Сказ о том, как воевода Лютовой женился

Лютовой пробежался по крепкому вечернему морозцу, оббил валенки от снега и вошел, скидывая шапку, в избу. В тепле покрывшиеся изморозью от дыхания пегие кудри надо лбом оттаяли и прилипли ко лбу, он скупо улыбнулся выскочившей из клети девушке, отдал ей свой тяжелый кожух и шапку, и прошел дальше. Огромная печь полыхала жаром, и в горле тут же пересохло. - Милая, не подашь ли водицы? Девка, вертевшаяся тут же, поглядывая на него, буркнула: - Молоко будешь? Лютовой подумал и кивнул. Перед ним поставили маленькую крынку. - Пей, сокол мой, для тебя сберегла, - почти пропела девка. Звали ее то ли Ждана, то ли Звана, но этого уже никто не помнил. Кликали по прозвищу, а она и рада отзываться - Змеяной, за дерзкий и ядовитый язык. Молоко странно горчило. Лютовой выглотал мало не половину крынки, когда разобрал привкус волчеца. Глиняная посудина выпала из рук, разбиваясь и расплескивая отраву. - Ты... ты что натворила?! - мужчина схватился за горло, ринулся к двери, чтоб хотя бы попытаться исторгнуть отраву, сунув два пальца в рот, но было поздно: Змеяна не пожалела на него оборотных трав, еще, видать, и нож где-то в осиновый пень воткнула. Все тело скрутило судорогой, Лютовой грохнулся на пол, в осколки и лужу, хрипло взвыл, выгибаясь. Трещала одежда и самые мускулы, кости со щелчками выходили из суставов. Он скулил, выл, царапал доски пальцами, потом когтями, потом закрутился волчком. И в самом деле - волчком, голенастым пегим волком-подростком. Змеяна только захохотала, огрела веником: - Пошел прочь. Прочь отсюда, в лес беги, пока собак не спустила. Разум еще не забыл, что он был человеком, он прянул вперед, достать, ударить, но когти соскользнули по широкой юбке, а ему поперек ребер досталось уже ухватом. Он снова взвыл и ринулся на улицу, в стынь и синеву зимнего вечера. Лапы ожгло колким холодом, зашелся на цепи грозным хриплым лаем-клекотом Борень, здоровущий волкодав. Лютовой шарахнулся от него, поджимая хвост. - Волк! Ой, батюшки, во-о-о-олк! - заголосили рядом, и это стало последней каплей. Разум погас, оставляя лишь инстинкты, а те погнали волка прочь от пахнущих дымом изб. - Волк? - удивился Шуга, провожая взглядом улепетывающего прочь зверя. - Это откуда ж его занесло, аж до жилья добежал. Он вошел в избу и зацепился взглядом за какие-то рваные тряпки в руках у Змеяны. Будто сорочка вышитая оберегами, да не женской рукой... А потом вспомнил, кто единственный из всех гридней князя Здравина сам себе сорочки вышивает. - Случилось что с воеводой, Звана? - Откуда мне ведать? - девка швырнула тряпку в печь. Шуга не запомнил, как его к печи кинуло, остатки рубахи руки сами выхватили. Она, синими нитками вышитая, крупными мужскими стежками, и трехрогое громовое колесо... И порвана так, будто из ветхой реднины, а не доброго беленого полотна. Так Шуга к князю и бросился, вдруг да обманулся, при князе воевода, а девка рубаху порвала да признаться не может. Лютовоя не было ни в гриднице, ни при князе в терему, ни на дворе, где еще стучали палками особо азартные гридни, разгоняя кровь. - Он же к бабке Повиле пошел, - вспомнил князь Здравин. Старая Повила была травницей, самой известной в Соснове. Когда-то, десять лет назад, она выхаживала пришлого отрока, явившегося в Соснов с недоброй вестью об усобице меж князьями Заболотными. Пришел раненый, в жару, весть выхрипел и слег. А, оклемавшись, остался в Соснове, сначала в отроках при гриднях, потом гриднем в дружине, потом до воеводы дослужился. К своим двадцати шести летам. У травницы Звана и жила. - А оттуда куда собирался, не к себе ли? - Возвернуться обещал, - нахмурился князь. - Дело не договорили мы, да у него грудь прихватило. - Извела девка воеводу, - у Шуги так слезы и брызнули. - А мне сказывать не торопится, что сделала. - Какая девка? - не понял Здравин. - Звана. Сердцем чую, она его извела, змея подколодная. - Не бузи, Шуга! Молод ты еще, сердцем чуять, - князь тяжело поднялся. На мороз и у него ныли старые раны, Лютовой обещал принести ему мазь на медвежьем сале. - Не вернется воевода. Извела его девка эта, - бросил Шуга под ноги князю рубаху Лютовоя. - Пойду я в лес к себе, зверям поплачусь. Князь гаркнул, в терем ворвались гридни, а скоро уже колотили в двери избы старой Повилы. Переполошилась Звана, по горнице заметалась - князю донес, дурачок лесной. Его изводить надо было сперва, говорят же, что блаженный он, со зверями разговаривает, глазами птичьими смотрит. - Что сделала? - скрипела старая травница, повязывая седую косицу платком и шаркая к сеням. - Не делала ничего, не делала, - а сама по стене шарится, к окну пробирается. Старуха дверь распахнула, в избу гридни вошли, перед окнами тоже стояли, не успела Звана раму высадить, только в угол забилась, ровно кошка, глазами сверкала. - Где воевода Лютовой, травница? - Не видала, вернулась с час назад как. - Не бывало его тут! - Звана кричит, ум от страха потеряла. - А кожух чей валяется? Схватили девку, руки повязали да к князю на суд поволокли. И то ведь правда: валенки, кожух да шапка воеводовы в подполе спрятанные нашлись, да сорочка эта недопаленная. Молчит Змеяна, скалится, не говорит, что с воеводой сотворила. А в углу терема дурачок лесной подвывает, как зверь с лапами переломанными, второй час пошел, все воет, угомониться не может. И в лес к себе не идет. Жил у леса охотник княжеский, принес однажды с охоты парня весен десяти, ничего тот о себе помнить не помнил, откуда взялся сказать не мог, людей дичился. А как охотника рысь дикая задрала, так и вовсе ум потерял. В лес убежит да днями не кажется. Сладили ему на делянке избу, чтоб не пропал совсем дурачок, да так и оставили. Летом в лесу грибов наберет, тем и кормится. А зимой, говорит, звери подкармливают. Увидал однажды парень воеводу, да так и повадился таскаться поблизости. В гридни княжеские проситься взялся, на смех подняли, тем и дело кончилось. Тут и бабка Повила до терема, охая, доковыляла, с узелком каким-то. С порога на Звану накинулась, чуть не воя: - Что сотворила, бесстыдница! Срам-то како-о-ой, люди! А из узелка на чисто выметенный пол выпали корни волчеца с одолень-травой да полынью, не нитками - волосом пегим связанные, мокрые, будто из отвара вынутые. - Оборотила, змея подколодная, - дурачок и плакать перестал, в лес побежал, волка ловить. Князь, дело такое видя, повелел ведьму на берегу реки сжечь и пепел в песок зарыть, чтоб больше никому беды от нее не было. А когда занялся под ногами Званы-Змеяны костер, захохотала она, закричала, что ныне ни одна душа живая Лютовоя не вернет, что то наказание ему от Лесного Князя за то, что по весне волчицу подстрелил, волчат погубил. С тем и сгорела, черным дымом изошла, да дым тот не в небо летел, а по воде стелился. Выбрался Шуга к избушке своей, позвал птиц лесных, велел волка разыскать пегого, выгнать к нему в руки. Только на пятый день услышал он гвалт птичий да рык волчий. Видно, далеко забежать Лютовой успел. Подхватился, побежал ловить, как глянуть успел, маленький волчок быть должен. Лютовой был мужиком крепким, плечи - сажень косая, руки дубок молодой ломают, подковы гнут, кудри буйные по плечам вьются: волосинка черная, волосинка серебряная, с самого отрочества у него так, рано поседел, да не до конца. На полянке под деревьями вертелся, огрызаясь, вовсе не маленький зверь. Хоть и голенаст и большелап, как слеток, а видно, что не обычному лесному волку вровень станет. Шерстинка черная, шерстинка серебряная, а глаза не волчьи, серо-синие. Шуга кинулся, зверя за шею обхватил, успокаивать взялся. Шерсть руками выглаживает, морду слезами вымачивает. - Вспомни меня, воевода, вернись из зверя разумом человеческим. Рванулся волк, пасть страшенную оскалил, да не укусил - только жарким дыханием опалил горло, к коже клыками острыми едва коснулся. Тянет его Шуга в дом: - Идем, вечереть собралось, страшно мне в лесу в темноте. Только до покосившегося крылечка довести сподобился, в воротник меховой пальцы вплетая. У самого крыльца вырвался волк да канул в лесу, в темени. Пошел Шуга в избу, сел у окошка, опять слезы в горсть собирает. А в лесу, слышно, волчий вой к небу рвется, аж луна идет, к волчьему солнышку вздымается. Не вышло у Шуги сразу воеводу в разум вернуть. Поревел дурачок да спать улегся, утром решил волка ловить. Так и повелось: всю зиму приводили птицы волка к дому Шуги, потом он и сам приходить стал, да только дальше крыльца так и не дошел, рычал, зубами щелкал, огрызаясь. Не проснулся разум человечий. А Шуга к нему выйдет, обнимет за шею да плачет - не знает он, как обратно воеводу вернуть. Оборотила бы его девка по своей злобе – травами бы отпоил, нож отыскал-вытащил, а тут как вернешь, если чары не людские? В голос Шуга воет, словно сам волком стал, Князя Лесного вдоль да поперек честит - наказал бы на годик, почто навеки в волка обратил? Весной собрался Шуга, на поклон к старой Повиле пришел, помощи просить. - Не знаю, касатик, не знаю, - глядела на него старуха и головой качала. - От волчеца да одолени травы ведаю, чем полынь перебить, знаю, да вернет ли то ему разум? - Да вдруг вернет? - Не дано ни одной душе человеческой чары те перебить, ну да ладно, дам тебе травы. Научила, как заварить, как на лунную ночь настоять, да какие заговоры на питье читать. С тем и ушел Шуга из Соснова, назад к себе в избушку вернулся. А на пороге заяц лежит, под деревьями волк дожидается. В клубок свернулся, нос хвостом накрыл - спит. Утащил Шуга зайца, освежевал, разделал, похлебку себе сварил. Да пошел питье готовить, заговоры читать, как бабка учила. Три ночи на полную луну настаивал свое варево Шуга, три ночи не спал, противосолонь миску расписную с ним обходя да до хрипоты слова заветные повторяя. Уморился, как в третий раз луна за деревья укатилась, поспать лег, да до вечера и проспал. А проснулся от скулежа болезненного да воя короткого, подскочил, как ужаленный. И ринулся глядеть, что приключилось. Пегий волк, за зиму заматеревший да откормившийся, бился на поляне, то пытаясь встать на подкашивающиеся лапы, то катаясь по рыхлому весеннему снегу. Перевернутая миска, расколотая надвое, валялась у низкого чурбачка, где ее Шуга оставлял, и следов зелья на притоптанном снегу не было. Шуга метнулся, обхватил за шею: - Тихо-тихо, что ты, тихо. Зверь замер, хрипло дыша и поскуливая. А потом мазнул его по лицу жарким широким языком. Его дыхание пахло горькими травами, совсем не как у зверя. - Вернулся разум? - Шуга ему в глаза заглянул с надеждой. - Помнишь меня? В серо-синих, как ненастное небо, глазах плыла боль и обреченное понимание. Разум-то к Лютовою вернулся, да только что с того? Волчья шкура стала привычной, будто родился таким. - Вот и славно, а там, глядишь, перевернуть сумею, - Шуга ему в шею лбом уткнулся, носом захлюпал по привычке. Что с него взять, блаженного, от радости слезы льет, с горя еще пуще солью разливается. Волк извернулся, толкнул его широченной грудью, роняя на снег, замер над ним, принюхиваясь. А потом принялся слизывать соленые капли, фыркая и обдавая горячим дыханием. Вздохнул совсем по-человечьи. Шуга его по морде гладил, еще и поцеловать изладился. Волк так враскоряку и застыл над ним, глядя удивленно, аж пасть приоткрылась. Дурачок уселся, руки ему в шерсть на шее запустил греть, улыбается блаженно. До Лютовоя доходило все, как через туман. Будто с похмела проснулся, с тяжелой головой. Первое, что осознал, была чудовищная боль, раздирающая все тело, будто крючья на плетке-семихвостке. Потом его кто-то обнял, забормотал, что-то спросил. В глазах прояснело, и воевода к своему ужасу, вспомнил все: и Змеяну, опоившую его, и то, как волком по лесу рыскал, и наглых птиц, что с завидным постоянством гнали его сюда, к избушке дурачка Шуги. И то, как вылакал так дивно пахнущую воду. Потом он разобрал, что отрок говорил, в сердце надежда затеплилась. А дурачок ластился, гладил, обнимал. Целоваться зачем-то полез, а слезами Лютовою всю шерсть вымочил. Как есть дурачок, блаженный. То, что Шуге на мокром снегу холоднее, чем ему в богатой шубе, Лютовой допетрил скоро. Пришлось брать отрока за руку, да стараться еще не поранить, клыки сильно не сжимать, да вести в избу. Вспомнил он, как сам до порога доходил, а дальше будто гнало что-то, не пускало, шерсть вздыбил. Да на сей раз ничего такого не было. Шуга ему на пол тряпок бросил, чтоб лежать мягче было, умываться пошел. Ох, и невесело было воеводе бывшему, ох и тоскливо: как псу на подстилке теперь всю жизнь оставшуюся спать, по лесам за косулями да зайцами рыскать, сырым мясом брюхо набивать. А дурачок, что ему, рядом сел, тормошил да смеялся: - Вернул память. Целую зиму маялся! Так и повелось у них: днем волк в лес уходил, охотился, Шуге зайцев таскал, раз даже кабанчика приволок молодого. А ночью в избушке спал, перед топчаном, на котором сам Шуга устраивался. Дурачок ночью к нему сползет, под боком устроится и сопит, довольный. По полу ветер холодный гуляет, Лютовой его к себе под брюхо пригребет, греет. Как кутенка несмышленого. Весна волчьим хвостом майнула, пролетела, лето настало. Шуга повадился старой Повиле травки да коренья в урочные часы в лесу собирать, Лютовой с ним ходил, от зверья дурного стерег. В основном, от белок глупых: как налетят, залезут, затопчутся, зацокают, будто дел других у них нету. Волк на них рычит, а им и не страшно - и по нему протопчутся, и шерсти надергают, как линять стал. Забрались они раз к самой кромке болота дальнего, бабке Повиле лист морошковый собирать да осотий корень. Там-то Лютовой пенек кривой и мхом поросший и углядел. А в пеньке нож воткнутый - его нож, боевой, широкий. Было дело, пропал он у воеводы. Лютовой думал, что с пьяных глаз сам в реке утопил. А Шуга бегает, лист дергает, ничего вокруг не видит. Пришлось за руку его к пеньку вести - сам Лютовой к нему и близко подойти не смог, будто жаром по шкуре окатывало всякий раз. А дурачку что? Дотянулся, зашипел, как нож потащил, морозом по шкуре его продрало. Но нож вынул, да смотрит: - Превратишься обратно? Попробовал Лютовой, весь мох изрыл, кувыркаясь, шкуру измочил, да так и не вышло ничего. - Ну, ничего, не сразу все. Может, время надо. Только вздохнул волк тоскливо, хвост повесил да корзинку с травами пастью подхватил, оглянулся, мол, домой идем, вечереет. Дурачок за ним домой потопал, по пути гладил да чесал, что-то рассказывал и смеялся. Так и пришли. Пока Шуга лист сушиться под навесом раскладывал, волк в лес на охоту убежал. Затемно вернулся, злой и голодный - никого не поймал, только в ручей по самую холку окунулся. Ну, так-то оно и лучше, мусор лесной да пыль выполоскал, пока назад бежал - высох. У Шуги половина кабаньей ноги нашлась в леднике, приволок, ешь не хочу. Волк умял кусок, свернулся у дурачка под ногами, пока тот за столом при лучине сидел, травки свои перебирал, задремал. А проснулся от того, что замерз и бок отлежал. - О-о-ох, что ж я... - молвил и замер на четвереньках, в чем мать родила. Шуга за столом так и уснул, видимо, волк ему ноги пригрел. На голос Лютовоя подскочил, головой завертел. - Перевернулся? - Выходит, что так, - воевода встать попытался, да с отвычки все на четыре кости падал, ноги не держали. Шуга его подпер, выпрямиться помог, к топчану отвел, под боком притулился. - Спасибо тебе, - Лютовой как благодарить спасителя своего не знает, только обнимает крепко, привык уж греть собой. Шуга тощий, как зайчишка весенний, волосы русые вечно встрепанные, мусор в них лесной да цветы. Гладит его Лютовой, веточки да листочки из косицы распавшейся выбирает. А дурачок его как обхватил за пояс, так и помалкивает, носом в грудь воеводе уткнулся. Усмехнулся Лютовой. - Воробушек подстрешний, вся коса в травах. Заморился, да? Шуга помалкивает, дремлет уже, пригрелся от теплого тела, только руки никак разжать не может. Его это радость, его добыча, полгода вымаливал, приручал да охаживал. Встрепенулся Шуга: а как уйдет Лютовой к князю назад, воеводой служить? - Не уходи от меня. Мужчина только печально усмехнулся. - Куда уж мне? Свои же гридни на мечи поднимут, мужики в Соснове вилами встретят, коль вздумаю возвернуться. Кому нужен оборотень? - Примут они тебя, знает князь, что не по своей воле ты обернулся. Только ты все равно не уходи. - Ну, утром поглядим, - не стал обнадеживать мальца Лютовой. Хоть и спас его Шуга, да не дело это - от службы отлынивать, князь Здравин сам не раз говорил, что только воеводе своему доверяет всеместно. - Я как рубаху твою увидел, думал, там же и помру на месте. - Рубаху жалко, - невпопад согласился Лютовой. Оборотился-то он голышом, вся одежка - новая, добротная - клочьями еще в знахаркином доме разлезлась. И сейчас на топчане голым валялся, нечем было даже срам прикрыть. - Так я зашил, - обрадовался Шуга. И выволок ему из сундука рубаху: стежки одни вкривь, другие вкось. По краям обгорела чуть, да все не голым ходить. А чресла Лютовой чистой тряпицей обмотал. - Ты спи, я пойду хоть воды наношу, дров наколю. А что дурачку, свернулся на топчане и дремлет, счастливый - зазнобу свою сердечную в человека превратил, дрова самому колоть не надо, воды натаскают. Благодать, а не жизнь. Лютовою спать не спалось, руки аж зудели работой их занять, глаза в ночи, как у волка, все видели. Он и воды натаскал в бадью тридцативедерную, и дров напилил, на чем свет стоит ругая тупую ржавую пилу, и наколол, умахавшись тяжеленным колуном с отвычки до кровавых мозолей, и стреху поправить успел, где покосилась, прочными жердями подпер. У колодца водой облился, на завалинке отдохнуть присел - да и задремал. А на рассвете проснулся - да снова в серой шерсти, волком хвостатым. Взвыл с горя, аж птиц распугал. Шуга на двор выскочил, сразу к волку: - Ты чего? Лапу прищемил? Лютовой лег, накрыл голову лапами. Сам понимал, что зря надеялся колдовство скинуть так просто, но аж рычал от бессильного гнева. - Ну чего ты? Ночь будет, человеком станешь. Волк закатил глаза, поднялся, встряхнулся, выбивая из шкуры пыль, и потрусил в лес. Кабана он не сожрал всего, но не лениться ж теперь, пока мясо есть? Можно и просто зайцев погонять. А Шуга в лес убежал, медведей пугать. Лютовой набрел на земляничную поляну, постоял, с тоской думая, как бы так земляники пожрать, чтоб без листьев и корней? Потом бегом кинулся к дому, за туесом берестяным, а после - дурачка своего искать. Шуга по поляне с медвежонком взапуски носится, пятки розовые да черные сверкают, мать-медведица только взрыкивает, чтобы никто никого не помял. Волк на краю поляны так и замер, только шерсть на загривке дыбом стоит, да клыки под губой поблескивают. Шуга его увидал, с медведями попрощался, к волку своему припустил, обниматься. Тот его за собой потянул, туесок в руки настырно впихивая. Шуга ягод насобирал, туесок волку под нос сунул, ешь, мол. Лютовой был не жадным, с мальчишкой поделился - горсточку на дне оставил. Хотелось ему скакать и валяться, будто щенку неразумному. Будто волчья натура снова верх брала. И ныло что-то внутри, сладко и больно, растекалось по телу чумной одурью. Шуга ягод наелся, пошел волка теребить. Тот ему пузо подставил, на траве развалившись, как добрый пес, хвостом мел. И поскуливал, извивался, лапами дрыгал. Шуга хохотал, двумя руками живот волчий вычесывая: - Веселый ты, воевода. А Лютовою хоть в омут ныряй - не понимает дурачок, что не от веселья волк так под руками его вьется, скулит да дышит тяжко. Подумалось ему, что можно бы хоть волчицу в лесу найти. На счастье его, прилетели птицы, помощи просить - выпал из гнезда птенец, пищит, бьется. Убежал дурачок возвращать. Вечером Лютовой вернулся к избушке изрядно потрепанным. Оборотня-одиночку волчья стая прогнала, хорошо хоть не загрызли - был Лютовой крупнее обычных волков, но пришлось уйти, несолоно хлебавши. - Ты чего? - удивился Шуга. - С кем подрался, воевода? Солнце зашло, хлопнулся оземь волк - поднялся человеком. Хмуро молвил: - С волками подрался. - Чего не поделили? Идем в дом, зябко уже. Промолчал Лютовой, не стал ничего говорить. Видно, придется самому как-то справляться. В волчьем облике он даже не пробовал, хотя вылизывался регулярно, уже не удивляясь этой привычке, оставшейся от его безмозглой зимы. Добро хоть ночь в человечьем облике дана, вот уснет дурачок, можно будет и порукоблудить. А Шуга у него под боком растянулся, голову ему на грудь положил и вцепился, как клещ в волчью шкуру. Добро еще сам целиком не влез. Крепился Лютовой, крепился, да сдерживаться уж сил не стало, тело под боком теплое, хоть и костлявое, пахнет травами да чуточку дегтем, от того что волосья мыл. Прижал его воевода к себе шуйцей, на десницу поплевал и давай себе наяривать. Шуга во сне еще и вздыхает время от времени, да щекой о его грудь трется, только что ногами не сучит, как пес спящий. Нежная щека у дурачка, ровно девка он - кожа тонкая, чистая, щетины нет, не растет. А грудь у воеводы мохнатая, черным курчавым волосом заросла, да и там седые волоски видны. Еще и прильнул всем телом к нему Шуга, руку воеводе на грудь забросил. Задышал Лютовой часто, зубами заскрипел, плеснуло горячее семя, аж дурачка забрызгало. А тому что, спит, да на воеводу наползает, чтобы с топчана не сверзиться. Скоро весь перебрался, на горячем угрелся, костями своими во все места Лютовою уткнулся. Рубашонка ветхая до пояса задралась - воевода взвыл, больно уж заманчиво уд его, куда не след, упирался. - Ты чего воешь, не утро ж еще? - Шуга бормочет. Выть воевода перестал, зато зубами скрипел так, что едва не выкрошил. Не хватило телу молодому да давно не озоровавшему своей руки. Шуга на нем еще и поерзал, чуть костями своими не пропилил. Ночку воевода как на углях пролежал, каленым железом укрытый, утро едва не благословил за шкуру волчью, от срама укрывшую. В лес сбег, Шуга еще не проснулся, залег под папоротниками и уснул. Шуга ж с самого утра побежал воеводе землянику собирать, до которой тот зело охоч был. Заодно и у волков спросил, чего это они с перевертышем не поделили. А волкам чего скрывать - сказали, что к волчицам свататься приходил. Да нельзя оборотню с волчицей любиться - от того волкодлаки рождаются, мать еще в утробе грызть начинают, вечно голодные и злые. Вздохнул Шуга, загрустил. Что делать, не знает. Старая волчица ему и посоветовала, что. Шуга чуть со стыда не сгорел. "Да ты чего, старая, с ума что ли... Совсем..." "Ну, как знаешь, щенок, а только у нас так слабые волки к сильным приходят, когда волчиц не достается. Всем отрады телесной хочется", - фыркнула волчица и ушла. До вечера Шуга на бревне просидел, обдумывая. Ох, и икалось же Лесному Князю к вечеру за то, что не дал чары целиком снять. А коль снял бы - ушел бы Лютовой назад, как пить дать. Не обещал ведь остаться насовсем, да и куда это годится - оставаться? И с собой в княжий терем не взял бы. Так и побрел дурачок домой, лбом все шишки посшибал с сосен, медведю дорогу не уступил, чуть с лосем не столкнулся. Зверям по весне приволье да раздолье, каждая тварь пароваться да любиться хочет, один Шуга у себя в избушке сидел, ни о чем не думал. Да и с кем в лесу на мху ему кувыркаться, не белок же на уд вздевать? А самому под кого-то лечь... Страшно. Будто шаг в омут делаешь, закрутит-завертит, не выплывешь. Да полно, вправду пора себе сознаться, что давно уж в тот омут шагнул, как в глаза Лютовою впервые заглянул. Будто душу свою в них оставил, вот и таскался следом, норовил все на пути на глаза попасться. Так в избушке около воеводы дурачок и вертелся, шагу ступить не давал, помалкивал да все прильнуть норовил потеснее. Встревожился Лютовой, лоб его губами тронул: - Ты не захворал ли, зайчишка? Глаза как в горячке блестят, и сам весь горячий. А ну-кось, ступай под полог, сейчас я тебе лист смородиновый да калину, да мяту заварю. Да где там! Обнял его Шуга, прижался, не отпускает. Пришлось с парнем снова ложе делить, собой греть. Боялся Лютовой, что, если заболеет Шуга, он ему помочь мало чем сможет. В Соснов ночью идти, к знахарке, гиблое дело - его и в ворота не пропустят, и не в чем. А сам он травы особо и не знал, только раны шить и умел. - Не ходи к волчицам, нельзя перевертышам с ними. Волкодлаки наплодятся. Вспыхнул маками на скулах у воеводы румянец. - Все вызнал, выспросил? Ух, я тебе! - и по крепкому заду ладонью несильно хлопнул. Шуга только ему в шею смеется: - Ты в этом лесу одного зверя и огуляешь. - Да кому я нужен тут - ни зверь, ни человек, серединка на половинку? - удивился воевода. - А ты вокруг посмотри, вдруг глазами зоркими и углядишь кого. - Девок в малиннике, что ли? Да они от меня с визгом разбегутся, - недоуменно пожал плечами Лютовой. - Где ты в избе малинник с девками нашел? - Шуга смехом залился, а в глазах уж слезы блестят: не люб. Допетрил воевода, вскочил, из рук выпутавшись, на улицу вылетел, не обращая внимания, что голый. Жарко ему было - и со стыда, и от того, что слова дурачка заставили кровь загореться пуще прежнего. Свернулся Шуга в клубок на топчане, толику малую поплакал да и заснул. За Лютовоем бежать – хуже делов наделает. В лес идти – страшно по темноте ночью. Лютовой головой пару раз в дуб столетний постучался, аж сову, в дупле живущую, перепугал. Так по лесу и проболтался до утра. И в волчьем обличье домой не явился. Ушел подальше, решил Князя Лесного сыскать да просить чары снять. Сил в двух обликах жить не было. Ни зверем, ни человеком себя не чувствовал, будто порвали душу надвое да с волчьей половиной сшили. Совы над ним ухают, словно смеются, деревья скрипят, ветви черные тянут, за шкуру ухватить норовят. А наверху птица маленькая кружится, кричит, зовет, мол, вернись, потеряли тебя. Три дня и три ночи по лесу, в самой чаще его Лютовой кружил, да лесовики ему тропы путали, не дали в сердце леса пройти, к Князю в ноги кинуться. Пришлось вернуться. Пуста была избушка, ни огня в печи, одна зола холодная. Взвыл волк, нос в землю опустил и искать дурака кинулся. Куда еще Шугу занесло? Зачем ушел? Духа человечьего от Шуги нет: земляникой пахнет, цветами лесными да сосновой смолой, дальше-дальше след вьется, к Гиблым болотам, к трясине мертвой, да по краешку самому дальше тянется, в Черный лес. Спит дурачок на поляне клубком, а вокруг по земле мертвой цветы живые разрослись. Ох, как же хотелось Лютовою взять лозину и всыпать мальчишке пониже спины, чтоб неделю ел стоя и спал на животе. Но только взял его пастью за плечо и закинул себе на спину. И побежал назад. Пока бежал, ночь наступила. Совы опять хохочут, волки где-то перекликаются, зайцев гоняют. Пришлось дурачка на руках нести - надышался болотного тумана, бледный, в испарине. Как такого оставить? Спит, не пробудится, через раз дышит. А к Лютовою прижался, почуял, видать. Донес его воевода до избушки, уложил, едва руки расцепил. Холодно и волгло в доме было, от земляного пола сыростью несло. Взялся Лютовой печку растапливать да травный отвар настаивать, да кашу поставил вариться. Прогрелась избушка понемногу, от каши духом сытным потянуло, травой запаренной запахло. А дурачок даже вздохнуть не вздохнул лишнего раза. Лютовой отвару в чашку отлил, напоить его думал - не пьет. Бился-бился, пока не вспомнил, как выпаивали его самого. Набрал в рот, прильнул к бледным и холодным устам, потихонечку отвар переливая. Наглотался Шуга травного отвару, спать побеспокойней стал, глаза открыть силится. Раздел его Лютовой, руки да ноги растирать взялся, боялся косточки переломать - такие тонкие они. Кое-где на коже белой, как молоко, родинки виднелись, будто птица маковых зернышек накидала. Согрелся Шуга потихонечку, уже не такой бледный, и щеки порозовели, хоть от щек там одно название. И куда только в отроки просился? Да он же деревянную палицу не поднимет, не то, что меч. Совсем уже глаза, было, открыл, да не превозмог, заснул глубже, да хоть как нормальный человек, а не дух лесной, во владения чужие забредший. Укутал его Лютовой, сам каши поел и рядом спать лег. Опять на него Шуга перебрался, греться прижался. Воевода гнать не стал - умаялся и ничего, кроме как спать, не желал. Утром Шуга ему лапы собой прижал, за шею обнял, так и спать продолжил. Сбежал волк, только когда на двор приперло, и мочи терпеть не стало. Печь снова остыла, каша холодная, по полу тянет... Нет уж, хватит, набегался. А если он в следующий раз не у болота уснет, а в трясину сиганет? И чего его туда понесло? Шуга только к обеду проснулся, завозился, запопискивал. Волк над ним с укоризненной миной воздвигся, зарычал тихо. - Вернулся, - Шуга его слабыми руками обнял. Лютовой его за плечо клыками прихватил и потрепал маленько, чтоб знал, как с жизнью счеты сводить пытаться. Иного объяснения воевода глупому поступку Шуги не видел. - Ты чего кусаешься? - удивился дурачок. "А ты чего к болоту поперся?" - взрыкнул волк, жалея, что говорить до вечера не сможет. - Так я пошел тропинку к Князю Лесному искать. "Вот дурень же! Какой князь в болоте с лягухами жить станет? В сердце леса его терем, мне туда ходу нет, я сам три дня блукал, да не пустили". - Так надо Гиблое болото обогнуть, Черный лес пройти, а там и живет он. Только меня сном сморило, близко к трясине сунулся. "Вот и не суйся. Коль отмерили наказание мне, так и отбуду. А то обернут еще и тебя, да в зайку серенького, а-ам - и съем" - Лютовой щелкнул клыками. - Меня не обернут, - засмеялся Шуга. - Я сам кого хочешь оберну, переверну и прихлопну. Спорить волк не стал, как по его, так выглядело потешно и звучало глупо. Подтолкнул лобастой башкой: вставай, мол, печь разжигай, кашу грей, мясо жарь, и ешь, а то одни кости, кишки ссохлись уже, а хребет через живот потрогать можно. Шуга по дому захлопотал, еле ноги переставляя. Ежели б не наносил воды Лютовой, так и не пошел бы к колодезю. Волк и дрова ему с поленницы сам в пасти по чурбачку принес, в нос едва заноз не понасажал. Поел Шуга, забился обратно на топчан. Волк рядом лег, на него поглядывает. - Куда убежал? Я думал, ты пропадешь совсем. "Дурачок", - прихлопнул его тяжеленной лапой волк. Вздохнул тяжко: куда ему бежать? Некуда. - Почему вы меня все дурачком называете? "Глупый ты потому что. Жизни не знаешь" Шуга развел руками. - Какой уж есть. Волк вздохнул и к себе под пузо его пригреб, греть. Шуга руки в мех запустил, греться стал. - А ну как спадет заклятье совсем? "И хорошо же, разве нет?" - Уйдешь к людям? "А ты не человек, нешто? Да и не знаю я. Привык на воле бегать, но князю без меня нелегко". - А сам-то не уразумел еще, воевода? Волк закрыл глаза, отказываясь отвечать. Не было у него звериного чутья на нечисть, иначе б никакие лесовики его с пути не сбили. В волчьем облике только нюх да зрение волчьими стали, а так, когда разум человечий вернулся, все остальное и пропало, ежели и было. Шуга его в нос поцеловал, засмеялся. "Ну, лесовин, и что?" - отфыркнулся волк. - Да ничего, - и опять поцеловал. Ну, Лютовой ему лицо тоже вылизал, жестким языком. От шеи до лба прошелся. - А глаза у тебя такие, что была б у меня душа - утопил бы ее в них. Вздохнул волк, но ничего не ответил, только принялся глядеть, как за окошком, чуть от земли видном, свет солнечный гаснет. Шуга его еще крепче обнял, как Лютовоя перекинуло. - Так кто ж ты? - воевода над ним навис, на руки оперся и разглядывает, отстраняться не спешит. - Люди Лесом кличут. Хозяин здешний, от Синей речки до Черных болот. А так, дурачок лесной, со зверями разговариваю. - Знать, у Князя для меня прощения не выпросишь, - только и сказал воевода, - да и не надо того. Моя вина, мой и ответ. - Выпрошу. Добраться б только. Кто сумеет до трона княжеского дойти, исполнит князь мой тому желание заветное. - Что ж тебе иного не пожелать? Почто за мной почитай уж пять зим хвостом бегаешь? - По сердцу пришелся. Воевода только головой покачал: - И за то, что в твоих лесах охотился, не в обиде? - Люди всегда охотятся, это для вас привычно. Лютовой и не знал, что спросить еще, просто лежал рядом и рассматривал. Мальчишка как мальчишка, худой, русокосый, разве что зелень в глазах, как листочки молодые липовые, да кто там в глаза его всматривался? И обниматься так и тянется, льнет, мерзнет, видать. Ну, Лютовою тепла не жалко, только в жар кидает, как лесовин к нему прижимается, ногами холодными к ногам, как пальцы тонкие в шерсть на груди запускает. Еще и губы как на поцелуй подставил. Махнул воевода рукой на все, приник устами, целует, как воду пьет, так душу бы и выпил. Шуга прильнул тесней, от поцелуев и разум забыл. Лютовой гадать не стал, как с ним вести себя: как девку не помнешь, ухватиться не за что. Принялся просто гладить, как себя б тешил. Лесовин только стонет да извивается. Горячий весь стал, тело гладенькое, ну, чисто девка, меж ног только не то, что надо. Но и там приятно: пух нежный, как у птенца, да уд твердый, ровно из моржовьего клыка выточенный. Шуга так и манит, вьется, не мучить просит. А что его мучить? Поглядел Лютовой на себя, да на мальчишку, вздохнул тяжко, палец облизал и давай гладить его, где не след. Срам-то какой! А Шуга постанывает, как птаха, чирикает тоненько. Так и не тронул его этой ночью воевода, пожалел. Только измучил ласками, губы до боли зацеловал, да не только губы: под утро налились цветом, как сливы спеющие, синяки на плечах, на груди. Спит Шуга утром разомлевший весь, раскинулся, пригрелся, даже прикрываться не стал. Волк на него полюбовался, пошел снова дровишки к печке носить, Даже воды из бадьи набрать умудрился, с ледника остатки кабана вытащил, себе мяса отгрыз и на похлебку оставил. Шуга пробудился, похлебку сварил, ягод в лесу набрал. Волка цельный день не видал - тот в лес майнул, на охоту. К вечеру прибежал, молодого оленя принес. Дождался, пока Шуга из дому выйдет и ледник ему откроет, тушу туда сволок и лесовина за собой купаться на реку позвал. Самому надо было шерсть от крови отмыть, а Шугу - за компанию. Шуга ягоды сушиться рассыпал и за волком побежал, поплескаться в воде. Мавки от них по бочагам попрыгали, из-под воды поглядывали и смеялись-перекликались, а когда солнце зашло, и Лютовой обернулся, стали у лесовина его просить, поваляться по бережку, тело потешить. Шуга на мавок прикрикнул, мол, самому такое счастье с трудом досталось, не зарьтесь на чужое. Лютовой этих криков не разобрал - слыхал только, как лягушки в камышах переквакиваются, да вода шумит. Засмеялись мавки, водой в лесовина побрызгались да сгинули. Подобрался к Лютовою Шуга, тут его поперек тела ухватили и давай намывать. Раз окунули, два окунули, волосы мыльнянкой да яичными желтками намазали. - До скрипа отмыть решил, никак? - Вроде того, - ухмыльнулся воевода. Да не просто отмыл, а везде, куда добрался, да еще и приласкать умудрился, не обращая внимания на то, что лесовин, как маков цвет, алеет. - Ласковый ты, - Шуга к нему тянется. - Может и так. Ты сам-то ведаешь, чего от меня хочешь? - Ведаю, - и пуще того алеет. - Больно ж будет. Проклянешь меня потом. - Не прокляну, - и головой мотает. - Ну, гляди, я тебя неволить не стану, коль что, - подхватил Шугу Лютовой на руки и понес домой, на постель да в тепло. Шуга его по пути то в губы поцелует, то в щеку чмокнет. Так и пришли, добро, что изба еще теплая, не выстыла, постель на топчане широкая, на двоих хватает, а у Шуги в запасах мазь на сале топленом да на травах имеется. Уложил Лютовой полюбовничка своего, снова выглаживать принялся, нежить руками сильными да устами жадными. Опять лесовин запостанывал-зачирикал, как змея изгибается, вьюном вьется. Долготерпением воевода богами не облагодетельствован был, и так уже сколько без тела нежного в объятиях провел. Смазал мазью дубинушку свою богатырскую, да Шуге маленько подмазал, покуда пальцами достал. И давай его на уд свой крепкий, как дубовый корень узловатый, натягивать. Лесовин в плечи ему вцепился, пискнул, как мышь, лапой кошачьей пришибленная. А Лютовой не останавливается, только чуть помедленнее его к себе тянет, пока весь уд не скрылся. Жарко ему, аж до крику, закусил воевода губу, дышит тяжко. Лесовин, видать, маленько приспособился, уже не так вцепляться стал. Передохнули оба, назад Лютовой двинулся, опять же помедленнее, да весь не вышел, только еще мази добавил. На Шугу поглядел, на губы его искусанные и лоб в испарине, да неча жалеть, коль уже случилось. Оплел лесовин его руками за шею, чирикнул неуверенно. Поцеловал его Лютовой, так, губ не отнимая, и пошел шуровать, не останавливаясь. Шуга только стонет, да голос его еще пуще огонь в крови распаляет. Сладко стонет, будто медом мажет, никогда под воеводой так девки не стонали, чтоб до беспамятства довести. А тут будто голову туманом обвело, разум помрачился - Лютовой не опомнился, пока не излил семя горячее. Шуге, видать, так блаженно было, что, себя не коснувшись, обоих семенем забрызгал. Очнулся Лютовой, гладит его, целует и глядит с тревогой: - Жив ли? - А что со мной сдеется? – еле языком ворочая, выговорил Шуга, гладил его ладонями горячими. - Да уж вижу, что ничем тебя не пронять, - рассмеялся воевода. - А теперь и обратно к ручью можно, мавок подразнить, семя реке подарить. - Гляди, будут мавки в той реке плескаться, да потом еще в подоле тебе принесут. А и мне, может статься, - пуще прежнего хохочет Лютовой. На руки лесовина своего поднял, обмывать понес. - Вот и будешь лягушат своих пестовать, мухами зелененьких выкармливать. - Типун тебе, Шуга, только лягушат мне не хватало. Лесовин его целует да посмеивается. Так и покатилась жизнь у них в избушке лесной: днем волк уходил на охоту, по лесу бегать, зверье гонять, лесовина своего охранять, а ночью возвращался - любиться да тешиться. Да до утра где стреху подновит, где дров наколет, песка речного мытого наносил, пол в избе плашками деревянными застелил, печь переложил да перемазал, да с палицей, навроде меча вытесанной, упражняться не забывал. За лето мяса навялили-насолили, грибов да ягод насушили, трав насобирали. От стада общинного корова отбилась, в овраге отелилась - телочку Лютовой себе свел, а корову назад к стаду выгнал. Шугу попросил косу ему в Соснове на травы выменять, на заповедных лугах сено для скотины косить. Донесли о том князю Здравину, что Шуга в городе объявился, косу выменял. Приказал он дурачка лесного под белы рученьки взять да в терем привесть, допрос ему учинять вздумал. - Никак, вернул моего воеводу в разум человеческий, да сам и зачаровал? Почто Лютовой в Соснов, ко двору моему носа не кажет? - Волком по лесу рыщет воевода, день-деньской ветками да зайцами хрустит. Не поверил Здравин, сам к избушке на другой день явился, рубаху да порты, да сапоги воеводе привез, думал назад в город, в терем свой забрать. Глядь - сидит под деревом волчище матерый, скалится-ухмыляется. К князю подошел, в руку ему носом ткнулся - признался. И дурачок рядом вертится, волка за шею обнимает. - Видишь, князь, какого зверя я себе в лесу добыл. - Ты, коли спадет заклятье, - князь на Шугу и не глядит, с волком говорит, - возвращайся домой. Тяжко без тебя. Новый воевода всем хорош, да не ты. - А принеси мне, князь, веревку конопляную, мешок прочный да сластей-петушков сахарных, - Шуга хихикает. - Тогда и научу, как тебе воеводу добыть. Мне и так всем хорош, а коль тебе не нравится - на поклон к Хозяину Лесному сходи. - Добро, будет тебе все, что захочешь, - сказал князь и ушел. Через день вернулся, всего, как Шуга сказал, принес. Взял лесовин веревку, свистнул – вышел лось из лесу, зверь важный, рога – аки ветви дубовые. Привязал Шуга веревку к рогам, конец ее князю вручил да мешок в руки ему сунул: - Отведет тебя лось на поляну одну, собери мне там полмешка цветов синих. А как вернешься, дальше совет держать будем. Делать нечего, отправился князь, хромая да покряхтывая, цветы собирать. Старость ему не в радость, да воевода очень уж назад требуется. А Шуга грустный около избушки ходит, вздыхает тяжко. Лютовой под кустом лежит, помалкивает, не встает, зайцев не гоняет, морду отвернул и думу думает. Скоро уже и вечереть начало, хмурится Шуга пуще прежнего - а ну, как вернется князь невовремя? Тут лось на поляну выломился, следом и князь уставший, еле спину разогнувший, да мешок тащит, мало не доверху набитый цветами синими. - Получай, - говорит, - мешок свой, учи, как воеводу моего к людям возвернуть. Взял Шуга цветы, в миску положил, только хруст пошел, как толочь взялся. - К Князю Лесному пойдешь на поклон. Мне не дойти, не пустит меня болото, Лютовою не добрести, лесовики запутают. А про тебя приказа не было. А как придешь, спросит он тебя про желание заветное, что хочешь - то загадывай. Поблагодарил его князь, про тропу выспросил и ушел: в ночь-полночь кто ж в здравом уме к болоту пойдет? На следующий день с утра раннего услышал Лютовой, как конь по тропе проскакал, следом кинулся. Сам-один и впрямь не пройдет он, а вот следом за князем - авось и свезет. Да и друга своего, благодетеля, отпустить одного совесть не позволила. Сварил Шуга цветы истолченные, варево на тропинку плеснул. И пошли виться следом за князем цветы синие, да и сам лесовин побрел потихоньку. Отпустил коня князь перед болотом, по крупу хворостиной огрел, конь домой поскакал. А Здравин вперед пошел, болото кругом обходить. Следом за ним волк крадется, ни ветки не шелохнет, ни травиной не шерохнет. А по следу князя, по синим цветам Шуга идет, на лес Черный поглядывает да вздрагивает, только шагу не сбавляет. Желание уж очень исполнить хочется. Долго ли шел князь - не ведал того, все болотное комарье собой накормил, пока по краю, где осот белый растет, пробирался. Трижды чуть в бочаг не сверзился, волк, за ним крадущийся, думал, уж хвостом придется вытаскивать. Но тут болото кончилось. Стоит лес черный, а вдали еле-еле полоска светлая виднеется, где трон Князя Лесного, то ли есть она, то ли нет, не разобрать. Светлому Хорсу князь помолился, Ладу в помощь призвал, да и пошел, прямо в самое сердце Черного леса, куда чуйка звала да ноги несли. А за ним цветы синие бегут, расцветают. Шуга по цветам тем лихо болото пробежал, надышался совсем немного, зевает, нога за ногу цепляет, однако ж идет помаленьку. А волчара пегий в стороне крадется, от обоих прячется, до поры на глаза не является. Долго ли, коротко ли деревья скрипели, да тени голосами совиными ухали, страху нагоняли. Только вышел князь Здравин на поляну светлую, на траву шелковую. Стоит посреди поляны деревце тонкое – калина лесная, ходит вокруг парень, волосы – как кора сосновая, глаза – как у сокола, желтые. Ленты на деревце вяжет да что-то приговаривает. Завидел князя, глазами сверкнул: - Человек явился? - А и явился, князь лесной, за милостью к тебе, - хоть и болела спина, да не переломился Здравин в поклоне согнуться. - Ну, коль явился, так сказывай, раз уж мной закон установлен, нарушать не стану. Что надо? Богатств несметных, зверей редких, жену-красавицу или молодость прежнюю? Усмехнулся Здравин: - Богатства у меня свои, хоть и считанные, да трудом, потом и кровью заработанные. Зверей редких, уж не гневайся, да мои охотники и сами наловят, жена у меня и без того красота писаная, сын умница, есть кому княжество передать, не надобно мне молодости, отдохнуть уже хочу. А верни ты мне, князь лесной, воеводу моего доброго, Лютовоя Зимовича, сними с него чары свои оборотные. Хмурится Князь Лесной: - Ну, будь по-твоему. Не хотел я его еще с годок отпускать, но раз уж пришел да пожелал ты, будь по-твоему... Ах ты, пакость травяная, - и вывалившегося из кустов Шугу за ухо поймал и трепать стал: - Не нытьем, так измором взять задумал? Пищит Шуга, трепыхается: - А желание? Я же пришел. - Желание ему! Чего тебе желать-то, несмышленыш ты сосновый, паскуда моховая, выползок земляничный? - Девкой стать хочу, ой-ой, ушко мое! Сделай меня девкой-красавицей, княже, большего не прошу! - и аж слезы по щекам покатились. Плюнул Князь Лесной с досады, махнул рукой, завертело Шугу. - Ну, будешь мавкой теперь на лугу плясать, пока не одумаешься. Хлопнулся Шуга оземь, аж листья взвихрило, а как разнесло ветром их, глянул Здравин - заместо дурачка лесного девка в портах да рубахе на мураве лежит, слезами умывается, косами зелеными, как трава, утирается. Тощая, ровно былина, да грудки, как у козочки, торчком торчат, через сорочку ветхую просвечивают. - А-а-а, ма-а-авкой! Он же меня не полюби-и-ит! - рыдмя рыдает. - Да кто тебя там опять не полюбит? - Князь аж кричит. Выскочил тут из-за кустов волк пегий, оземь ударился и человеком поднялся. Поклонился Князю Лесному земно: - Прости меня, Княже, только и я до тебя дошел, и мое желание исполни. - А тебе-то что надобно? Человеком уже навеки стал. - Сделай и невесту мою человеком, хочется мне не лягушат в ушате качать, а детей человеческих в колыбели, - и Шугу поднял, к груди прижал крепко. У мавки и слезы высохли. Вокруг аж потемнело: - Невесту твою! Да пускай лягушкой скачет! - Квак! - Пускай белкой носится! - Цок! - Человеком ее сделать...! - Ой! - Вот так и оставь, Княже, не гневайся, люба она мне во всяком виде, и в беличьей шкурке, и в лягушачьей, и как парнем была, да счастья-то хочется с милушкой-ладушкой. Посветлело на поляне, обуздал Князь Лесной гнев: - Ступайте отсюда все трое. Рукой только махнул - подхватил вихрь князя Здравина, Лютовоя и Шугу, перенес к избушке лесовинской. Прижимается Шуга к воеводе, обнимает: - Расколдовался! - А ты, дурачок... дурочка моя, чего поскакала следом? Стала бы мавкой, защекотала бы меня - и вся любовь-недолга! Князь стоит да смеется, аж за бок держится. - Да зачем мне тебя щекотать? Принесла бы тебе ушат лягушат, воспитывали бы вместе. Здравин от смеху аж икать начал, наземь упал и встать не может. - Вот, довела человека. Тащи водички да мазь свою на травах, чай, осталась еще в туеске? Спину-то, княже, прихватило, али как? - Лютовой князя поднял, в избу повел. Тот только смеется. В четыре руки разогнули его, спину согрели. А тут из города гридни примчались: конь в терем прискакал, да без князя! Княгиня уже вой подняла, что с бабы взять, послала искать, живого или мертвого. Прискакали и понять не могут, что случилось. Князь живехонек, воевода Лютовой живой-здоровый рядом. Да девка какая-то мелкая рядом вертится. Глаза зеленые, коса русая до пониже пояса да в руку толщиной, а сама мордочка знакомая. - Лесава, невеста моя, - воевода ухмыляется. - От проклятья меня она да князь избавили. Ну, берем князя и в Соснов возвращаемся. Не гоже княгине слезы лить. Разок Лесава прошлась - всю поляну цветы взяли, другой раз шагнула - из лесу лось выглянул, поглядеть, что тут лесовин творит. Не смог Князь лесной, нечисть могущественная, помельче нечисть в человека превратить, сделал берегиней лесной. Лютовою и дела нет, целует ее, на ухо шепчет: - Лягушат-то мне принесешь, аль сына родишь? Лесава как зоря вспыхнула: - А уж как постараешься. - Ох, как постараюсь, так уж постараюсь. Чтоб стать не смогла и ножки свести наутро, - тихо рассмеялся воевода. Поднял ее на руки и следом за гриднями пошел. Князь то и дело ухмыляется да похохатывает: - Хорош, воевода, и на четырех лапах, а зазнобу себе в лесу нашел. - Эх, какой у меня хвост был, княже! Ты не поверишь! На такой хвостище как не поймать себе любушку-заюшку? Поймал, вот, принесу домой и... - А сдается мне, тебя зазноба твоя за хвост таскала. - Нет, - подумав, ответил Лютовой. - За ХВОСТ - не таскала. Тут кто-то из гридней и про дурачка лесного вспомнил, мол, не от воеводы ли отмахиваться косу выменивал. Да и где он вообще, блаженный этот? - В болоте сгинул, как за нами увязался, - отрезал воевода. - Злым словом его не помяну, он мне зиму пережить помог и разум человеческий вернул, а то я бы до сих пор по лесу бегал да на луну ночами выл. Так в Соснов и явились. Княгиня мужа встречать вышла, в терем увела, гридни разошлись. - Ну, что, краса моя лесная, прежде чем порог мой переступить, чтоб люди пальцами ткнуть не смели, в капище идем, жениться на тебе буду. Согласна? - спросил воевода, беря нареченную свою под руку. - Согласна, - Лесава шепчет, маковым цветом алеет. Повел ее Лютовой на высокий холм, где над Заграей-рекой капище богов стояло. Низко на воротах поклонился: - Обвенчайте нас. Посмотрел волхв, нахмурился: - Нечисть лесную в жены берешь? Не благословят боги. - Лада благословит, - Лесава на волхва смотрит. - Ей что нечисть, что человек - все едино, если сердцем чист. - Она меня от смерти лютой спасала, себя не жалеючи, - воевода тоже брови свел. - Люблю ее, Лада видит. Осыпало обоих цветами весенними, волхву ровно кто пальцем погрозил, мол, знай свое дело, не иди против богини. Связал старик им запястья лентой зеленой, вина из одной чаши испить дал и зерном освященным осыпал. - Ступайте себе, благословясь. Прижалась Лесава к мужу, как на руки ее взял, за шею обняла и давай по старой привычке рубаху ему солить. - Ну, не рыдай, дурочка моя любимая. Сейчас еще рыдать нечего, а вот как увидишь дом мой, год пустым стоял, не прибрано там, не топлено, ничего не варено... Ох, а телушку-то мы забыли! И сено перевозить надо, и припасы наши перетаскать. А вышивать и шить я тебя сам научу. - Научи, - и прижимается. Дом воеводы, хоть и стращал он жену молодую, был чист - князь за ним дворне следить приказал, прибирать и топить зимой, чтоб, как вернется Лютовой, не в холод и запустение вернулся, а видел, что ждали его, и рады ему тут. Навстречу девка дворовая выскочила, руками всплеснула, по дому тут же закрутилась, новости рассказывать начала. Лесава все по старой привычке к мужу жмется, от людей шарахается. Отослал дворню воевода, двери затворил и об пол грянулся. Поднялся на четырех лапах, во всю пасть ухмыляясь: хоть Князь Лесной и вернул ему человечий облик, да только тот, кто раз оборотнем стал, человеком уж стать назад не сумеет. Лесава хохочет, шерсть ему теребит, в мокрый нос целует. Волк кувыркнулся, опять человеком стал, на руки жену поднял и в горницу понес, на перины пуховые, простыни льняные. Родила Лесава через положенное время мужу сына: глазки серо-синие, волосы русые. Да перед тем не утерпела, сбегала до мавок, принесла лягушат лоханку. Лягушки поют, Лютовоя ждут. Вернулся воевода из торгового похода, с подарками, с мошной тяжелой, тут ему и сказали, что родила жена его. Полетел Лютовой домой, будто крылья ему кто прирастил. А дома лягушки квакают, на воеводу смотрят. А Лесавы и не видать нигде. Охнул Лютовой, да делать-то нечего. - Ладно, и лягушек прокормим. Пошел жену искать, думал - боится, небось, что за лягушат ругать будет. Поднялся в светлицу, глядь - сидит жена на постели, у груди ребенка держит да хихикает: - Много мух деткам наловить успел? Имена всем придумал? Рассмеялся Лютовой: - Провела дурня, краса моя лесная. К жене подошел, поцеловал крепко, на сына поглядел. - Ладомиром назову. Счастлива Лесава: муж любимый рядом, сын на руках спит, дом - чаша полная. И рога лосиные на стене висят, красивые, узорчатые. Лютовой их сам добыл, за лосем о четырех лапах гонялся, пока тот рога не скинул, в осиннике запутавшись, да комолым деру не дал. А волком воевода только на зайцев да на косуль охотится, мяса в доме всегда полно, еще и соседям раздавать можно. Добрая семья у Лесавы-Шуги, не думал лесовин, что когда-то счастье ему такое привалит, не гадал, что в глаза любимого век смотреться будет - не насмотрится, кудри буйные разбирать - волосинка черная, да шерстинка серебряная.