Вы сами...

"Надежда умирает последней" - сказала Вера и застрелила Любовь.

      - Подписывай.       Кольт так удобно лежит в руке. Так привычно, надежно, словно сросшись с ладонью.       Ты ещё колеблешься, хотя прекрасно понимаешь, что проиграл. И все это понимают. И жадно следят глазами за каждым движением, когда неловкими изломанными пальцами берёшь перо, тянешься к бумаге. И тревожно ропщут, когда вдруг останавливаешься, не донеся руки до первого листа.       Но я-то здесь.       - Подписывай.       Вжимаю дуло в серебристый затылок. Попадаю как раз в грязный обрывок шарфа, которым кто-то наискось перехватил твою голову, чтобы, быть может, хотя бы попытаться спасти правый глаз. Смешно. Даже обычной марли для тебя не нашлось.       Даже шинель с тебя сняли, чтобы убедиться, что под ней нет оружия.       - Не тяни, Иван. Иначе...       Ты знаешь, что будет.       Ты казался незыблемым. Вечным. Даже когда раскалывался, терял союзников и приязнь соседей - каждый раз умудрялся встать на ноги.       Потому что у тебя была цель, и твои дети тебе верили.       Потом цель осталась, но дети имеют тенденцию меняться.       Это так удобно, когда у кого-то есть почти всё, у другого - почти ничего. И нужно всего лишь мягко указать на это несоответствие. А потом - не очень мягко. Даже с долей недоумения - как же так, они же твои дети и ты не можешь обнять всех сразу? Чем же ты занят? Ах, другими детьми...       И - готово.       Никого не будет заботить, где ты рвал жилы и что происходит на невидимом фронте. Обличать - это так удобно. И, как ни смешно, так по-русски, Ванечка. Это как когда горький пьяница у кабака головой об асфальт бьётся - смотрите, люди добрые, как я низок, убог и грязен! Не жалейте грешного, ибо виноват я и воздастся мне.       И это только ему кажется, что сейчас придёт прощение и станет он чист перед богом и страной. А просвещенный Запад смотрит на этот плач и брезгливо зажимает нос платочком.       Простодушие - самое страшное, что может с вами случиться.       Ты признал одну ошибку, другую, искренне протянул руку для примирения - и её пожали. И простили. На бумаге. А процесс продолжался.       Это же так удобно - обличать. И так возвышенно.       Сколько воплей, ненависти, истерики. «Диктатор!», «Тоталитарист!», «Захватчик!», «Сраная Рашка!», «Валить отсюда!».       Сколько кричащих на самом деле пыталось сделать хоть что-то, а не просто в упоении долбило пальцами по клавишам, разыгрывая кабачный спектакль?       Ты проиграл, Иван.       Потому что твои дети перестали помнить хорошее, ибо в моде разоблачать плохое.       Ты проиграл.       Потому что не сумел вовремя остановить тех, кто готов платить только едой одним, чтобы другие выли: «Эти суки крадут нашу работу!».       Ты проиграл.       Потому что в самом сердце твоих городов бритоголовые мальчики шнуровали берцы, с криком «хайль» вскидывали руку и не видели в смуглых соседях полноценных людей.       Ты проиграл потому, что твои дети стали верить, что любовь измеряется материально.       Внезапно это оказалось так просто - заполнить их головы ложными ценностями.       О, нет, достаток - это неплохо, ты тоже это признавал. Но не мог обеспечить его всем сразу.       Ты проиграл.       Потому что нельзя просто взять и отучить казнокрада воровать, мздоимца брать взятки, а самодура своевольничать на месте.       Как ни смешно, но, быть может, если бы ты время от времени расстреливал зарвавшихся чиновников, как это делает Ван Яо, или всё-таки вешал вторично попавшихся, как это делал государь твой Пётр Первый - всё сложилось бы по-другому. Но ты перестал так поступать.       Ты проиграл, Иван.       Потому что мы сами не без греха, но применять образцово-показательную порку следует к фигуре такого масштаба, что затрепещут и зарукоплещут. Ну, как же - ведь к ответу смело призывают не кого-нибудь, а Мировое Зло!       Ты проиграл.       Ещё и потому, что никогда не умел вести полноценную информационную войну.       За одной волной разоблачений пошла другая, третья. Мир недоумевал. Кто-то правда, кричал, доказывал, даже за океаном хватался за цифры, но слишком многим легче слушать других, чем шевелить собственными мозгами.       И зачем? Ведь так приятно отыгрываться за старые обиды. Мнимые и не очень.       Мою идеологию и мои цели ты не желал ни понять, ни принять. А я просто хотел стать значимым в вашем взрослом мире. Доказать, что равен. Что годы - не главное. Что мне не нужна ни тысяча, ни четыре тысячи лет, чтобы сделать моих людей счастливыми. Был готов ломать дрова горами и идти вперёд до победного. И шёл. И очень внимательно слушал. И казалось таким прекрасным, что мне есть, с чем бороться, что существует кто-то, из-за кого другие страны не могут ни жить, ни дышать спокойно. Что? Его кто-то поддерживает? Они заблуждаются. Но однажды прозреют. И я лично помогу им открыть глаза!       ... Было так странно, что первым кардинально слетел с катушек прагматичный и спокойный Людвиг. И это, наверное, тот редкий случай, когда нам пришлось сражаться бок о бок.       Ты усмехаешься, когда я говорю про «бок о бок». Впрочем, мне всё равно.       Я набирал обороты. Ты улыбался и время от времени переходил мне дорогу.       Иногда хотелось визжать от бешенства, что эти старосветские старпёры в твою сторону даже чихнуть боятся, хотя за закрытыми дверями сочились ядом и, словно древоточцы, раз за разом мусолили твои проступки.       А тебе было наплевать.       И мне было наплевать.       На мои экзерсисы ты смотрел с добродушной улыбкой и не бил даже, нет. Щёлкал по носу - глупый мальчишка с его юношеским максимализмом не понимает, что делает. Вслед за тобой на меня так же начинали смотреть другие. Не старики. Прочие.       Какой, к чёрту, мир во всём мире.       Доказать, дорваться, продемонстрировать, что меня нужно принимать всерьёз - вот что стало истинной целью.       - Не тяни, Иван. Подписывай.       Вновь легонько толкаю кольтом его затылок.       Пепельно-русого давно нет. Он седой, как лунь.       - Джонс, я подпишу. Только обещайте мне...       - Ты не в той ситуации, чтобы диктовать нам условия.       - И всё же. Обещайте, что мои дети будут жить.       - Это документально закреплено в листе, над которым ты держишь руку.       - Это бумага, - голос бесцветный.       Коротко смеюсь. Да, тут ты прав. Со временем бумага имеет свойство гнить. Теряться. Ну, или просто хорошо горит.       - О’кей. Обещаю. Они будут жить. Не уверен насчёт долго, но, по возможности, счастливо.       Нельзя быть открытым. Себя нужно прятать от чужих взглядов так же надежно, как клише для печати госзнака. Чтобы не могли ни просчитать, ни предсказать. Поэтому лучший вариант - махать руками и идиотски скалиться. Пусть думают, что горячая голова опять жопе покоя не даёт. И я старался. О, как я старался! Надо мной втихомолку и не очень потешался весь свет, а я смеялся.       Кстати, этому я научился у тебя.       Улыбайтесь - это всех раздражает.       И хорошо маскирует.       Когда общая истерия достигла нужного градуса, ты словно стал просыпаться - заметался и, что вполне логично, принялся делать ошибки. Слишком поторопился там, не успел здесь. Всё шло как по маслу. К тому же в эпоху глобального потепления почти на нет сходят даже самые лютые морозы.       Ты чересчур большой, Иван. Не много ли тебе всего - одному-то? Да и не можешь ты со всем справиться, признай уже.       Не признаёшь.       Хорошо.       Если бы хоть кто-то обратил внимание на дату, когда случилась Сосновоборская катастрофа - двадцать шестое апреля!       Слишком явно, чтобы быть совпадением.       Но всем было не до дат. Европа хваталась за голову - тоталитарная Россия, так же, как до неё Советы, в очередной раз не справилась с собственным техническим бременем. Близлежащие страны корчились от расползающейся заразы. Те, что подальше, вздымали руки и вопрошали в небо. Полыхало первостатейно.       Мне, конечно, немного жаль Петербург, но чем он лучше Нагасаки?       Потом, почти одно за другим, грянули авария на Кольской АЭС и Лейпцигские скандалы.       Мир содрогнулся. Несколько увесистых папок, полных фотографий, письменных свидетельств и банковских документов, безапелляционно свидетельствовали о том, что Россия (такой гордый, такой безжалостный в проблеме терроризма) финансировал продажу ядерного оружия ирландским и арабским боевикам.       Говорят, полистав одну из папок, их Британское Величество грохнулась в обморок.       Настала пора решительных действий.       Если страной овладело безумие, другие должны сделать всё, чтобы его прекратить.       Такого единодушия я, наверное, больше никогда не увижу.       Хотя именно в тот момент ты вдруг в который раз показал, что не лыком вязан и не мякиной набит. Твои действия стали столь холодными и расчётливыми, столь быстрыми и категоричными, что, признаюсь, я несколько раз менял майки и один раз был близок к тому, чтобы - подштанники.       Ты продолжал драться даже не смотря на обилие сребролюбивых поганцев и натасканных шептунов.       Но ты проиграл, Иван.       Несправедливо, когда один обладает бОльшим, чем другие. Не твой ли это лозунг?       Слишком много обиженных, обделённых, обездоленных. Праведно или нет - давно никого не интересует. Если есть шанс убить дракона и получить за это полцарства - отчего не убить?       Ещё лучше если в предложение входит всё царство - с принцессой и подданными.       Это нужно им. И это логично.       А что нужно мне?       Победы. Единственной и безоговорочной.       Признания. Всеобщего и безмерного.       Но ты защищался, Белое Пламя. О, как ты защищался! Потому что даже тогда рядом всё-таки остались те, кто любил тебя несмотря ни на что. И верил - как и ты - что тернии временны, а самая мрачная пора - перед рассветом.       И тогда я дал понять, что готов пойти дальше, чем взрыв в Сосновом Бору. Для этого принял следующее же приглашение от Англии, которыми он с некоторых пор засыпал меня, видимо, донельзя гордый достижениями своего воспитанника в деле борьбы с его старым врагом. После привычной трапезы, когда официальные дела вежливо обсуждены, а текущие проблемы обрели очертания, Артур по старой привычке предложил сыграть в шахматы.       Ну, разумеется. Я же не умею думать головой.       ... Когда он положил на доску своего короля, его руки тряслись так, словно передо мной сидел не закалённый множеством битв искусный интриган, а онемевший старик, вдруг осознавший, что вместо цыплёнка вырастил василиска.       Артур всегда соображал быстрее всех, вместе взятых. А мне больше не было нужды прикидываться.       - Как ты мог?!       - Потому что не смог никто из вас, чистоплюи трусливые.       У него много связей ещё со времён буйной молодости. Поэтому-то он сумел и найти тебя, и внятно объяснить, что случиться, если ты откажешься.       И ты пришёл - обескровленный, худой, внимательно выслушал обвинения и молча прочитал требования.       Ручка бежит по бумаге. Одна страница, вторая, третья...       С каждым новым росчерком они приближаются на шажок-другой, всё сжимая и сжимая круг. Чистая победа! России больше нет. То, что осталось, переходит под патронаж той либо иной страны.       Глаза разгораются, лица расцветают.       Слишком ало, слишком радостно.       Когда ты встаешь, оказывается, что тебя уже плотно окружает страждущая толпа. Бормотание и ропот переходит в гул, тянутся руки, трясутся пальцы. Я не вижу, кто вцепляется первым. Да это и не важно. Главное, чтобы сосед первым не урвал лакомый кусочек. Брызжет кровь, трещит одежда.       Они вырывают куски мяса и торопливо глотают, отворачиваясь, почти не жуя. И словно оживают на глазах - разглаживаются морщины, здоровеют лица.       Вливание свежей крови - это не метафора. А я был нежен. Большая часть твоих территорий не испоганена радиацией и не перемешена с травой и камнями, как, например, Владивостокские бастионы или Петропавловск-Камчатский.       Тебя рвут на части, а ты молчишь.       Иван.       Почему ты молчишь?..       ... По-моему, я заблевал Франциску новые туфли.       Наконец, мы остаёмся одни.       Только тогда я отрываюсь от колонны, к которой меня оттёрли алчущие, приближаюсь к тебе, сидящему на заляпанном паркете, и опускаюсь рядом на корточки. Кто-то особо усердный содрал с твоей головы даже повязку.       Один аметистовый глаз поднимается на меня из-под заиндевелых ресниц.       - А, Джонс. Ты счастлив?       - Вполне.       Протягиваю руку, касаюсь ладонью там, где под левой ключицей грудные мышцы изорваны больше прочих.       Короткий захлёбывающийся звук, который я в первый миг никак не могу ассоциировать с твоим когда-то заразительным смехом.       - Тоже хочешь кусочек?       - Зачем? У меня и так всё есть.       - Нет.       Прости?       - Теперь - нет.       Вот тогда я и вгоняю пальцы в его грудную клетку.       Вздрогнув, просыпаюсь, подношу руки к глазам и понимаю, что половина того, что мне пригрезилось после того, как Иван взял ручку, всего лишь так и остаётся грёзой. Только солоноватый запах никуда не исчез. Так же как и пятна с моих пальцев.       Артур стоит надо мной и с непередаваемым выражением смотрит, как мои ноги свисают через подлокотник виндзорского трона.       - Альфред. Вымой лицо. И встань, будь любезен.       Лениво перевожу взгляд на своего воспитателя.       - Нет.       - Что?       - Теперь - нет.       До него доходит так же быстро, как и за шахматами.       - Ты... Ты не посмеешь!       - Легко.       - Мы! Мы...       - Что, Артур? - интересуюсь обманчиво мягко, неторопливо царапаю красный бархат. - Что вы мне сделаете?       Он рвёт воротник, задыхаясь. Очень правильная реакция.       Вы сами позвали меня. Сами впустили меня. Сами помогли мне. Мои ракеты стоят в ваших домах и на ваших территориях. И мои люди, прокравшись через кошельки и идеологию, точно так же обслуживают их, как это было в Полярных Зорях или Сосновом Бору. И не поколеблются ни на миг. Мы же одолели целое Мировое Зло!       Смеюсь, легко спрыгиваю на пол.       - Расслабься, учитель. Мне не нужны дурацкие символы. Тем более - старые портьеры, в которые так удобно заворачиваться и дуться на весь свет, когда тебя спихивают с постамента Сверхдержавы.       - Ты... Не посмеешь!       - Ты только что это говорил.       В мире общий порядок и гармония. Все живут, трудятся и крутят каждый свою шестерёнку.       Тот, кто будет много вякать, закончит, как Финляндия или КНДР.       Или как Сирия.       Но меня слишком боятся.       Потому что я могу дотянуться практически до любой точки.       А потому вам лучше не затевать споров и пререканий.       Друг с другом в том числе.       Красота.       Пустота...       Получить всё и остаться ни с чем. Господи, какой фарс!       Нет цели.       Нет движения.       А у меня больше ни к чему нет интереса.       Я сожрал сам себя.       И больше не смотрю в небо.       Пожалуй, нужно чем-то потыкать в этот размеренный муравейник. Пусть там и правда, что ли, переругаются разок-другой? Какой смысл жить, если не надо никого защищать?       Но вы боитесь даже намекнуть мне, что я монстр.       Правильно. Кому нужна очередная маньчжурская пандемия или пепел на месте Женевы?       Глухая, ватная, липкая пустота.       Солоновато-сладкая и горячая.       Звонок внезапен.       И потому ещё более удивителен. Мне давно никто не звонит - звоню я, а они бегут к аппаратам, теряя тапки.       Гляжу на маленький монитор и практически выбиваю сенсор:       - ИВАН?!       - Ох... Просите, господин Джонс. Это Торис. Торис Лоринайтис. Если вы помните.       А... Да, немудрено перепутать. Вы же, вроде, были рядышком.       - Литва. Конечно, помню. Как ты?       Он неловко молчит, видимо, не зная, как отвечать. Глупый. На него я вообще не держу зла, слишком хорошо храня в голове, каким он был заботливым. И насколько это приятно.       - Вполне, кхм, - наконец вежливо выдавливает из себя прибалт. - А вы?       - Цвету и пахну, - обмен любезностями начинает раздражать. - Ты, собственно, чего хотел?       Тишина.       Я сейчас просто отключусь, и иди ты к чёрту. С воспоминаниями вместе.       - Простите. Я должен был позвонить.       - На предмет?       - У нас зима.       Охренеть, какая новость! Хохочу в трубку, не в силах удержать совершенно нелестное детское хрюканье. Ну и плевать.       - Да что ты! А у меня лето. Глобальное потепление, если не помнишь. Даже Мичиган кипит.       - Я хочу сказать... Альфред, сегодня к моему дому приходил мальчик.       - И?       - У нас зима.       Его что, заело? И почему вдруг «Альфред»? Я вроде как Великий Столп или что-то наподобие.       Видимо, моё раздражение ментально проскакивает из трубки в трубку и ввинчивается в его ухо.       - Зима, - повторяет терпеливо. - Средняя температура около минус сорока.       И добавляет невпопад.       - У него фиолетовые глаза.       Вот тут до меня начинает доходить. Медленно и плавно.       И сердце пропускает один удар.       - Ты... Уверен?       - Да. Он убежал, как только я окликнул. Но я уверен.       Нежно, бережно, одними кончиками пальцев поглаживаю лацкан старой шинели, на которой когда-то очень давно лучилась маленькая пятиконечная звездочка.       - Торис?       - Да?       - Спасибо. Это хорошие новости.       Отключаюсь.       Ты до сих пор слишком добрый, маленький прибалт.       Ты умудрился посмотреть сквозь чужое безумие.       И потому позвонил.       Спасибо.       Иван...       Я буду терпеливо ждать. Враг мой.       Останови меня.