Je fais de toi mon essentiel Tu me fais naître parmi les hommes Je fais de toi mon essentiel Celle que j’aimerais plus que personne Si tu veux qu’on s’apprenne… Ты становишься смыслом всей жизни моей, Пьедестал воздвигая лишь мне и любви, Самой важной среди карнавала людей. Если хочешь поверить, ладонь протяни. Плод с познания древа сорви…*
***
Сегодня мне выпал на редкость непродолжительный съёмочный день, правда, снова с перекроенным расписанием, отчего я не могу ни свободно уйти, ни нормально повторить следующие реплики. Договариваю заключительную фразу, слышу «снято!» и направляюсь за стены павильона. Здесь на меня налетает всегдашний аромат мокрого картона. К нему, как и к обилию разного (нужного и ненужного) реквизита, захламляющего все проходы, беспрерывной толчее людей с документами и кофе, матери, вызвавшейся ассистировать режиссёру по доброй воле (против его собственной), произошло мгновенное привыкание. Задеваю какую-то лампу каркасом платья, шуршу накрахмаленными юбками, подворачиваю каблук – в общем, создаю слишком много шума для юной легковесной особы. Бочком прохожу к гримёрной (на совесть постарались оформители, как же!), зажигаю лампы, впаянные в раму зеркала, и на столике обнаруживаю вазочку с ёлочными украшениями и записку: «Это ананасная клубника. Ешь. Мама». Верчу ягоды в руках: абсолютно прозрачные, точно стеклянные; из ярких пятен – только светло-розовые семена. Надкусываю первый попавшийся плод. Пресный! Сок сразу же начинает течь по подбородку (неужели это я такая неаккуратная?) – хорошо хоть ткань нетрудно будет застирать. Но позже… остаётся волшебное послевкусие, будто разом проглотил горсть земляники и приправил сверху дольками киви. Хватаю креманку и устремляюсь обратно к декорациям. Там сейчас распаляются в диалоге и меряются остротами мальчики: стоит посидеть, послушать, собраться с мыслями. Присаживаюсь на старинный пыльный стул (интересно, не подделка?) и улавливаю до боли знакомый голос. Перегородки тонкие, но пропускают звук немного искажённо, делая его баритон глуше и глубже. И, конечно, сексуальнее. Работа идёт в ускоренном темпе: мы производим запас материала на пару-тройку серий вперёд, поэтому студийные подмостки последние недели, в сущности, заменяют мне дом. Невольно погружаюсь в кажущееся таким далёким «вчера». Вчера была сцена с танцем. Являлась ли я Саломеей, или он – тем дьяволом, прикасающимся губами к моему животу, которого я победила? Мне до́лжно было его ненавидеть (у нас и так довольно прохладные отношения). Впрочем, вышло, по-моему, не шибко правдоподобно. А после… он поймал меня в одном из коридорных лабиринтов и окатил, словно ледяной водой из проруби, своей патетической филиппикой… Под давлением нахлынувших воспоминаний не успеваю правильно среагировать, когда резко хлопает дверь, и он врывается в моё тайное убежище, грозный, насупленный, как всадник Апокалипсиса. Замечает меня, обомлевшую, с половинкой ягоды, висящей на хвостике между влажными пальцами. На нём жилет из атласного шёлка, по которому бродили мои руки, а шею обвивает чёрный шарф эпонж, подчёркивая тёмный оттенок его волос. Неровный пробор чёлки оставляет обнажённым лишь малый участок лба. – Вы что, подслушиваете? – не интересуется, а сердито утверждает. – Нет, перечитываю сценарий… – я вру, вру и не краснею. – Написанный на невидимых листах, я полагаю, – укол, сударыня. – Сколько уже можно лгать? – и туше. – Сколько уже можно меня подозревать? – передразниваю, подражая его интонациям, встаю и бросаю недоеденное лакомство на стуле; приседаю в неуклюжем книксене, чувствуя под его гневным взглядом себя маленькой-маленькой и норовя поскорее исчезнуть. – Сперва ответьте на вопрос, – он закладывает руки за спину и преграждает мне путь к спасительной лазейке. – О, так мы выстраиваем беседу на базе моего вранья? Или вашего нелицеприятного поведения? – я пытаюсь язвить, получается неважно. По крайней мере, моё самообладание – ничто по сравнению с его властной безмятежностью. – Я вам настолько неприятен? – он нервно сглатывает, и его бесстрастие летит в тартарары. Замечаю беспросветную тоску в его глазах и не понимаю, какая из реальностей – настоящая: та, где мы мастерски изображаем возлюбленных, или та, где он впопыхах, сконфуженный, как гимназист, объясняется в любви к… Mon Dieu! Что я тогда жеманно брякнула? «У меня достаточно поклонников, чтобы включать ещё и вас в столь длинный список. А вдруг не дождётесь своей очереди? Было бы крайне неучтиво с моей стороны тешить вас эфемерными надеждами». Ну не дура ли? Я вздыхаю и занимаю покинутое место. – Хотите клубники? – моя выдержка набирает обороты, и я игриво протягиваю ему угощение. Дважды дура. – Вы знаете, чего я хочу. Но, по-видимому, для вас всё – пустые забавы, – теперь он поворачивается к выходу, – отныне обещаю не беспокоить вас своими чувствами, – и коротко кивает. – Подождите! – голос охрип, и фраза вырывается мёртвой птицей. – Пожалуйста! – еле произношу, но он всё-таки ловит мои слова, возвращается и садится на корточки подле меня, смотрит… вечность, не отрываясь. Я смущаюсь и ёрзаю на неудобном сидении. Он принимается обводить линии на моей вспотевшей ладошке, и у меня в желудке происходит баталия щекотки с пресловутыми бабочками. – Признайтесь, вы же не любите меня, – он продолжает свои действия, стараясь не поднимать головы. Не видит, как тесен мне стал корсет, как нежно я разглядываю каждый волосок на его затылке. – Закройте глаза, – я заимствую храбрость у главной героини и приподнимаю его подбородок. Целую правое подрагивающее веко, потом – левое, скулы, ямочки на щеках, намеренно избегая обветренных выступов губ. Его руки тонут в складках моего подола, а затем замыкаются на талии. Поцелуи ложатся снежинками на его лицо и тут же тают от жара его кожи. Я ёжусь. Действительно идёт снег. Тусклый свет из окон перебирается на заснеженное крыльцо и придаёт облику мужчины демонические черты. Вдалеке раздаются радужный перезвон колоколов, зовущих к вечерне, и весёлая перекличка дворовых. Я оглядываюсь и ахаю: такой антураж не нарисуешь, это не бутафория… – Анна… – он почти стонет, недовольный внезапным прерыванием моих манипуляций. Это же не моё имя… Меня зовут, меня звали… Мне уже наплевать. Он едва касается моих раскрытых губ – бережно, легко, тепло – теряя частички своей души в моём дыхании, позволяя сон-траве его ласки заарканить меня приятной дрёмой и начисто вычеркнуть понятие времени из моего лексикона. – Так вы ответите? – Да, Владимир, – в горле опять пересохло, и я борюсь с желанием эмоционально выпалить историю своих чувств прямо ему в рот. Следует вести себя скромнее. – Да – это «да, люблю» или «нет, оставьте меня»? – он улыбается, зная, что я скажу, но всё равно настаивает на проявлении смелости. Возможно, пришла пора, а то вонзившиеся в ладонь ногти вскроют хрупкий эпидермис: лишняя кровь неуместна… – Я замёрзла, – оттягиваю момент, дразню его, жду, что крепко прижмёт к себе. И он обнимает. Зарывается в мои волосы, растрепав тщательно уложенную причёску. – Люблю тебя, – не шепчу, а прошёптываю на ухо по слогам и тотчас взлетаю вверх, подхватываемая его объятием. – Тогда нам лучше переместиться внутрь. Мы же не допустим, чтобы моя будущая жена заболела накануне свадьбы? – он тащит ворох этих кружев, оборок и воланов, и меня вместе с ними к приветливо приоткрытой двери особняка. – Жена?! – я притворно удивляюсь и плотнее прижимаюсь к его груди. – Вы удосужились решить данную задачу без моего непосредственного участия? – Я допускал несколько вариантов, и все они сходились на точке вашего положительного отклика, – он ухмыляется. Каков наглец! – Негодник! – восклицаю я, будучи не в состоянии сдержать широкой улыбки. И пусть слабо бью его по плечу, однако не сопротивляюсь, когда он вновь одаривает меня сладким, томительным поцелуем и уносит куда-то к анфиладам комнат, чеканным светильникам, расписным обоям, мебели красного дерева и нашей долгой-долгой сбывшейся сказке… ______________________ *Эпиграфом к произведению выступает композиция Emmanuel Moire & Anne-Laure Girbal – Je fais de toi mon essentiel, вольный перевод автора.