Solange

Перед глазами туман. В нос ударил запах спирта, больничных коридоров и начищенных белых кафельных полов. Я чувствую кислород. Чистый, прохладный, как в горах. Руки ощущают холод простыни. Голова, будто свинцовая, не слушается меня. Тело, как у ватной куклы, будто невесомое, я даже не чувствую ног – только руки. По голой шее пробежал холодок. Прозрачные трубки на тонком одеяле, сводящий с ума размеренный писк аппаратов. Яркий свет ламп. Очень яркий. Жмуришься, пытаясь хоть что-то разглядеть. Сначала я подумал, что мне это снится. Знаете, такое часто бывает, когда надышишься паров очередного психотропного вещества... Но я не помнил, что было вчера. Только смутно припомнил, как я летел... Свист в моих ушах снова пронесся и... глухой стук двери. Замедленная, плохо проявленная пленка воспоминаний растворилась в воздухе. Мое ухо уловило почти бесшумные женские шаги. Кто это? Медсестра с сочувствующе-кукольным лицом, Молли? Последнюю мне, почему-то, хотелось видеть больше всех тогда. Но перед моим взглядом замельтешило незнакомое, чуть смугловатое лицо с длинными темными, почти черными локонами. Я так толком ничего до сих пор не мог разглядеть. Только очертания давались моему глазу – фокус терялся, а глаза ныли от яркого света. Она присела рядом с моей кроватью. Ее руки прикоснулись к моей ладони. Пальцы ее были такие холодные... Как эта простыня. Но кожа на их была сухая – вымыла руки с больничным мылом. От него всегда шелушатся руки. Я услышал легкий запах фиалок и еще каких-то цветов – мой мозг тогда еще был наполовину выключен, в памяти остались лишь какие-то кусочки информации, а остальные будто канули куда-то. Она молчала. Только держала мою руку. Я слышал шорох складок ее одежды, но слух все также был заполнен этим нескончаемым попискиванием оборудования. Аккуратный маникюр, кольцо с камнем... Может, бриллиант, а может что-то попроще. Когда я пытался повернуть голову, я ощущал ее пальцы на своей щеке – и мне ничего не оставалось, как лежать недвижимо, снова закрыв глаза. Не знаю, сколько она сидела – час или два. Молчала. И я молчал. Только пытался вспомнить, что я делаю там. Больница. Эти аппараты... Мои глаза стали потихоньку привыкать к слепящим лампам. Я уже различал, где окно, а где дверь. О незнакомке я уже не думал – она сидела рядом, а я будто и не замечал ее. Пускай сидит, меня это не особо не волновало. Потом она ушла. Также тихо, как и пришла. После ее пальцев, простыня показалась мне еще холодней. Пришла медсестра и открыла окно. В мою палату ворвалось чириканье птиц и звуки шумных улиц. Знакомые звуки. Я был в Лондоне. Весна. Но мне не давали сидеть – я продолжал лежать, как парализованный. Если бы я и попытался встать тогда, то не удержался бы и секунды – ноги до сих пор будто отсутствовали. Но вот уже к концу дня я почувствовал бока и лопатки. Но когда я решил заговорить с медсестрой – всегда одной и той же, половина лица которой была всегда закрыта изумрудной маской – из моей гортани вырвался нечленораздельный хрип. Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным и слабым – в первую ночь после того, как я впервые открыл глаза, я не мог заснуть – вместе с ощущениями тела пришли и боли – поясницу и шею, будто кто-то ломал, как сухие ветки. Мне что-то вкололи – не знаю, наркотик ли – но во время короткой дремоты в голову пролетали странные картины – какие-то забытые лица, страницы газет, клавиатура ноутбука... Как отрывки из старой кинохроники черно-белыми лентами они окружали меня, а я никак не мог разобраться, что к чему. На утро мне поменяли белье и простыню с одеялом. От них в нос ударяло больничным запахом и еще какими-то стерилизующими препаратами. Я так и не мог до сих пор разобраться в своих мыслях – они носились из угла в угол моей головы и хотели выстраиваться в привычную цепочку. Я даже пытался напрячь мой мозг, буравя взглядом испуганную медсестру, которую я схватил за руку, чтобы не ушла. Но кроме развода и излишнего холестерина мой мозг ничего не смог продуцировать. Чертыхнувшись про себя, я отпустил женщину, апатично проводив ее взглядом. Теперь я уже четко видел все детали. Зрение ко мне вернулось. Но в голосе, как в таковом, я и не нуждался. Так и лежал, как одноклеточное, смотря в потолок и пытаясь развлечь себя формулами, медленно проявляющимися в моих извилинах. Но и это вскоре осточертело.