Все по-прежнему

Дверь в комнату Маглора тихонько скрипит, приоткрываясь всего на ладонь, выпуская в коридор немного света, и Маэдрос слышит, как на сквозняке шуршит бумага. Маэдрос старается не шуметь — время уже позднее. До последнего момента он был уверен, что все уже спят, но тут еще светло, а самого Маглора здесь нет. В комнате очень уютно, и на секунду Маэдрос даже недоумевает, зачем брат куда-то ушел. В такую ночь, когда ветер заставляет деревья скрипеть, а траву пригибаться к земле, можно было бы сидеть здесь, разговаривать или читать. Мечтать о чем-то, а то и вовсе лежать в постели, и, уже закрыв глаза, но еще не засыпая, под вой ветра предаваться самым сокровенным мыслям, которые ночью кажутся до абсурда важными, а наутро все забываются, если их, конечно, не записать. Маэдрос закрывает дверь, чтобы не было сквозняка — свечи могут опрокинуться от такого ветра. Да и простудиться Рыжий не хочет — волосы еще не высохли. На кровати, пристроившейся у левой стены под скатом крыши, лежит рубашка Маглора, и Маэдрос замечает пятна чернил на рукавах. Наверное, писал что-то, увлекся, забылся, задумался, вот и не заметил. В такой обстановке легко забыться. Красное покрывало на кровати, стол, кресло в углу и красный коврик на полу — все это словно согревает воздух в комнате и прекрасно гармонирует со светлым деревянным полом и стенами. Свечи растворяют своим сиянием темноту ночи, и Маэдрос понимает, что остался бы здесь, хотя бы ненадолго. На столе лежат какие-то бумаги, исписанные размашистым почерком Маглора. Один лист (должно быть тот, что забыли придавить чернильницей) валяется возле дивана — упал, сорвался — все из-за ветра. Маэдрос думает, что не стоит смотреть чужие рукописи, это ведь личное, но все же, все же… Успокойся, здесь никого нет, говорит он себе. И тут же, смеясь над собой, думает: ты любопытный рыжий лис. Когда-нибудь по ушам получишь. От удивления пропадают все мысли, способные нести хоть какой-то смысл. Знаешь, мне даже жаль, что приходится сжигать столько бумаги, испорченной из-за моих глупостей. Эру, это ведь даже не абсурдно — в абсурде есть какая-то своя, пусть и безумная логика, — а я просто глуп. Нельо, только ты ничего не спрашивай. Да и не спросишь — не услышишь слов, предназначенных вроде для тебя, но на деле — для пустоты. Прости меня, мне просто надо высказаться. Нельо, я тебя очень люблю. Нет, не подумай ничего, прошу… Эру, как мне надоело оправдываться… Сейчас, когда все закончилось — ужасно звучит «все закончилось», правда? Слова, пахнущие сожженными травами и ветром, что гуляет в горах, — когда отца с нами нет и уже, наверное, не будет, ты взял на себя ответственность и все такое. Я постоянно чувствую на себе твой взгляд, от которого мне больно, вижу, как ты устаешь. Неужели ты не можешь оставить все, хоть на секунду? Ладно, это глупости. Я хотел бы извиниться перед тобой за то, что посвящаю тебе стихи. Те самые, которые никогда не станут песнями, чтобы ничего про меня не подумали, да они и не ложатся на музыку. Ты спрашивал, как я, почему ничего не пишу и не пою, не случилась ли чего. Вот поэтому. Почему они для тебя?... Знаешь, иной раз поэмы посвящают случайным прохожим, чей взгляд или взмах пряди волос порождает мысли и запускает поток ядовитого сознания, который будет литься и литься, изводить душу, пока не будет сказано все и не закончатся чернила. А ты… Ты сам знаешь, я уже писал, что люблю тебя, что тут говорить? Ладно, это тоже глупости. Нельо, прости. Я надеюсь, что ты сейчас спишь, потому что на рассвете я уже сожгу все в камине. Ты знаешь, как я люблю огонь и запах горелой бумаги. На этом месте слова прерываются. Маэдрос видит, что последнее слово выцарапано на бумаге чистым пером. Маглор, наверное, за чернилами пошел или… Нужно срочно уходить. Положить лист на место, осторожно, сделав вид, что не заходил, что уже спит, и какая ему, на самом деле разница, что делает Маглор в столь поздний час? Зачем Маэдрос каждый вечер совершает эти обходы, гоняет младших, словно те неразумные дети — Эру, какие глупости! Уходить сейчас же, вот только… Стихи, Кано что-то писал про стихи. Те, что для него, что не ложатся на музыку. Те, что летят в огонь, ни разу не прозвучав, а так хотелось бы… Уходить, уходить немедленно! Листы на столе шуршат от налетевшего ветра, из приоткрытого окна снова доносится вой и скрип деревьев, без которого не обходится ни одна ночь. — Рыжий, что ты тут делаешь?! Маэдрос оборачивается и видит Маглора, стоящего в дверях. Понимает, что отлучался он, чтобы помыться перед сном. С волос еще капает вода и стекает по обнаженной спине под край брюк. — Извини, я просто хотел проверить, спишь ты уже или нет еще. — Кто тебя просил рыться в моих рукописях, ты же знаешь, как я это не люблю! Ты ведь… О, Эру, нет! — Маглор замечает, какой именно лист Маэдрос сжимает в руке, — Ну почему так?.. Немедленно положи, где взял! Маэдрос видит, как Маглор бледнеет, словно в один миг рухнуло все, ради чего он жил, как опускает голову, чтобы пару секунд посмотреть в пустоту. А потом встречается с ним взглядом, и Маэдрос на мгновение пугается. Ему кажется, что в серых глазах Маглора плещется злость — как у отца когда-то, — но понимает, что брату просто страшно. Как надоело оправдываться, это глупости, огонь, запах горелой бумаги… И он что-то говорил про стихи. — Нельо, зачем? Кто тебя за уши тянул? Я-то думал, что ты уже спать лег. Вот так всегда, отлучишься хоть ненадолго… Что ты успел прочитать? — Да ничего я не читал. Лист снесло со стола, я его поднял. Ничего больше, Кано. — Не читал он, — шипит Маглор, — я бы тебе уши оторвал, если бы только не… — Если бы только не что? Маэдрос пытается заглянуть ему в глаза, но Маглор отворачивается. Маэдрос уже не понимает, что у него на душе. То ли страх, то ли бессилие, то ли он злится непонятно на кого. Маглор вздрагивает, когда откидывает волосы на спину и мокрые пряди бьют его по спине. Маэдрос думает, что ему сейчас очень холодно из-за сквозняка и этой глупой ссоры. — Рыжий, положи все рукописи на стол, они мне завтра на растопку камина понадобятся. И, прошу тебя, уйди отсюда. Маэдрос и раньше это понимал, но сейчас явственно чувствует, как ему не хочется уходить. И оставлять Маглора одного, наедине со страхом и этими странными чувствами. Маэдросу очень хочется узнать, что же Маглор имел ввиду, и что были за стихи, которые не ложатся на музыку? И почему для него? Эру, и все это — в огонь? Ты знаешь, как я люблю огонь и запах горелой бумаги. — Кано, подожди. Ты мне скажи только, о каких стихах ты говорил? И почему тебе надоело оправдываться, разве нужно? Что ты вообще имел в виду? Маэдрос старается говорить осторожно, чтобы не разозлить еще больше, и на всякий случай выпускает лист из пальцев. С глухим шорохом он падает на пол Маглору под ноги. Маэдрос прикасается кончиками пальцев к плечу брата, и Маглор не выдерживает: — Маэдрос, какого Моргота? Приходишь посреди ночи, роешься в моих рукописях, которые я никому не показываю, а тебе и подавно, и еще требуешь что-то объяснять! — Маглор с трудом сдерживается, чтобы не наградить старшего парой-тройкой крепких выражений, — Какое тебе дело, чтоб тебя, чем я тут занимаюсь? И не говори мне, что ты, как самый старший, должен знать! И так мне вечно кажется, что ты за мной следишь, стоишь за спиной и смотришь… Нельо, иди отсюда, а? Маэдрос чувствует, как на том месте, где вроде должна быть душа, появляется холодная пустота, перемешанная с шумом ночного ветра, но пытается держать себя в руках. — Кано, не надо ничего сжигать. — Только не говори, что и в тех бумагах рылся. Надо или нет — я сам решу. Только оставь меня. — Ты боишься? Маглор поднимает голову. Маэдрос видит, как мутнеют его глаза — от слез или от бессилия, — видит, что Маглор смотрит на него снизу вверх, как на что-то недостижимое и угнетающее. — Да, — признается он, — я боюсь. Ничего не спрашивай. Да, я много пишу, а потом выбрасываю, потому что это слишком личное. Всего лишь способ выговориться самому себе. Ты это хотел услышать? — Почему ты в этой рукописи обращался ко мне? Маглор сбрасывает его руку с плеча. — Сам догадайся. То есть, я могу, конечно, тебе сказать, но не хочу. А теперь уйди, я хочу дописать одну вещь. — Ты не станешь ничего писать, у тебя чернила кончились. Маэдрос видит, как Маглор снова вздрагивает от холода, изо всех сил стараясь молчать. Но слова выскальзывают из души, ранят ее, и Маэдросу кажется, что тот текст — письмо, очерк, просто мысли вслух, произнесенные скрипом пера и чернильными слезами, — содержит ответы на все вопросы. Может, Маглора уже не надо ни о чем спрашивать. Может, он уже сам запутался. И бросил: сам догадайся. Если бы… Маэдрос понимает, что сейчас Маглор сорвется и выставит его из комнаты. Чтобы лежать в темноте, слушая шум ветра, и соединять слова в строки, строки в строфы, строфы в стихи, не записывая и не запоминая. Может, (он в этом почти уверен), не будет спать еще полночи, если не до рассвета. Маглор хочет что-то сказать, что, возможно, ранило бы до глубины души (Маэдроса или его — обоих, наверное), но не успевает, потому что Маэдрос делает еще шаг навстречу и прижимает его к себе, вздрагивая от прикосновения к его холодной коже. Маглор пытается вырваться, упирается в руками в плечи старшего, но не может даже пошевелиться. Оттого, что Маэдрос крепко держит его, или просто от удивления. — Нельо, отпусти, — шепчет он, — зачем ты так? Я же заснуть не смогу… — Сможешь, — улыбается Маэдрос, — только расскажи мне, что ты пишешь. Чего ты боишься? — Я же просил не спрашивать. Рыжий, я не хочу откровенничать с тобой, то есть хочу, но… Маглор, словно сам того не осознавая, расслабляется в его руках. — Ты пойми, я просто волнуюсь за тебя. — Не умеешь ты врать, Нельо. Эру, как я устал… А, пропади оно все. Ладно. Давай поговорим, если хочешь. Только отпусти меня. — Сейчас, — говорит он, — секунду. Тебе это так неприятно? Маглор не отвечает. Маэдрос проводит рукой по его спине, стараясь согреть хоть немного, и чувствует, как Маглор прижимается к нему сильнее, пряча лицо в его волосах. А потом отстраняется, пытаясь смотреть на эту жизнь с будничным выражением лица, словно не обнимался только что со старшим братом, которого в глубине души так любит. Маглор закрывает форточку, чтобы было не так холодно, и задувает свечи. В комнате становится темно. В темноте красный цвет превращается в черный, черный — в темно-синий, и из окна становятся видны очертания деревьев. Маэдрос не знает точно, зачем брат погасил свет, но догадывается, что Маглору, наверное, попросту страшно смотреть ему в глаза. Страшно обнажать душу, когда находишься под чьим-то пристальным взглядом — вместо искренних слов звучат закрытые, слишком тихие и перепуганные, а в темноте как-никак выговориться легче. Может, это все глупости. Может, ему хочется темноты просто потому, что он долго писал, склонившись над бумагой, и теперь у него болят глаза. Маглор садится на край кровати, жестом приглашая Маэдроса сесть рядом, но Рыжий, устав от домашней суеты и беспокойства, убирает брошенную рубашку с пятнами чернил на рукавах и ложится. На кровати очень удобно, и он растягивается во весь рост, оправдывая себя тем, что у него просто затекла спина от постоянной беготни. — Ты меня, конечно, прибьешь, — говорит Маглор, — но ничего, я с этой мыслью уже смирился. Я боюсь, потому что не привык прямо говорить о своих чувствах. Песнями, стихами, туманными образами — сколько угодно, на то я и менестрелем был. А прямо — не могу. Ты уж извини. Маэдрос не отвечает ничего, только берет его за руку. Мол, все нормально, продолжай, я сердиться не буду. — Сейчас все по-прежнему. Казалось бы. Хоть отца с нами и нет — признаюсь, Нельо, я по нему не скучаю, — все по-прежнему. Ты самый старший и ответственный, и мы — шестеро болванов, за которыми нужно следить, чтобы они не навернулись с лестницы и не предстали перед стариной Намо с проломом головы размером с сильмарилл. Образно выражаясь. Но я думаю, что со мной подобная пакость все-таки случилась, и виноват в ней я сам. Только не кори себя, Нельо, в этой глупости виноват я. — Ты про тот текст, который я прочитал? — Рад, что ты все-таки сознался, — усмехается Маглор. Маэдрос думает, что это оттого, что он нервничает, — да, про него. Это было, конечно, глупостью, но мне нужно было написать это, а то я бы совсем с ума сошел. Жаль, что я не закончил — чернила кончились, надо было еще взять, но не хотелось посреди ночи. Ну да не суть. Так вот, я о том, что… — Все по-прежнему? — Да-да. Честно скажу, я тебя раньше не то, чтобы боялся, но понимал, что есть мы — я и младшие, — а есть ты. Мне до тебя как… как пешком отсюда до Таникветиль. Нет, дальше. Не знаю. — Я тебя понял. Продолжай. — Спасибо, — Маглор откидывает волосы со спины и Маэдрос думает, что ему снова холодно, — это со мной было всегда, иногда чувствовалось сильнее, иногда слабее. И только один раз вдруг не стало. Был один такой печальный, но в то же время восхитительный вечер. Ты не помнишь уже, наверное. — Расскажешь? — Да, только отпусти мою руку. — Тебе неприятно? — Нет, я просто надеть хочу что-нибудь. Холодно тут, зря я, когда уходил, форточку открытой оставил. Хорошо хоть свечи не опрокинулись. Маэдрос понимает, не хочет, чтобы Маглор одевался. Не согреется ведь. Да и прикасаться к его обнаженной спине было так приятно… — Иди сюда, — вздыхает он, укладывая младшего рядом. Маглор тяжело дышит, словно боится лишний раз дотронуться до Маэдроса, словно тот что-то святое, что-то, что нельзя трогать без веских причин. Рыжий думает, что это все глупости, и устраивается у Маглора на плече, обнимая его одной рукой. Проводит по его груди и замирает, заслышав, как бьется в ладонь сердце. — Нельо, волнуешь, — говорит Маглор, переходя на шепот, — ты меня нарочно изводишь, да? — Я просто не хочу, чтобы ты замерз. Маглор замолкает. На несколько секунд в комнате становится тихо, лишь слабо доносится шум ветра. А деревья уже не скрипят — форточку закрыли, не слышно. — Ладно, о чем я там… О том вечере. Тогда было очень тепло. Мы с тобой что-то разленились, не хотели ничего делать, и просто сидели на террасе. Элронд и Элрос резвились, играли во что-то, уже не помню, во что — помню, что за ними не надо было присматривать. А мы с тобой смотрели на небо. И знаешь, — Маглор запинается, — у меня тогда куда-то делись все мысли. Я забыл о том, что все, кого мы любили, уже в Мандосе, о клятве, о том, что ты старший и вроде как надо… ну ты понимаешь. Маглор прерывается, пытаясь собраться с мыслями и подобрать нужные слова. — В тот вечер был очень красивый закат. Не желтый, не оранжевый и даже не красный. Он был похож одновременно на мягкий огонь и на сирень. Свет, золотой и лиловый, играл на твоих волосах, на опавшей листве, на валявшихся сломанных ветках. Ты сидел, глядя на мир, и обнимал меня одной рукой, чтобы было удобнее. Маэдрос не знает, что ответить. Нет слов, все пустые и неточно выразили бы то, что ему хочется сказать. Он снова тянется к руке Маглора, чтобы переплести пальцы, как тогда, в тот вечер. Своим рассказом Маглор потревожил его воспоминания, спрятанные где-то в темном углу души, и Маэдрос понимает: да, было такое. Было даже больше, Маглор, наверное, постеснялся сказать. — А потом что было? — Не помню. Вроде я пошел спать. А наутро все стало по-прежнему. Маглор тихо вздыхает и кладет руку на спину Рыжему. — Остальное знаешь. Маэдрос, прости меня за все эти глупости, я, наверное, двинутый на всю голову. Только скажи, зачем тебе это было нужно? Не говори, что волнуешься — это неправдоподобно, формально ты за всех волнуешься, но не разводишь же ты, скажем, Келегорма на ночные беседы. Что тебе нужно было от меня? Маэдрос закрывает глаза. Он не знает, что ответить. — Я… не скучаю по тем временам. — говорит он, надеясь, что Маглор поверит, — И не хочу, чтобы ты боялся меня. Почему ты думаешь, что есть отдельно я, а отдельно остальные? Мне вот наоборот кажется, что есть шестеро балбесов и Кано, который строчит что-то, не показывает никому и запутался в собственных мыслях. Успокойся, здесь никого нет Маэдрос чувствует, что Маглор вроде бы успокаивается, проводит рукой по его спине. Рыжий снова вспоминает про тот вечер, когда был лиловый закат. Маглор тогда тоже гладил его так и даже, осмелев, запустил руку ему под тунику. — Тебе так нравится? — Да, — смущается Маглор, — позволишь? — Эру ради, — смеется Маэдрос, — и прекрати бояться. Он расстегивает рубашку и кидает ее на кресло. Маглор заворожено следит, как Маэдрос переворачивается на живот, откидывает волосы и закрывает глаза. Словно позволяя делать с собой все, что угодно, словно в один миг переставая быть тем, кто старше и тем кто волнуется за других. А Маэдрос и рад бы забыть обо всем, тем более, что ему очень удобно и тепло, потому что закрыта форточка. Маглор встает с кровати и роется в ящике стола. — Что потерял? — Секунду, Нельо, — бормочет он, — Моргот вас сожри, да где же… Он, наконец, встает, возвращается, и в следующий момент Маэдрос чувствует, как Маглор наносит ароматическое масло ему на спину (вроде бы роза, а может, и нет) и одним движением проводит руками от поясницы до шеи. Рыжий с трудом сдерживается, чтобы не проронить ни звука. — Откуда у тебя это? — Кожа на руках часто пересыхает. Из-за струн. Маэдрос ничего не отвечает. Он уже не следит за движениями младшего, только расслабляется, словно растекаясь по кровати. Какие-то мысли еще путаются в голове: он вспоминает ту рукопись, что успел прочитать, и слова оттуда: «Ты устаешь. Неужели ты не можешь оставить все, хоть на секунду?» И понимает: я и оставил, хоть на эту ночь. Тут же никого нет, вот если бы Кано еще не боялся, не думал, что сейчас все по-прежнему. По-прежнему не бывает, и не будет никогда, об этом еще кто-то из великих сказал… Маглор разминает ему затекшую шею и, сам того не зная, касается чувствительных мест за ушами. Маэдрос не сдерживается и тихо стонет. — Ты чего? Я что-то не так сделал? — Нет-нет, продолжай, — шепчет Маэдрос, — я просто, кажется, потерялся. — Ну и сказанул, — смеется Маглор, — сейчас, погоди… прости меня, если что. Просто давно хотел так сделать. Он наклоняется к нему, чтобы легонько прикусить мочку уха. И не чувствуя сопротивления, а слыша только нетерпеливый вздох, проводит кончиком языка по всему уху, задержавшись на кончике. От этого прикосновения все тело Маэдроса прошибает жаром, и Рыжий не выдерживает: переворачивается на спину, притягивает к себе Маглора, не давая ему вырваться. — Ты что творишь, — шепчет он, — совсем с ума сводишь. И, не давая Маглору ничего сказать, целует его, раскрывая губы языком, и зарывается рукой в черные уже почти что высохшие волосы. Маглор пытается вырваться, но не может. Словно боится, что Маэдрос перевернет его на спину и навалится сверху, но тот об этом и не думает. Гладит его по холодной спине, крепко прижимая к себе, не давая пошевелиться, но в то же время удивительно нежно. Маэдрос отстраняется и видит, как в темноте блестят глаза Маглора, от слез или от счастья — в этот момент это не так уж и важно. Маглор не может смотреть ему в глаза — страшно, пусть даже темно и никого нет, — и роняет голову на плечо Рыжего. — Зачем? — хрипит он ему в ухо, — Зачем изводишь меня? — Не терзайся, Кано, — Маэдрос пытается говорить как можно более ласково, — отпусти себя. Хотя бы сейчас. Он обнимает его сильнее и прикасается губами к разгоряченному виску. А потом, словно усмехаясь, откидывает Маглору волосы и целует его в кончик уха. Маэдрос думает, что это и становится для менестреля последней каплей, или, может быть, то движение, когда он выгнулся навстречу. Маэдрос боится сказать хоть что-нибудь — вдруг Маглор снова подумает о том, что все это глупости, закроет чувства в себе, и они, не зная выхода будут жечь ему душу. Он понимает, что раньше было не так, раньше он и помыслить не мог, что они с Маглором когда-то будут так близки, как сейчас — но не время сейчас думать о прошлом, которое безвозвратно ушло. Маглор заглядывает ему в глаза и прижимается к его губам, теперь уже без страха и стеснения, будто и вправду отпустил себя, и рукой тянется к завязкам на брюках. Маэдрос на секунду задумывается, заходить ли так далеко, ведь не хотел, не думал даже — а, пропади оно все… Маэдрос вцепляется в покрывало и не сдерживает сдавленного стона, когда чувствует проникновение. Очень медленно, чтобы не было боли. Маглор смотрит куда-то мимо, словно не веря, что творит, и откидывает голову. Волосы спадают, очерчивают его плечо и бледное лицо, ставшее необычайно красивым в ночной темноте. Маэдрос понимает, что много бы отдал, чтобы еще хоть раз наблюдать это. Он чувствует первые движения, сначала медленные, потом все быстрее, и тянется к Маглору, чтобы снова попробовать на вкус его губы и хоть как-то сдержаться и не закричать от немыслимого удовольствия. Эру, Маглор, и это ты называл глупостями? «А пусть хоть и глупости, — думает Маэдрос, — называй, как хочешь. Только пойми же ты, наконец, что своим страхом ты травишь душу и себе, и мне, загоняешь себя в темный угол, где швыряешь чувства в камин. Маглор, я не знаю, почему ты всю жизнь — всю жизнь, сколько же скрывался, а и не заметил ничего, — считаешь меня кем-то великим и недосягаемым? Я ведь всего лишь твой брат, пусть и старший, но после стольких лет, после войн и заключения в Мандосе какое значение еще имеет возраст? Неужели и сейчас, когда мы все друг другу сказали? Даже когда я отдался тебе по собственной воле? Надеюсь, сейчас ты ни о чем не думаешь. Только больше не считай чувства глупостями. Никогда. Прошу тебя». Маэдрос зажмуривается, уже не понимая, на каком свете находится, и не выдерживает: выгибается до боли в спине, стараясь прижаться к Маглору как можно сильнее, и валится на смятое покрывало. Маглор двигается еще несколько секунд, — несколько жадных рваных толчков, и хрипло выдыхает, роняя голову Маэдросу на грудь. Волосы спадают в сторону, обнажая длинное острое ухо. В комнате становится очень тихо — не слышно даже ветра, и Маэдрос думает, что погода, наверное, успокоилась, не терзает больше дом, траву и старые деревья. А может, это из-за закрытой форточки — но не суть. Маэдрос тормошит притихшего Маглора и укладывает его рядом, чтобы было удобнее. — Нельо, ты мне уши не оторвешь? — Даже не начинай. Кано, неужели после… — Да нет, — перебивает Маглор, — вот за это. Он показывает на покрасневший след у Рыжего чуть пониже ключицы. Маэдрос приглядывается и видит на коже очертания чьих-то зубов. — Это ты меня так куснул? Я и не заметил. — Угу. Нечаянно. Не сдержался. Маглор жестом просит Маэдроса встать, чтобы можно было достать одеяло, не на покрывале же спать. Под одеялом очень уютно, как и должно быть в такую ночь, когда можно просто лежать и тихо разговаривать, можно спать, обнявшись, без страха замерзнуть. А предаваться мыслям лучше не надо. Хватит уже, сколько можно. — Кано, — шепчет Маэдрос, прижимая его к себе, — но все-таки, можешь мне показать что-нибудь из тех стихов? — Есть у меня один, — говорит Маглор, — думаю, тебе понравится. Только я не дописал. — Но ты ведь закончишь? Маэдросу кажется, что это стало самым важным сейчас — чтобы не сжег, как другие, чтобы прочитал ему хоть что-нибудь. Тем более, ему никогда не посвящали стихи… — Не сейчас, — Маглор закрывает глаза, — у меня чернила кончились. Маэдрос улыбается и целует его в кончик уха.