сильнее. *** Где-то далеко, под земной твердью, под сводами Тартара, издревле обреченного удерживать преступных и одиноких, плещутся волны Флегетона. Бледные венчики асфоделей оборачиваются к воде, ибо лишь вода - хоть какой-то ориентир в этом мире вечных сумерек. Мужские пальцы сжимают разорванное полотно, некогда бывшее изысканным женским пеплумом. Пройдёт не так уж и много бессмысленных, бессонных дней, бесслёзных ночей - и он обернёт стан её в новые одежды - ещё прекраснее, безупречнее, подобные ей самой! И непременно такие, снимать которые - ни с чем не сравнимое удовольствие... “Подожди, совсем немного подожди, о Весна, любовь моя...” Он не имеет права разговаривать с ней и уж конечно не имеет права встречаться, не имеет права разодрать нетерпеливыми руками хрупкую земную кору, чтобы дотянуться до неё, поймать её взгляд, выпить жадным поцелуем вздох, ощутить объятья ласковых девичьих рук. Он вообще ни на что не имеет права, точно и не муж ей, будто и не властелин! Не властелин... Никогда не властелин - только раб. Вечный раб её весенней красоты, её тонкого тела, её горячей любви. Он не имеет права звать - только ждать. Но он знает: придёт его время - зимнее время, лютое, как сама смерть, и тут, в царстве вечной скорби взойдёт счастливое, смеющееся солнце, которого никогда не увидят несчастные в убогости своей поля и леса там, наверху... Да, он подождёт, надо подождать совсем немного. Он знает. И всё же, несмотря на собственное бесправие, шепчет в темноту: “Подожди, ещё подожди, моя милая...” Она не может его слышать, но отражение ее лица, ее дрожащий облик, её образ, мерцающий на поверхности темной прохладной воды, - слышит. Разумеется, слышит. * приблизительно читается как «эйдолон» (ударение в первом слоге), но увы, мои познания в древнегреческой фонетике ничтожно малы. «Еϊδωλου» – это «видение, мираж, привидение, вид, видимость; отражение, образ, изображение, воображаемый образ, представление, воображение, мечта и т.д. В принципе, мне все значения здесь подходят. ** Аид (по-древнегречески). Мне кажется, слово должно читаться, как нечто похожее на «Άидыс» (или «Хейдыс») *** в оригинале “потяг... подих... погляд” - лексическая градация и игра слов (я просто обещала заказчице, что при переводе буду комментировать некоторые моменты, которыми в оригинале игралась) **** и снова я тут в оригинале игралась словами: “мріяння... марення... марево...”