Кошмары

Прошу каждого, кому по воле случая или предназначения попадут в руки данные бумаги, уяснить одно: Я НЕ СУМАСШЕДШИЙ. Я никогда не страдал нервными или психическими расстройствами. У меня устоявшееся отвращение к алкоголю и дурманящим разум веществам. Среди друзей и знакомых я прослыл непоколебимым скептиком и материалистом. Любой из них вам скажет, что сомнения будут господствовать во мне до тех пор, пока я лицом к лицу не столкнусь с тем, во что не верю. Всё нижеописанное чистейшая правда. Будучи студентом нью-йоркского университета, я не чурался работы. Трудно прожить на одну стипендию, поэтому брался за любое дело, за которое платили. Я помогал бакалейщику, служил курьером в редакции газеты, был ассистентом нескольких профессоров и даже как-то — натурщиком для ребят с факультета искусств. Но всё это не приносило должного дохода. Мне необходимо было оплачивать жильё и отсылать какую-то часть родителям в Провиденс. Жизнь в Нью-Йорке, скажу прямо, дорогая. Не то чтобы я жил на широкую ногу и был транжирой. Нет, я умело обращался с деньгами, но бедствовать так, чтобы голодать неделями, я не привык. Однажды мне на глаза попалось объявление: на кладбище в Рэд Хуке требовался могильщик. Платили двадцать два доллара за могилу и этого было достаточно, чтобы я сразу же согласился. Друзья, как услышали о новом месте работы, не разделили моего энтузиазма. Ни для кого не секрет, что Рэд Хук не самое благоприятное место для белого новоанглийского джентльмена. Это грязный район, полный нелегальных иммигрантов со всего мира, которые сводили концы с концами. Помимо них там ошивались и те, кого разыскивала полиция. В общем, опасное место для прогулок в ночное время суток. Но меня это мало волновало. Постоять за себя я всегда мог. К тому же нанимателем был муниципалитет, а не частное лицо. Оснований предполагать, что за работой могильщика крылись какие-то тёмные делишки, не было. — А ты не боишься? Кладбище, мертвецы, всё такое, — спросил один из моих приятелей. — Бояться нужно не мертвых, а живых, — таков был мой ответ. Шли недели, и я уверенно познавал быт могилокопателей. Признаюсь, дело это было не из легких. В одиночку, засучив рукава, я мог копать часов пять, а то и больше, но, к счастью, в муниципалитете имелись умные люди, и могильщики работали бригадами по три человека. С утра и до обеда одна, после обеда и до семи вечера — другая. Учеба приходилась на время до часу дня, поэтому меня определили во вторую бригаду. Моими товарищами по ремеслу стали Бриджес, бывший моряк и пьянчужка, и Лакомб, угрюмый мужчина, копающий ямы для мертвецов, кажись, с пелёнок. Бриджес жил где-то в доках на Манхэттене. Он был весёлым парнем и постоянно пытался всучить мне свою фляжку. — Парень, ты не жил, пока пробовал рома или джина, — говорил он, когда я отказывался от его предложений выпить вместе. Лакомб был уроженцем Рэд Хука. Он знал лично или по слухам каждого, для кого мы копали могилу. Бывало, когда мы заканчивали, он отсылал нас с Бриджесом прогуляться, а сам оставался у ямы. Сначала меня не волновало, зачем он это делает, но спустя какое-то время врожденное любопытство взяло верх. — Он молится, — объяснил мне Бриджес, — мол, просит у Господа благословить яму, чтобы покойничек спал мирно и никто его не тревожил. Он так делает с могилами друзей. А когда хоронят врагов, он плюёт туда. Так я узнал, что Лакомб был крайне религиозен. И из-за этой своей черты он не позволял мне закапывать ямы, когда в них были опущены гробы. Он отсылал меня, как только начинались похороны. — Не дело это молодого парня, — говорил он. В первое время я был возмущен и сопротивлялся. Но Лакомб силой выталкивал меня за пределы кладбища. Для меня такой расклад был неприемлем. Ведь раскопать яму это всего половина оклада, но пересчитав своё первое жалование, я успокоился. Бриджес и Лакомб мне нравились, поэтому я предложил им сделать всё по справедливости: яму заканчиваю я один, пока они отдыхают и набираются сил для второй части работы. У Бриджеса был небольшой грузовик (удивительно, с его-то пристрастием к алкоголю). По вечерам он подвозил меня к дому, где я снимал комнату, поэтому самому прогуливаться по мрачным улицам Рэд Хука в сумрак мне не приходилось. Я дожидался его у ворот кладбища, иногда просто читая, иногда заучивая конспекты, а потом, сидя в неудобном сидении подпрыгивающего на дороге и гремящего как паровоз пикапа, слушал его морские байки. В таком приподнятом настроении прошло несколько месяцев моей службы могильщиком. Я был крайне доволен: учёба протекала хорошо, подработка ей не мешала, рабочий коллектив был отменным, жалованье — превосходное. Ничего, как говорится, не предвещало беды. Но, как бы там ни было, знай, что со мной произойдет нечто ужасное, я бы не свернул и не отказался от работы на кладбище Рэд Хука. Как я уже говорил, слова для меня были пустым звуком. Я должен был увидеть, почувствовать, чтобы поверить. Начало моей трагедии положила могила. Очень длинная могила, около шести с половиной футов. — Что за великана здесь собираются хоронить? — вытирая облитое потом лицо и с новой силой сжимая черенок лопаты, удивился я. — Не великан, великанша, — мрачно ответил Лакомб. Сегодня он был угрюмее обычного.— Ведьма. — А-а-а, не пугай парня, — перебил его Бриджес, хотя был осведомлен о моём скептицизме в отношении магии и ей подобного. — Не ведьма, просто очень злая баба, — уже обращаясь ко мне, сказал он, усмехнувшись. — Но Лакомб и его друзья называют её колдуньей, потому что все её мужья плохо кончали. А дети её вообще белые. — Что ты имеешь в виду? — Ну сама она черная как ночь. С каких-то там островов, где чумазые обитают, а дети у неё родились белые вот как мы с тобой. — Так может не её это дети. Подкинули. — Нет, — подал голос Лакомб, — из неё они вылезли. Моя матушка роды принимала. Такого не бывает, я проверял в книгах. Если мать черная, а отец белый, то не могут дети получиться такими, будто оба родителя белые. Они даже не похожи на неё. — Да, да, — снова перебил Бриджес, — и вот в Рэд Хуке считают, что её обрюхатил белый дьявол. Какой-то злой дух. А ещё мужья у неё помирали страшной смертью. Кто в пожаре, кого ящиками в доках придавливало, одного даже бешеные собаки загрызли. В общем, страх, а не женщина. Но я всё равно не считаю её ведьмой, — с видом глубокого мыслителя закончил Бриджес и с чувством присосался к горлышку своей фляжки. Лакомб с сочувствием на него поглядел и покачал головой. — Ведьма она. По одному только виду можно сказать, ведьма. Больше мы эту тему не поднимали. Но я с удивлением осознал, что заинтересован. Во мне заиграло любопытство. Слова, выражение лица и вибрации в голосе Лакомба, с которыми он говорил о женщине, возымели надо мной власть, возбудив желание посмотреть на неё. Конечно, я понимал, что как непоколебимо верующий Лакомб мог преувеличивать жутковатость женщины. (С таким лицом он и о черной кошке мог говорить). Но неведомая сила тянула меня к ней. Поэтому я решился на авантюру. Хотя это слишком громкое название для того, что я собирался сделать. Я просто решил посмотреть на ту женщину. Устроившись у входа на кладбище, я принялся ждать. Постепенно начали сходиться люди. Они не шли за ворота, а толпились рядом со мной. Среди них был разношерстный сброд: и негры, и латиносы, и арабы. Они формировались в маленькие группки и что-то обсуждали на своих языках. Одежда их была самых разных цветов, но никто не пришёл полностью в черном, как это принято на похоронах. Одними из самых последних подошли три девочки девяти-десяти. Две из них были темноволосыми, третья имела волосы цвета пепла. Все они были разными на лица и внешне совсем не походили на родственников, но логика мне подсказывала, что это были дети умершей, о которых упоминали Бриджерс и Лакомб. Выражение лиц девочек было совершенно нечитаемым, на них не отражалось ни одной эмоции, недвижимые словно кукольные. За ними шёл высокий, облаченный во всё черное человек. Его одеяние походило на мантию средневекового монаха, лоскутки его рваной полы колыхались в такт движениям, капюшон был низко натянут на голову, поэтому разглядеть его лицо мне не удалось. Толпа тут же смолкла, когда девочки приблизились. Никто к ним не подходил, никто не разговаривал. Сами девочки и человек в черном оставались неподвижны и безмолвны. Странная гнетущая атмосфера воцарилась вокруг. Повеяло холодом, хотя солнце жарило нещадно. Мне было физически неприятно находиться среди этих людей, внезапно превратившихся в статуи. У меня даже возникла мысль, что девочки через свою мать пользовались каким-то авторитетом среди пришедших, и те не смели даже рта открывать без разрешения. "Безмолвны цари, безмолвны и слуги", — такую фразу однажды сказал профессор по египтологии, когда наш курс коснулся темы погребения фараонов. Эти слова как нельзя лучше подходили к нынешней ситуации. Прошло около четверти часа, прежде чем к воротам подъехал старый катафалк. Толпа зашевелилась, а я протиснулся ближе, чтобы не упустить и мельчайшей детали. Четверо крепких мужчин вытащили из автомобиля то, что служило усопшей гробом, и я узрел ведьму. Она была поистине огромна. Женщины Новой Англии миниатюрны и хрупки, моя мать, сестра и девушки на курсе были такими, но ведьма, как я мысленно её называл, была настоящей великаншей. Ростом около шести с половиной футов, под стать своей могиле, и, как верно заметил Бриджес, она была черная как ночь. На солнце её кожа отливала синевой. Голову венчал короткий ежик темных волос, а тело её было облачено в цветастый наряд, напоминавший мне национальные наряды народов Африки. Гроба как такового не было. Тело усопшей покоилось на сплетенной постели из хвороста и ленточек ткани. Поперек с обоих концов имелись две доски, которые лежали на плечах носильщиков. Девочки не могли быть детьми этой женщины. Даже если отец их был белым, не могли они полностью впитать в себя его гены. Какая-то черта матери, пусть и очень маленькая, должна была отразиться на их внешности. Но ничто не связывало малышек с этой негритоской. Я склонялся к версии, что их ей всё-таки подбросили. А слова Лакомба по поводу того, что его мать своими глазами видела, как они вылезали из неё... Что ж, человек способен выдумать всё что угодно, лишь бы доказать свою точку зрения. Процессия двинулась на кладбище. Я не собирался за нею следовать, ибо добился того, чего желал: я увидел женщину. Конечно, она выглядела устрашающе. Не каждый мужчина способен произвести такое впечатление, но чтобы видеть в ней ведьму… У Лакомба были свои причины считать её таковой (всё-таки обитали они в одном районе, считай, жили рука об руку), ну а я же, удовлетворив своё любопытство и в который раз убедившись (даже немного разочаровавшись), что людей, от которых так и веет мистикой, не существует, собирался забыть об этой женщине и продолжать жить дальше. Но... Уверен, по вышеописанному у вас уже сложилось своё мнение о моей персоне. Положительное оно аль отрицательное, не столь важно. Главное вы поняли: мне были чужды глупые суеверия. Мой разум был полностью свободен от них, и власть надо мной имел лишь золотой доллар. А тот, кто верит в золотой доллар, враждебен предрассудкам о привидениях, живых мертвецах и разбитых зеркалах. Судьба тогда решила поиграть со мной. Наказать за мной чрезмерный скептицизм. Она занесла надо мной своё глупое "но" словно дамоклов меч и, в конце концов, опустила его на мою голову. Уверен, что-то отразилось на моём лице, тень самодовольства или чего-то подобного проскользнуло на нём, ибо в том самый миг, когда процессия медленно вплывала на кладбище, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. И не один. Мне стало не по себе, и в голове зазвенел тревожный звоночек. Я попытался не подавать ввиду, что нечто повлияло на моё настроение. Но мерзкое ощущение, что на меня кто-то пристально смотрит, не отпускало до тех пор, пока рядом не осталось ни одной души. Толпа следовала за усопшей, и я остался у ворот один. В ту же ночь он прокрался в мои сны. Это взгляд. В своих ночных грезах я мог быть изобретателем парового двигателя, демонстрирующим первый паровоз; космическим путешественником, лавирующим меж звёзд и планет; стоять на пьедестале и держать в руках Нобелевскую премию за вклад во все виды наук. Но даже среди звезд и планет, где я был единственной живой душой, это ощущение, от которого всё сжималось внутри, ни на секунду не покидало меня. Мои сны, какими бы светлыми и счастливыми они ни были, перетекали в кошмары, в которых я пытался убежать от этого взгляда. Я прыгал в свой паровоз и с остервенением бросал уголь в печь, чтобы ехать как можно быстрее; я опускался на необитаемые планеты и прятался в их глубоких темных пещерах; я бросал Нобелевскую премию и бежал, а люди вокруг продолжали мне аплодировать и улыбаться. Я просыпался в холодном поту, с бешено бьющимся в груди сердцем. От недосыпа я стал невнимательным. Профессора начали делать мне замечания, обвиняя во всем мою работу. Бриджес и Лакомб поминали недобрым словом моих преподавателей, мол, совсем парня затаскали своими науками. Я молча соглашался и с теми, и с другими. Сил спорить и кого-то оправдывать не было. Всё-таки сон — крайне важная вещь в жизни любого живого организма. Из-за его недостатка человек способен превратиться в тень себя прежнего. Борьба, бег от кошмаров вытягивал из меня все силы, и я просыпался с чувством, будто вообще не спал. Так продолжалось пару месяцев. А потом мне приснился ад. Ад, каким его принято изображать, с вопящими от боли на вертелах грешниками, с хохочущими рогатыми и хвостатыми демонами, с танцующими разноцветными ведьмами. И возглавлял это мерзкое пиршество белый дьявол. Тот самый, с рогами и копытами, огромное злокозненное существо, только ослепительно белый. Он восседал на гигантском троне из человеческих костей, что стоял на пьедестале, а у ног его на ступенях устроились три девочки. Те самые, которых я видел на похоронах черной женщины. Их платьица и личики были перепачканы кровью, а прозрачные, почти белые глаза смотрели прямо на меня. Ощущение чужого пристального взгляда, от которого всё сжимается внутри, усилилось во стократ. Ноги не держали, и я упал на колени. Вокруг полыхало пламя, отовсюду раздавались истерические вопли, дьявольский хохот и стенания несчастных. Но я не мог оторваться от девочек. Их было трое, сидели они отдельно друг от друга, но я как будто смотрел одновременно на всех. Они тоже глядели на меня непомерно большими прозрачными глазами. Не помню, чем закончился тот сон, но проснулся я с одной четкой и ясной мыслью: "Меня прокляли". Не прошло и минуты, как я прогнал её. Это было глупо и противоречило всем моим принципам. Но всё-таки какая-то часть меня уже порядком наплевала на эти самые принципы, ибо, когда Лакомб как бы невзначай предложил сходить на воскресную проповедь с его семьёй, я согласился. Сидя между Лакомбом и его матерью на жесткой скамье и слыша, но не вслушиваясь в голос проповедника, я сжимал маленький томик Библии и как в далеком детстве молил Боженьку избавить меня от кошмаров. Каждый человек, когда отчаяние достигает наивысшей точки, обращается к Богу. И я, как ни прискорбно это признавать, не стал исключением. Я повторял свою молитву снова и снова, даже попросил у Лакомба четки, которые тот без колебания дал мне. И знаете, мне полегчало. После выхода из церкви я наконец смог вдохнуть полной грудью. Было такое ощущение, словно с меня смыли всю грязь. Я готовился ко сну, убежденный, что в эту ночь не будет кошмаров. Не будет чужого взгляда, ада и трех девочек. Но чуда не произошло. Видимо, не властен Бог там, где господствует дьявол со своими отпрысками. Меня окружали голые деревья со скрюченными, словно от болезни, стволами и ветками. Под ногами была влажная вязкая земля, в проблесках света отдававшая чем-то багровым. Три бледных, словно мертвые, девочки глядели на меня непомерно большими глазами. Глазами без зрачков, абсолютно белыми и блестящими. Их платьица и личики были перепачканы кровью. К одной из них, той, что сидела на земле, склонилось существо в черном с выпирающими позвонками, словно шипами. Руки его были худыми, а лоскутки рваной полы одеяния, будто щупальца, тянулись в разные стороны. Хоть я и не видел глаз этого существа, но чувствовал, что оно смотрит на меня. Мне было холодно и страшно. Хотелось убежать, но ноги прилипли к земле. Я закрыл лицо руками, пытаясь хоть как-то отгородиться от кошмара. Здесь, в моих сновидениях, действовали не мои правила. Я был беспомощнее ребёнка, и, полностью потеряв контроль, зарыдал. — Что вам от меня нужно? Господи. И тут до ушей донеся звук треска. Отняв ладони от лица, я посмотрел на черное существо. Оно шевелилось. Это были не плавные движения, а ломаные, сопровождавшиеся хрустом, будто кости ломаются. Существо поворачивалось ко мне передом, лицом, если бы оно у него оказалось. Но его не было. На месте, где голова должна соединяться с шеей, зияла огромная дыра, полная белых острых зубов. Дыра пульсировала, словно существо дышало через неё. Ноги не желали слушаться. Я упал и принялся ползти назад. Ничего, кроме ужаса и отвращения, я не испытывал. “Чем я заслужил такое? — думал я. — Почему Господь отвернулся от меня?” Лица девочек вдруг исказились. Их губы вытянулись и широко открылись. Они походили на карточных джокеров с его глупой улыбкой до ушей. Но только мне не было смешно. Каким-то образом способность контролировать своё тело вернулась, и, вскочив, я бросился бежать. Подальше от этих дьявольских усмешек. Весь лес заполонили звуки мерзкого смеха. Гаденького такого хихиканья, словно их издавал злой карлик. Когда я проснулся, то увидел, что четки, которые я сжимал перед тем, как погрузиться в кошмар, разорваны. Бусины валялись по всей комнате, а крестик я вообще не нашел. Этот кошмар повторялся ещё несколько раз. Иногда он начинался с того, что я сразу попадал в оглушительное средоточие мерзкого хохота. Я закрывал уши, вопил, пытаясь заглушить его, но без пользы. По утрам мои уши кровоточили. Сегодня мне приснилось, как под смех этих маленьких монстров я сдираю с себя кожу. Проснувшись, я обнаружил, что расцарапал себе лицо. Это стало последней каплей. Эти кошмары приносят мне не только душевный, но и физический вред. Поэтому я решил отправиться в Рэд Хук, найти этих маленьких дьяволиц, а дальше будь что будет. Если всё закончится благополучно, я сожгу это послание, чтобы ничто не напоминало о нескольких месяцах ужаса. Если же судьба не будет ко мне милосердна, вы будете знать, где стоит начать мои поиски.