Мир без солнца

Представьте себе мир без солнца. Крошечную серую планету, скитающуюся в мертвой черноте космоса, избегая всякого света и притяжения. Над ее безжизненным горизонтом никогда не занимается рассвет, а местные старожилы давно уже не помнят цвета лазурной синевы, в которой парят белоснежные силуэты птиц и сверкающие клинья небесных эскадрилий. Рисунок созвездий, поднимающихся в высоком и чистом, как полированный обсидиан, небе, никогда себя не повторяет. Каждый день, неотличимый от ночи, положение звезд немного меняется, хотя это и становится заметно глазу только через сотни лет. Когда маш-ра Кайафас впервые оказался здесь, над северо-восточным башенным шпилем сверкал ярко-голубой самоцвет ан-наср ат-таира, «летящего орла», ярчайшей звезды одноименного созвездия. Теперь она сместилась к востоку, а над половодными болотами в устье каньона мертвецов замерцала кратная бета Дельфина, Ротанев. Описанный выше пейзаж – это место, которое не должно существовать, но существует, как и другие имперские кластеры существуют потому, что того захотел бог. Но этот бог не любящий всеотец и учитель, непостижимое сверхсущество или абсолют знания. Это абсолют страха, и его имя – Малум. Альфа Орла десятки лет восходила над северо-восточным шпилем его храмовой обители, а спустя тысячелетие за него будет заходить мерцающий Ротанев. Малум будет существовать, покуда существует страх, а страх существует до тех пор, пока существует жизнь. Когда страх исчезнет, Малум вернется туда, откуда пришел, на пятый круг небытия, которое люди когда-то называли адом, затем – имматериумом, и, наконец, варпом. Центральный кластер Шемхам – это не просто дом бога, это сердце его империи, раскинувшейся на десятки созвездий: Дельфин, Змееносец, Дева, Волос Вероники, Орел – этот список можно продолжать и продолжать, но куда проще запрокинуть голову и взглянуть на черное небо, чтобы охватить взглядом то, что невозможно описать словами. Каждая мерцающая точка – это сотни лет истории, начиная от первых поселений колонистов и заканчивая кровопролитными походами веры, ввергавшими в хаос целые созвездия, некоторые из которых так никогда и не оправятся от причиненных разрушений. Это миры, опаленные злобой, и на их покрытых шрамами телах свирепствуют радиационные штормы и магнитные бури. Цепочка опаленных миров образует границу Империи, за которой простирается пространство, неподвластное воле Малума. Общее число этих миров едва ли дотягивает то трети имперских территорий и век от века, на протяжении пяти тысяч лет ее существования, продолжает сокращаться. С каждым потерянным миром человечество теряет часть надежды, на смену которой приходит мрачное отчаяние, делающее подданных Южного Креста – так, по названию центрального созвездия, именуют весь протекторат – такими же опасными фанатиками, как и верноподданные Малума. Однако, у последних есть одно бесспорное преимущество: они точно знают, что ждет их после смерти. Награда или наказание, вечное служение или вечное рабство (впрочем, разница между ними не так велика), потому что все они присягнули верности Малуму, а значит и пятому кругу. В конечном счете, их выбор невелик: гнев или уныние, вечная война в топкой трясине, где дном служат тела павших. Это аллегорическое сравнение пришло в голову маш-ра Кайафасу, когда он сидел на зубчатом камне и, щурясь ядовито-зелеными глазами на раскинувшиеся к северу болота, лениво перелистывал воображаемые страницы фолианта Флегия. Спросите любого подданного Южного Креста: что он знает о чудовищах? И он назовет вам имя: Кай. Каифа. Кайафас. Мертвая машина, которая предпочла унынию и гневу кровавый хохот безумия. Верховный палач Императора, его любимая игрушка, мертвая марионетка, монстр – как только его ни называли. Он прослужил в гвардии смерти более двухсот лет, и за это время его имя успело стать нарицательным; им больше не называли детей; его боялись произносить вслух. Каифа долгое время (и, пожалуй, до сих пор) не мог решить, как к этому относиться. Он не посылал на верную смерть легионы, не отдавал приказы о канонизации планет – орбитальной бомбардировке еретических миров, после которых на них не оставалось ничего живого, - а число его жертв, возможно, шло на сотни, но никак не на тысячи и миллионы, что было не такой уж редкостью. И все же чудовищем был он, орудие ювелирной точности, а не Алистер Фёст, отец всей нежити, или черный консул Мандрагора – хладнокровный чародей со стеклянной улыбкой и разноцветными глазами, в одном из которых блестел холодный и расчетливый разум, а в другом плескалась усмешка. Пару раз Кайафас заводил разговор на эту тему со своим капелланом, Мартином Бишопом (третье поколение, модель Епископ), но тот тоже считал маш-ра чудовищем, хотя и непонятым. - Флегий писал о Рассвете, – произнес Кайафас, поймав на самом краю радара маркер капеллана. Его низкий голос, подхваченный ветром и эхом, слышала вся база, весь каньон мертвецов, но командор не имел обыкновения волноваться о таких мелочах. - Послушай: «Cum surrexerint impii, per somnum exterreri solebat, ad horam nidificans in lucem, et lucem tenebras inquinavi». В дословном переводе с культового атраса на готик это означало что-то наподобие: «Кошмар уйдет в тот час, когда над гнездовьем нечестивых поднимется заря и тени обагрятся в свет». Каньон отозвался на прозвучавшие слова тихим шелестом перешептывающихся голосов и одиноким стуком сорвавшегося со склона камня. <О, вижу, полторы сотни лет спустя ты воспользовался моим советом и занялся чтением религиозной литературы. Давно пора, Каифа, - ответил по внутренней связи Епископ, предпочитавший не афишировать нарушение субординации в общении с непосредственным командиром и одним из самых близких друзей. – Но на твоем месте я бы не цитировал отрывки из еретического учения под окнами замка. Тем более на атрасе>. Бишоп сказал это потому, что считал своим долгом напоминать напарнику об осторожности, хотя и понимал тщетность своих усилий: он говорил с тем, на чьих руках была кровь бога, и кто дважды напал на Малума уже будучи его миньоном. Наверное, именно поэтому тот захотел видеть Кайафаса командором императорской гвардии. Маш-ра хотел что-то ответить, но его слова заглушили пронзительные завывания сирены, созывавшей нежить вниз, со скал на плац.