Сомнамбула

Она ничего не знала о своей болезни. Она была слишком небрежна, чтобы обращать внимание на расцарапанные руки или синяки, появляющиеся практически каждое утро. И жила одна в многоэтажке, не здороваясь с соседями, ценя сухое и полубредовое одиночество. Он жил с ней в одном доме, не здороваясь с соседями и не глядя на проходящих людей. Стол его заставляли кактусы. Явление мегаполиса. Постоянно движущаяся живая биомасса, хаотично заселяющая этажи до пятидесятого. Духота муравейника, особенно по утрам, когда все спешили на работу, заставляя лифт устало рыскать с первого этажа и до самых колючих, едких облаков. А еще – незапертый ход на крышу, чтобы, глядя вниз, насквозь пропитаться вязким духом муравьиной возни этого мира. Наверное, когда есть, с кем смотреть вниз, спрыгнуть прямо на усталые лица и тела хочется гораздо меньше. Но в этом доме все были одиноки, поэтому никто не смотрел вниз. И никто не выбирался на крышу. Она ничего не знала о своей болезни, не любила кактусы и ничего не знала о лазе. А ночью, повинуясь болезни, останавливалась на самом краешке, на скользком парапете крыши и танцевала. Каждый танец казался агонией, был жутким в отсутствии контроля над телом. Однажды он очутился на крыше. Просто так, без особой на то причины. Сломался кондиционер, и в квартире стало невыносимо душно. А на крыше гулял ветер, касаясь своим дыханием обезвоженной щеки. Он не сразу заметил движение на краю, а лишь разглядел хрупкий силуэт, рванулся вперед. Думал, что спасает самоубийцу. Еще пытался что-то кричать, выспрашивать… А она смотрела куда-то в сторону, не на него, слегка замутненными глазами. Вырывалась и продолжала танцевать. Он был шокирован. Потом понял, каждую ночь приходя на крышу, стараясь удержать ее на самом краешке. Восхищался танцем. И ненавидел эту странную сомнамбулу. Ее волосы были цвета пережаренного каштана и пахли, как пережаренный каштан. Один этот запах вызывал смесь отвращения и тошноты. И рука ее была холоднее, чем игла, полная яда. Он касался ее всего один раз, и, почувствовав лед и безжизненность, перестал этого хотеть. Смотрел издали. Восхищался танцем, на который не осмелился бы ни один человек в здравом уме. А она была сомнамбулой и не боялась ничего. Находилась в своем придуманном мире, где, наверное, шажок с края парапета не означает смерть. Он хотел спросить ее об этом, но по ночам она не слышала его. А утром, когда он осмелился постучаться в ее квартиру, не узнала. Он разочаровался. Она была обычным обывателем, в ней не было ни искры жизни, которой она жила на крыше, будучи сомнамбулой. Он не удивился бы, если бы она сказала, что не любит танцевать. Он не посмел сказать о ее болезни. Просто ушел, будто ошибся квартирой. Он не хотел, чтобы она взяла под контроль то, что происходит с ней ночью. Ему казалось, что она погибнет окончательно, если лишит себя еще и ночной жизни. От обеих смертей ее отделял шаг с кончика парапета. Он любил сомнамбулу сильно, неистово. Он любил сон, мираж, закостенелого обывателя в теле мечтателя. Но не мог любить двойника, позорную копию спящей, которая ненавидела кактусы и не скрывала синяков. И в очередную ночь он сидел рядом с ней, глядя лишь на свои запястья, с которых стекал свет городских огней. Обычно именно так принимаются самые важные решения: спасти или погубить. Он что-то выбрал, быстро-быстро заморгал, встал со своего краешка парапета и направился к ней. Она не видела, не чувствовала, лишь танцевала. Он обнял крепко, сильно, не обращая внимания на бурный протест человека, который каждую секунду ночи хочет жить, чувствовать, не стискиваемый объятиями. Ее кожа была холодной, как полная яда игла. Он подавил в себе желание отстраниться и уйти, чтобы никогда больше не видеть сомнамбулу. Вместо этого поцеловал, оттягивая время, а затем шагнул, не чувствуя под ногами парапета, но чувствуя ее кожу. Она так и не проснулась. Его сомнамбула была с ним до конца, не давая монстру из квартиры на тридцать шестом этаже завладеть ее разумом.