Зеркало

Наннерль была не просто чудо-ребенком, но и одаренной пианисткой и композитором. Но будучи женщиной, она не могла сделать музыкальную карьеру. Она отреклась, совершенно не добровольно. Отец не оставил ей выбора. Музыка была жизнью для Наннерль — и эта жизнь прошла. Из диалога с Михаэлем Кунце Два светловолосых ребенка, щедро одаренных природой. Два маленьких, неразлучных ангела. Два зеркала, бесконечно отражавшиеся друг в друге. Так оно было когда-то. Или ей лишь казалось: но она всё равно улыбалась, вспоминая — сияние множества свечей, приветствия и аплодисменты хорошо одетых мужчин и женщин. И музыку, наполнявшую само её существо. Когда брат шепнул ей по секрету, что иногда не просто сочиняет, а словно бы… записывает, — она кивнула без лишних слов. Она понимала, потому что с ней творилось в точности то же самое. Пока ей еще было позволено. Но она гораздо раньше повзрослела, чем он; и неулыбчивые глаза их отца под вечно нахмуренными бровями никогда не загорались скрытой любовью, когда он смотрел на старшую из своих детей. Однажды отец положил руку ей на плечо, и ладонь была тяжелее свинца. Она выслушала его и сделала книксен, как послушная дочь. Родителей почитают, какими бы они ни были; а Леопольд делал для них даже слишком многое. Ей следовало быть благодарной. Следующим вечером ее губы беззвучно шевелились в такт мелодии, а в глазах впервые за много лет стояли невыплаканные слёзы; но когда брат повернулся к ней, Наннерль улыбнулась. Глаза Вольфганга сияли, и ее лицо не могло не отразить его радость. Так затем и повелось. Она улыбалась и смотрела — из зазеркалья, откуда не дотянуться. Она радовалась отраженной радостью и раздувала надежду из тлеющих угольков — но никогда, никогда не жаловалась. Ее брат был с ней рядом, даже если всё изменилось. Они по-прежнему могли воображать себя принцессой и принцем, даже если с каждым годом взросления всё меньше и меньше походили на них. Однажды наступил день, когда всё изменилось снова. Неудачный день, так удачно начавшийся с выигрыша и покупки. Она вертелась позади пустой рамы, смеясь и передразнивая каждое его движение — стараясь, чтобы их жесты совпали в точности. Раньше, бывало, он сразу подмечал эту игру и отвечал тем же — так, что становилось не понять, кто же кого отражает. А он глядел на нее с задорной мальчишеской улыбкой, то и дело поправляя рукава нового сюртука — такой взрослый и такой ребячливый одновременно, — и всё в нём кричало: ну же, ну же, сестричка, заметь, кто тут достоин всех земных благ! Нахальная надежда, вихрь чувств — всё, чего не хватало ей, слабой девушке и покорной дочери. Он больше не хотел быть ее отражением, а она могла отражать его сколько душе угодно. Он готов был улететь, словно птица, а разве вольным птицам нужны зеркала, еще и созданные против чьей-либо воли? Но всё-таки она еще верила, словно ребенок — в то, что настанет день, когда прошлое возвратится: день, когда среди сияния множества свечей, среди разодетых мужчин и женщин, будет по праву стоять самый дорогой ей человек. Который не забудет про нее никогда. Потому что он был её принцем. Её братом. Её, её, её. Наннерль твердила это в уме, упрямо улыбаясь — ведь только так она могла связать себя с миром, где всё было по-настоящему. Где они двое вновь могли быть детьми и держаться за руки, не разделенные невидимой поверхностью зеркала. Где они были тем, кем должны были быть. Несмотря ни на что. Она улыбалась в надежде, что улыбка удержит его, не даст позабыть о прошлом. Она боялась, что это не поможет. Боялась, слушая сказку баронессы-покровительницы — сказку, в которой ей снова не нашлось места, как бы ласкова ни была ладонь, касавшаяся плеча. Всё было решено заранее, и только сыновья королей убегают из замков, чтобы сражаться с драконами. Дочери сидят у зачарованных зеркал и пытаются разгадать пляшущие в них тени. Она пыталась остановить неизбежное, но всё же нашла в себе силы улыбнуться вслед брату (так, чтобы не заметил отец). Ее улыбка всегда поддерживала его. Так будет и дальше, даже если он не увидит. Но плакать ей не могли запретить ни брат, ни отец. Она ведь знала, что этот момент придет — что ей, отражению, ни за что не шагнуть за край рамы. Ей не дано было даже стать его тенью (пусть мечтала она совсем о другом) — ведь спутницей жизни зовут супругу, а не сестру. Жизнь кончилась и никогда не начнется заново. Ее замок опустел, принцесса сменила драгоценный наряд на поношенное платье с заплатками, и уличные торговки вконец задразнили ее названиями дорогих пряностей. Ей оставалось только ухаживать за отцом-королем и никогда больше не смотреться в старое зеркало, хранящее так много воспоминаний. Но она всё равно улыбалась. Губы сводило судорогой, лицо болело от этой застывшей гримасы, глаза щипало и по краям щёк текли невидимые струйки слёз. Письма оставались без ответа. Пыль покрывала маленькое домашнее пианино, на котором никто больше не решался играть. Тускнели волосы, в которых пробивалась ранняя седина. Но отражение улыбалось тому, чьей неудачной копией оно вынуждено было стать. И будет улыбаться — покуда зеркало не потускнеет вовсе и не расколется на куски.