Young and Beautiful

Я никогда не был прилежным ребенком, я никогда не был прилежным учеником и уж тем более я не собирался становиться прилежным студентом, определенно не собирался. Я не обращал внимание на примеры, которые мне ставят родители, потому что все они, как мне казалось, были слишком поддельными, слишком идеальными. У них всегда были слишком прилизанные прически и слишком умный вид, они вообще были все как будто из какого-то своего, отдельного мира, где люди ходят в белых и черных галстуках, где за неправильно блестящую обувь их оставляют на дополнительные занятия, и, я был на сто процентов уверен, это была самая настоящая пытка. Потому что это неправильно, чтобы таких идеальных мальчиков и девочек оставляли на дополнительные занятия. Совсем неправильно. Я не обращал внимания на тех, на кого родители чуть ли не со слезами на глазах тыкали пальцем, призывая меня хоть капельку походить на них. Не обращал внимания, потому что каждый из этих шаблонно правильных детей были зациклены на учебе, на своем будущем, на том, что мне было абсолютно не важно. Мне так казалось. Пока однажды, в засранном и пропахшем алкоголем клубе, я не наткнулся на этакого послушного мальчика. Его звали Джерардом, он был отличником, но почему-то не был старостой, и это тоже казалось мне чертовски странным, ведь все книжные черви, не вылезающие из библиотеки, должны быть старостами. Он носил короткие черные волосы, и порой я думал, что он специально натирает их гуталином, а затем покрывает тремя слоями геля, чтобы они были правильно черными и правильно уложенными. Всегда налево, и никак иначе. Он носил строгие черные очки в узкой оправе, он никогда не пропускал занятия, он исправно конспектировал каждый предмет в отдельную тетрадочку, а на следующий день приходил с безукоризненно выполненным домашним заданием. Так было всегда, за все два курса, что я проучился в этом институте, он никогда не откланялся от этого пути. И так и должно было быть, я точно не должен был в ту особенно холодную январскую ночь зайти в это богом забытое место, не должен был заказать стопку, а затем еще одну и еще, не должен был, разгоряченный водкой с лимоном, отправиться танцевать и не должен был случайно наткнуться взглядом на него. Потому что тогда вся так тщательно выстроенная кропотливым мастером иллюзия идеальности рассыпалась, как карточный домик, развеялась, как пыль над полем, превратилась в простое ничто, с которым ты ничего не можешь сделать. Ничто, в которое ты больше не можешь верить, о котором ты больше не можешь думать по ночам, упиваясь собственным тщеславиям и приятными мыслями о том, что ты, слава богам, пока еще настоящий, ты - другой, что ты - неправильный, что ты живешь, как и подобает жить всем, а не тупо просыпаешься каждое утро с мыслями об учебе и засыпаешь под их же колыбель. Он бешено размахивал руками, все его тело содрогалось в непонятных судорогах, то и дело натыкался на какого-нибудь танцующего, но в пьяной толпе никто не замечал этого, один лишь я, как завороженный, наблюдал за его безумным танцем. Таким безумным и абсолютно не вписывающимся в рамки его существа, которым до последней минуты он мне казался. Возможно, он выглядел бы нелепо, если бы не был таким волшебным. В его черных и по- прежнему блестящих, но уже не от геля, а от смочившего их пота, волосах играли все знакомые мне цвета, и даже больше, но я не мог описать их. Совсем не мог, ведь я был зачарован этим зрелищем, и последнее, о чем я тогда думал, так это о том, что, сам того не зная, Джерард открыл в своих волосах новый цвет, а может быть даже два, и им, наверное, полагалось дать имена. Он не слышал ничего, кроме громкой и долбящей уши музыки, а я не слышал ничего, кроме биения его сердца. Точно его, потому что мое сердце просто не могло так громко и так быстро стучать, и если бы это вдруг случилось, оно бы прорвало мою грудную клетку, сломало бы мои ребра и разорвало бы кожаную оболочку, а затем пустилось бы в толпу, к Джерарду, стучать в унисон ритму его невероятного танца. Я снова перевел взгляд на его бледное лицо и так ярко контрастирующие с ним красные щеки, на заволоченные дымкой алкоголя и счастья зеленые глаза, на трясущиеся и, черт возьми, совершенно не уложенные волосы. Затем попытался вспомнить того зубрилу с первых парты, с, наверное, самой прямой осанкой из всех, которые я когда-либо видел, с неподдельным интересом поглощающего каждое слово преподавателя и, богом клянусь, я не смог. Потому что тот, старый Джерард, внезапно исчез. Как будто его и не существовало вовсе. Исчез, а на замену ему пришел незнакомый, дергающийся под самую наитупейшую из всех клубную музыку, парень с вздернутым носом и острыми высокими скулами, с разгоряченным дыханием, опьяненный наверняка не один раз выпитой рюмкой алкоголя и своей свободой. Он точно исчез, потому что этот Джерард никак не мог быть ТЕМ Джерардом. Время вокруг замерло, замерло все, кроме танцующего ботаника, который был чересчур счастливым для нашей обычной жизни, который был совсем нереальным, который сейчас качал в такт музыке, который заряжал длинными пальцами незнакомым людям в глаза, который не думал ни о чем, который был настоящим. Все это наваждение длилось тогда не более минуты, а уже после я обнаружил себя, быстро шагающим по занесенным снегом и неярко освещенным старыми фонарями тротуарам. А на следующее утро Джерард снова сидел на первой парте, снова строчил что-то мелким почерком в толстую тетрадку и снова казался обычным Джерардом, к которому все привыкли и которого, по сути, даже не замечали.