Еретик

Каждый из нас может жить. Каждый имеет на то святое право и добрую волю. Каждый из нас может отнять у другого его жизнь, используя свою, в полной мере злоупотребляя своей возможной властью. Каждый может убить, простить, предать. Каждый имеет на то святое право и добрую волю. Каждый из нас, во всех пяти слоях этой маленькой Земли, может найти то, что называют любовью. И может изничтожить тех, кто называет это ненавистью, потому как любовь есть любовь, и во всех ее ипостасях она одна. Она освящена и проклята одновременно. Любовь нарушить нельзя, можно лишь прервать. А еще можно возлюбить того, кто более всех на тебя непохож - и тогда можно убить себя сразу же. Каждый может, еще живя и любя, и слушая тех, которые говорят, что любовь имеет свойство обращаться ненавистью, или же обретать "неверные" свойства; убивать, не зня жалости, и столь же безмерно обожать. Каждый может прислушаться к зложелающим и погибнуть по своей доброй воле. А может закрыть глаза и уши, замкнуть свой слух и взор, и никогда, никогда не обращать шаги к льстецам, лжепророкам и безумцам во здравии. Каждый может спуститься вниз и подняться вверх. Каждый может уйти навсегда. Каждый может догнать. каждый может жить и проживать века или секунды. Каждый из нас должен узнать, что значит кровавая чаша людских страстей, и испить ее сполна. Ибо без того течение жизни не будет полным и законченным. Каждый должен быть живым. И только. Я хочу записать все это, записать пером на пергаменте и лезвием на теле; белилами на лице и краскою на стенах. Я обязан рассказать вам мою историю, вы должны знать. Вы не должны дать себя обмануть. Это последнее, что я произнесу в своем существовании, пусть даже и бессловесно. Ведь мне больше нечего сказать. Вы должны знать. Вы должны опасаться, не верить, не доверять. Вы должны, клянусь Целлерией, истово любить. Я, бог первого и стихийного круга, слоя Земли, названного Небесами; Крисалио, обретший власть над земной зимой, пишу свою историю, и ни одно слово в ней не будет ложью, пусть богам и разрешается лгать всегда. Дрожит перо и стекает на пергамент клякса чернил. Начинаю. *** Хотелось бы начать с того, что люди, называющие себя набожными, а всех, кто не разделяет их мнения - еретиками; вовсе не являются правыми, хоть и считают себя таковыми. Религия создана людьми, и в ней нет ни слова правды о настоящем устройстве нашего мира. А выглядит оно так: Земля, Невесомость, Небеса, Верхний круг, Высший Круг, Целлерия. С простыми адом и раем ничего общего, верно? И тот Бог, придуманный людьми, вовсе не один. Вернее сказать, его не существует. Вообще. Мы и есть те силы, без которой люди не прожили бы ни дня. Они зовут наше существование божественным, нас, кто догадывается либо по наитию правдиво верует - богами, но слова то не наши, и язык Целлерии звучит совсем иначе, чем думают все. Мы вовсе не похожи на человеческих детей. Мы разные. Мы - элеро, что на диалекте всего Внеземного примерно и означает божественную силу. Но снова, сила - вовсе не то, что хотят думать люди. Мы не могучи. И мы не всевластны. Всевластного просто нет. Каждый отвечает только за то, что отведено ему. Тысячи и тысячи делений всех четырех кругов. Начну, пожалуй, с главного. С Наземного. Тут даже не придется ничего объяснять - вы, отродья самых лживых созданий во вселенной, и так прекрасно знаете свою верную обитель. Ничего интересного, на мой взгляд, в ней нет. Тем не менее, вы как-то живете, и все больше лжете день ото дня. Хоть и про то, что выше вас ничего нет. Как же, нет! Есть, и еще как. Невесомость, к примеру. Это страшное, страшное место - похуже придуманного ада. Все те, кого Эллерский Совет (то есть, самые старшие или самые мудрые из нас) сочтет достаточно преступным и порочным, попадет туда. Там нет решительно ничего. Лишь голубой воздух, звук падающей воды, вернее, капли, - и пустота. Круглая, как металлический шар, пустота. А в пусоте, как известно, живут все страхи, муки и терзания людей, выползающие наружу при малейшей слабости. Всегда, всю существующую вечность быть наедине с собой и другими, до которых даже нельзя дотянуться, ведь ты огражден стеклянными стенами прозрачности, ты в засаде - быть с собой и своими затаенными мучениями. Такое никогда не прекращается, ибо вторично нельзя умереть. Зато очень многие добрые люди попадают на низший слой Надземного - в Стихийную. Там они предаются истинному счастью, каким его видят, и позже, исправившись до конца, опустев и очистившись от примесей земного-земляного, некоторые поднимаются дальше и идут ввысь. И становятся богами, приходя на замену отцветающим. Отцветшие боги превращаются в то, чем они владели. К примеру, умрет тот же Стихийный целый наш день (и людской год) будет, к примеру, идти дождь. Так что без новых нам тут никак нельзя. А первый круг после Невесомости - это тот самый Стихийный. Я, Зима, нахожусь в нем. Я могу заморозить до смерти и согреть снегом. Я убиваю холодом преступников, действительно виновных, бежавших из тюрем; и заваливаю снегом берлогу, где прячется дикий лесной зверь, боясь быть убитым. Наша стихия или дело накладывает отпечаток на облик, и теперь я выгляжу сам, как кусочек льда: я весь бел, словно крошка мела, я светловолос и светлоглаз, я хрупок, долговяз, и вся моя кожа, отливающая бледной голубизной, хрипло-морозно дышит широко раскрытыми порами. И так каждый из нас, взять хотя бы элеро Лиолини, владеющую природой - она зелена, будто молодая трава, она мягка и сильна нравом, хоть лишена дара чувств, как все мы; она ходит плавно и мускулы ее спины явственно видны через шлейф зеленого платья. Мы называемся Небесными Элеро, мы - самый простой из кругов. Вторые - Верхний Мир. Направляющие. Это те, кто отвечает за поступки и смысл действий решительно всех людей. Кто-то обладает силой Сердца, кто-то - силой Разума, а кто-то - силой Внушения. Они заботятся о людях совершенно неблагодарно, не позволяя им умереть, вспоминая себя таких же, раньше. Божества второго круга чаще всего оказываются в Совете, ибо они мудрее других. А дальше следует третий круг, Высший Мир, там находятся творцы всего сущего, всего искусственного и естественного, они правят идеями в головах детей, мужчин и женщин, и тех, кто имеет возможность быть сразу двумя, и тех, кто такой возможности не имеет. Мы так и зовем их - Творцами. Они придумывают удивительные вещи. Но, к сожалению, для Совета они слишком взбалмошны. На четвертом, самом последнем кругу, находится Целлерия, наша совершенная земля и Цитадель Советов. Туда попадают лишь очень немногие. В Целлерии живут божества, называемые Искрящимися, то есть, те самые "Божьи Искры". Они умеют творить настоящие чудеса. Они изобрели радугу. Они изобрели полное исцеление. Они изобрели любовь. Они - наша гордость, наша печаль, потому что живут Искры куда менее, чем другие. Так много сил тратится на свершение крохотных и больших чудес. А в целом же наша Земля-старушка похожа на гигантский цилиндр, и верхушка цилиндра - мы все. Она никакой не шар, так же, как и бог не един. Куда там! Даже в Целлерии их так много, что я сбиваюсь со счета каждый раз, как смотрю на вычерченные на дверях Башни Говорящих (той, где проводят собрания) имена. И верхушка эта восхитительно хороша собой. У нас все цветет. Сады и все, что видно глазам. Мы сами цветем, безболезненно врастают цветы в наше тело, в наши короны и крылья (у кого они есть). Все небо под ногами разных оттенков и устлано цветами, словно толстым ковром. Солнце, качаясь в зените, чудесно звенит, а луна поет вночное время, и песни эти пьяны, как винный хрусталь. Мы спим там, где хочется, это наша единственная нужда - так ведь я, например, как все, не ем, не пью и не чувствую ничего. Просто - ничего. Чувства в душе богов - сор, они мешают творить надлежащие, действовать только разумом. Мы слишком чисты для чувств, равно как и для чувственных наслаждений. А ведь, казалось бы, все располагает к тому! Стены Главных Башен - в каждом кругу по одной, это из тех, в которых делаются небольшие объявления и собрания - шуршат и плавятся; песок, в который Бог Пустыни всегда превращает Твердь Небесную, сияет чистым серебром и ноги тонут в шелковом растворе. Юные божки носят ожерелья из звезд на шее, на ниточке. И играют с медведями пурпур, птицами-арфами и паучьими цветами. Тут безумно много странных живых существ - те же медведи пурпур, глубокой ало-фиолетовой раскраски, могут сегодня быть огромными, как гора, а завтра доверчиво проситься посидеть на ладони; птицы-арфы трепещут, когда проводишь рукой по их чувственному струнному телу и издают звонкий клекот, любовную песню; а паучьи цветы ткут шали и шлейфы своими лепестками себе самим же, чтоб укрыться ночью от холода. И притом ничто не молчит - все говорит, движется, исторгает сонмы звуков и фраз. Из всех чувств нам разрешена только душевная близость, вроде человеческой "крепкой дружбы", и хотя столь аскетичному веянию предаться невозможно, при желании и она станет ядовитой, приторной, леденцово-перцовой любовью. Пусть мы и носим медальоны Возвращения, которые всегда притянут нас назад, если мы задержимся на земле, когда делаем Годовой Обход и смотрим, что да как; даже и их можно сбросить и сорвать! Любой запрет можно обойти. Нужна ведь лишь вера, а дальше - богам все так просто. И не бывает сложнее потом. Но ведь это уже потом... Все началось еще с моей смерти. Я умер ребенком, лет десяти-двенадцати, задумчивым и вялым, умер от простуды в самой бедной лачуге нашей деревне. Моя мать не могла ни согреть меня, ни накормить. Вслед за мной она тихо угасла сама, милая и добрая женщина с испуганным взором, никогда и ничего не просившая для себя, все свои недолгие года прожившая под чужим гнетом - мужа-пьяницы, соседей-злословов, нужды-убийцы - и сохранившая свое сердце в полной целости. Сейчас она на первом кругу, ее хотят сделать одной из богинь Рассвета - теплота и розовый мягкий свет пробуждающегося светила, как раз для нее. Я же мечтал о большем, и старательно учился, пока не заболел - я учился и ждал, пока вырасту, поступлю на работу, накоплю денег и уеду в большой город. Мне хотелось создать и изобрести такой источник энергии, чтоб под его воздействием зима никогда не наступала, или же обходила нищие поселения стороной - я представлял, как стану укротителем лютой стужи, и мысль эта льстила мне, я так мечтал об этом, и в конце концов получил - жаль, что после смерти. А только попав в Стихийную, я увидел другого, но в чем-то удивительно похожего на меня. Я увидел мальчишку с сумрачным острым лицом, хмуро сдвинутыми бровями и плавно танцующими искрами тайны в густо-черных глазах. Торориос. Таким было его новое, "небесное" имя. И месяца, по меркам людей, не прошло, как мы стали, при всем божественном отсутствии чувств, самыми близкими друзьями из всех элеро в Четырех Кругах. Я узнал, как умер Торо, не стесняясь называть его уменьшенным, словно бы более земным и детским именем; узнал и понял, что даже идеальные полярности могут встретиться в Невесомости или Выси, и притом связаться навеки друг с другом столь прочно, что даже элеро Юлло, бог Молнии, не разорвал бы эти путы и не сжег. Мой друг был замечательно хорош собой, худ и высок, глаза его сверкали, как угольки в печи, пальцы казались похожими на струны, а волосы - на медвежью шерсть, такие же густые и отливающие тягучей синевой. Двигался он быстро, словно танцевал, и при всем отсутствии у нас чувств и движений души, он был живее всех живых, и на земле, и здесь. Жизнь его осталась похожей на бриллиант королевских колец, сияющей и закрытой ото всех в золотой оправе... либо же в золотых стенах. Торо, сын невероятно богатого дворянина, будучи живым, необыкновенно любил ночь и охоту, горячее дыхание коня и звон подков в кромешной ночи. Любил звуком рога пугать ночных птиц, сов и филинов, любил крепкое и прозрачное, будто слезы призраков, вино, и всего сильнее любил он красоту отвратительного и грязь великолепного, старался сталкивать свою натуру с непохожими на нее ни разу, и искать в ужасном прекрасное. Так, например, он завороженно следил за умирающим зверем, пронзенным его стрелой; за меняющимся лицом того, кому нанес новую смертельную рану своим оскорблением - а был он остер на язык, груб, насмешлив и дерзок, притом коварен, как лесная змея; за медленным разрушением роскошных зданий и за расползающимися швами на разорванных им же сердцах. Все в нем было дико, причудливо, необычно - даже в Первый Круг он попал не совсем обычно: за него, умирая, просил отец, ограниченный и недалекий, но поразительно добродушный человек, просил, чтобы вздорного и надменного сына не отправили, как выражаются люди, "в ад", и чтобы он смог попасть "на небо". Но баланс нельзя нарушать, и таким образом, бедный родитель моего лучшего друга отправился изнывать в слепой голубой тишине, а отпрыск его оказался в наших цветущих садах. Он был восхитителен в извечной антипатии ко всему радостному, обычному и светлому, и смерть свою, думаю, воспринял чуть ли не с радостью - редчайшая тропическая болезнь, подхваченная им во время очередного путешествия в далекие страны, медленно отравляла его тело, измельчая смуглый цвет нежной кожи в бумажную бледность, алые губы делая выцветшими, а некогда крепкое тело истощая и истончая до самого края. Таким я и встретил его в Стихийной - изломанный и сумрачный, он сидел у паучьего цветка, запутав шею паутинным шлейфом и недовольно вздыхая. Имей он такую власть, он бы и небесам объявил войну! Но, к сожалению или к счастью, верхушка прелестного в своей незыблемости цилиндра не давала такой возможности, и вскоре он отучился ощущать совершенно. Зато слушать его было интересно всегда, и мы, настолько непохожие, могли часами вести беседы в свободное от управления стихиями время, сидя на плавающих тучах или крыльях солнечных павлинов, золотые, твердые, как дерево, крылья которых могли вынести на себе хоть всю Целлерию. Я узнавал его, а он - меня. День ото дня мы становились ближе. Я, Крисалио, бог зимы, и он, Торориос, бог тени. Да, именно что тени, это подходило ему чудесно, такому гибкому и скользящему. Тень. В тени можно заставить человека совершить любое преступление (а после получить упрек от Направляющих), тенью можно укрыть изнывающего от жары, тень может служить стрелкой для единственных во всем городе, диком и почти заброшенным, солнечных часов. Она столь же значима, как и тьма. И свет. И сама земля, куда, спускаясь впервые, мы впервые ощутили нечто очень странное меж нами обоими и в самих себе. То были первые пробуждения чувств и порывов, простые, настоящие чувства во время Обхода длиной всего в день, трепещущие, ясные души совсем еще молодых элеро. Мы были невидимы для людей, но мы смотрели на них, смотрели за ними - и почему-то не разнимали рук и - надо же! - краснели, быстро взглядывая друг другу в глаза. Мы еще не знали, что первое наше пребывание на земле, наблюдение за человеческими детьми, некоторые из каких стискивали друг друга в объятьях и прижимались губами, и обнажались, и падали наземь, сплетаясь в клубок; запустит необратимый отчет времени до того момента, как нами овладеет познание того неведомого, что заронило в нас свое семя. Имя чувству, самому необыкновенному из всего ливня чувств, и решило нашу дальнейшую судьбу. И никто не решил бы лучше - так я говорю и сейчас. *** Продолжалось так три долгих и плавных года. Наша дружба все крепла, Зима и Тень следовали друг за другом неразлучно, и в своем различии напоминали совершенно одинаковых близнецов. Трудно объяснить сие явление, но так оно и было. Мы смотрели на землю сквозь прозрачный облачный пол, приносили на землю декабрь и пляшущие черные отсветы святой троицы свечей в медно-начищенных канделябрах; мы никогда не разлучались более, чем на секунду, которая в мире людей равняется часу. Мы положительно не могли друг без друга, и с каждым приходом вниз то странное, невыразимое чувство, посетившее нас при первом спуске, не отступало, и, напротив, крепло - нам хотелось чего-то большего, чем просто взгляды, чем держание за руки или случайные соприкосновения, отчего мы оба вздрагивали, словно ужаленные. Мы видели людей, спящих вместе в одной постели, плотно приникших друг к другу, видели их сомкнутые в единый бутон губы, видели невинно-голые тела и не понимали, что все это значит. Но почему-то нам хотелось того же. Мы как будто подспудно понимали, что люди эти счастливы, и для себя и я, и мой друг, желали того же. Но прежде всего нужно было понять, дать ответ на вопрос, узнать, наконец, название столь неприкрытой, невероятной и обжигающей близости, которая выглядела по силе равной великой многовековой дружбе. И вот тогда-то меня и посетила идея узнать имя ему в Библиотеке Направляющих, на втором кругу. У каждого круга было свое приметное место, где проходили внутренние маленькие собрания: у нас, в Стихийной, Главный Сад с качелями, чьи цепи удерживали тяжелые золотые звезды, и чьи сиденья могли вместить до десяти элеро; и паучьими цветами выше всех цветов в Верхушке Цилиндра. У Направляющих имелась громадная библиотека, светлое, пыльное хранилище знаний о человечьих детях. Творцы обладали Мастерской, где и создавали свои вещи и идеи; ну а в Целлерии, у Искрящихся, была Цитадель, имеющая вид исполинского собора с гулкими дверями, звонким полом и жемчужными стенами. Но мне нужна была библиотека, и я, оседлав паучий цветок, наскоро сплел сеть и отправился наверх, еле держась в своей колыбели, пока цветок прыгал по облакам. Едва зайдя вовнутрь, я почувствовал себя столь ничтожным пред грозными сводами громоздких полок и грубой лепнины потолков, что, поежившись от зыбкого ощущения неуюта, поплотнее закутался в хлесткий серебристый плащ - он, держащийся у горла на тесемках, да небольшой кусок шелка, охватывающий мои бедра, вот и все, что было на моем теле, ведь ни жары, ни холода у нас нет, а красота для бога последнее дело, - закутался и двинулся к стеллажам, искать нужное мне слово и уходить поскорее. Я и сам в то время не знал, что стану делать с этим знанием, но, невесть почему, мой разум прожигало любопытство, истовая жажда новых и неизведанных знаний, которая обычно на нашем кругу не встречалась. Однако не успел я сделать и шагу, как был остановлен строгим вопрошающим вглядом и раскатистым голосом: - Ты что-то ищешь, Стихийный? Я обернулся и увидел весьма известную среди верхнего мира элеро Кэйнани, богиню Правды. Справедливая и спокойная, как все мы, она судила сурово, никому не давая пощады. Благодаря ей на земле становилось меньше лжецов и спасались чужие, безвинно оклеветанные жизни. Мне она нравилась, ьак как при всей своей неприступности, она никогда не ошиблась, следила за каждым движением своей силы и приносила честным, намеченным в их круг людям только хорошее. - Ищу, - чистосердечно признался я, - ищу название одному чувству, которое неизменно охватывает меня, едва я спускаюсь на землю вместе со своим другом, Торо. Вы, может, видели его? Элеро Торориос, Тень. Мы всегда вместе, а сейчас я пришел один, потому что... - я немного помедлил, осознавая свой поступок, - потому что мало ли чем это может оказаться. - Прежде чем ты найдешь нужное, пройдут годы и годы, - усмехнулась Кэйнани, - а тебя всего лишь один свободный час. Спроси меня, и я, если знаю, тебе не солгу. Конечно, я верил ей, верил, как Торо и себе. Она все-таки являлась воплощением Истины. И рассказал я все без утайки, рассудительно и холодно, как и подобает бесчувственному богу, но вспоминая себя внизу, человечного, земного, алеющего от непонятного смущения и стеснения в груди. Задумчиво закусив губу и прикрыв серьезные темно-голубые глаза, Кэйнани выслушала мой рассказ, и тихо, словно нехотя, произнесла: - То, что ты мне сейчас поведал, Крисалио, увы, слишком часто встречается здесь, особенно среди юных богов. Это нехорошее, легкомысленное чувство - я позабочусь о том, чтоб у вас его отняли. В следующий раз вы отправитесь вниз раздельно, так как чувство это звать влюбленностью, а после его назовут любовью, и вы будете прижиматься друг к другу в объятьях, и сливаться губами - люди зовут такое поцелуем, и сердца ваши срастутся в одну, и тела, и лица, и каждая черточка мыслей другого станет для вас неистово желанным, вам захочется владеть любовью друг другом, как вещью, и, возможно, вы же не захотите возвращаться на землю. Люди прославляют это чувство, о нем написаны целые книги, оно, по поверьям, излечивает все раны или может превратиться в смертельный яд, оно якобы хранит в себе огромную силу - но на деле же все не так, иначе Горар, элеро Любви, не сидел бы тут, а жил бы в Целлерии, как Искра и создатель чудес. Не увлекайся ею, она лишь мешает жить. Любовь - это недуг, легкое воспаление мозга, но и только. Здесь, в твоей родной Стихийной, оно лишь помешает тебе делать свою работу. А теперь иди и расскажи это Торо, да проследи, чтоб он как следует все запомнил, и передай ему, что все сказанное - мои слова, и потому являются Истиной, а с Истиной спорить нельзя. Ступай, Кри, ступай. Мне некогда говорить с тобой о людских игрушках, - подняв пыль помпезно увесистой мантией, Кэйнани ушла из Библиотеки, хлопнув дверью. А я, полный раздумий, сел в сеть паучьего цветка и отправился домой. Встретив Торо, я немедленно передал ему всю суть разговора с Правдой. По привычке нахмурив густые брови, он деланно-сердито воскликнул, едва дождавшись конца, что сегодня, вообще-то, ночью Обход, а значит, можно самим все это испытать и проверить, так ли оно на самом деле, болезнь ли и помутнение рассудка, или же чудо из чудес? - Люди не дураки. Они, конечно, не мы, но и не столь тупы, как их считают. Чудом ту же чуму не назовешь. А значит, стоит решить, годится ли истина нашей Правды для Стихийных богов? Ведь мы все же очень разные. Мы даже и с тобой разные, - добавил он, вложив свою тонкую кисть в мою руку. - Идем - всего лишь несколько минут нам до ночного Обхода. Это гораздо интереснее, чем днем! Ночью Искры делают очень много чудес - я сам видел. Может, и нашего чуда они коснутся... Так мы и оказались тогда внизу. И, уже стоя на земле, я ощутил такую огромную радость, какую никогда не испытывал. Чувство, неведомое чувство "любовь" возвращалось ко мне, я был готов кричать, разрывая горло, он неизбывного счастья - и я чувствовал себя здоровым и бодрым, как никогда ранее. Прежде чем начать Обход, у нас было немного, совсем немного времени. Но я успел растянуть его до вечности, решив до конца уподобиться людям, которые теперь, со свей своей живой душой, казались мне восхитительными. Я осторожно протянул руку и коснулся остро выступающих ребер Торо, торчащих из-под кожи, как клинья. Кончиками пальцев, совсем легко - но и того оказалось достаточно, чтобы заставить его вздрогнуть, как от удара, и вскинуть на меня пламенеющие чернотой глаза. Он не отстранил моей руки, и тогда второй я обвил его талию. Теперь наши сердца бились совсем рядом; мы словно срослись грудными клетками. И тогда, твердо помня, как это делают человечьи дети, я потянулся к его губам, сухим и покрытым сетью мелких трещин - то ли от ветра, то ли от вечного тенистого огня, бушевавшего внутри него. Это было удивительное, полное растрепанных облаков и ноябрьской позвякивающей тишины, мгновенье. Первый из всех поцелуев. Первые объятья. Первые прикосновения, взаимные касания двух неземных, двух кукольно-хрупких тел. И первый (оказавшийся так же и последним) Обход, посвященный лишь нам обоим. Мы почти все время молчали, впитывая наше единение и чувствуя глубокую удовлетворенность от знания, что хранилось теперь внутри нас - и от того, что нам удалось обхитрить Правду. Тогда мы поняли, что суждено нам не расставаться. И я уже догадывался, как можно это устроить. *** Этот Обход был воистину удивительным. Забыв об остальном мире, мы просто и ласково вливались друг в друга, как молоко и мед, мы были так счастливы и так нежны, как никогда на Небесах. Нам вдруг стал решительно не нужен ни один круг, не нужна Стихийная с ее садами и безмятежностью, не нужна Направляющая с ее библиотекой и мудростью, не нужна обитель Творцов с ее мастерской и знаниями, и даже Целлерия с ее цитаделью и советами на вес алмаза оказалась без надобности нам. Мы шагали по земле, и снег, такой свежий и яркий, шуршал под нашими голыми ступнями, ведь богам неведом холод, даже пока они на земле. Что и говорить, мир земной был далеко не так высок, безбрежен и красив, как мир небесный, верхний и высший; с Целлерией его и вовсе было не сравнить. И все же он нравился, неистово нравился нам в эту ночь, полную снега и чуда: нравились его серые покосившиеся дома и унылые особняки; нравились сырые улицы, либо пустые, словно комната умирающего, либо заполненные людьми, как бутылка - чернилами; нравился колючий, хлещущий по щекам ветер, что трепал волосы и развевал плащи. Мы шли вперед и вперед, иногда летели, смеялись без всякой на то причины, улыбались картонно-набрякшему от постоянной влаги и сырости небу, заглядывали в окошки, будто шумные элеро-младенцы, любопытничая и зажимая смеющиеся рты руками - истинно детский, полный невыученной жизни жест. Если в окошках мы видели молодых влюбленных, радостью взрывались наши два сердца, колотящиеся, как одно, и мы, хохоча, улетали прочь, упиваясь ночью и тем, что умеем любить и любимы быть, словно живые люди. Наконец, обессилев после полетов и танцев прямо в воздухе, обратившись в то, чем мы являлись для внизу живущих - снежинкой и кусочком ночи, слабо видной ветреной тенью - мы пролетели еще немного и остановились у купола старого собора, единственного красивого явления в том городке, где мы находились сейчас (скучном, захолустном затхлом, насквозь пропахшим фабричным дымом, ржавчиной и смертью тех, кто не выерживал и ломался под грузом тоски и грозных гудков миниатюрных, продымленных насквозь заводов, бесчисленной тусклой вереницей тянущихся вдаль). Там, приняв свой истинный облик, мы пробрались на чердак собора и улеглись там на каменный пол, ощущая его жгучую тревожащую прохладу шеями и лопатками. Вместе, рука об руку, бок о бок, спина к спине. Торо положил голову мне на грудь и я медленно провел пальцами по пряной синеве его почти черных мягких волос, облекающих худые плечи в шелковистую шаль. Он был прекрасен, и я, не удержавшись, наклонился и поцеловал его, а потом еще и еще раз. Отчего так случилось, почему именно мы, для чего, зачем? Мы ведь просто встретились в Стихийной, прибыв туда почти одновременно, всего лишь два совершенно разных элеро, что же тут особенного, размышлял я, что же тут такого?.. Кэйнани говорила, подобное происходит со многими. И как они, должно быть, страдают, когда их разлучают, чтобы не отвлекались, и когда насильно тянут наверх!.. Только ведь и нам подобого не избежать Если Кэйнани расскажет, а она непременно расскажет Совету, нас разлучат тоже, и в будущий Обход мы не встретимся в двух мирах, и даже на земле не коснемся друг друга. Мы должны работать и следить за людьми, а не предаваться "утехам и радостям", как говорит она. Бессильная злоба вдруг охватила меня, и я вскрикнул от боли, ощутив, как мои пальцы невольно сжимают цепочку изрядно раскалившегося медальона - так бывало, когда пора было отправляться назад. Под конец медальон начинал жечь неистово, чуть ли не до кости, но мы, боги, должны храбро терпеть эту муку. А потом, наверху, все прекращается. Цветы прорастают сквозь больное место и вмиг залечивают его. Да и я сам могу своим холодом остудить жар, остудить выжженное круглое клеймо на ключице или груди. "Это не слишком ли жестоко, не слишком ли подло для них, силой нас там удерживать, когда мы, может, хотим жить? Я хочу жить!" Прежде я никогда не злился, и Торо теперь недоуменно глядел на меня - земная вспыльчивость была его правом. - Ненавижу их, - пробормотал я сквозь зубы, - ненавижу их! Они нас с тобой разъединят, а наверху мы ничего не почувствуем! О, как бы я хотел стать снова живым, Торо, как хотел бы!.. - От тебя так и веет стужей, - заметил он, отодвигаясь подальше. - Как ты взволнован, я не видел тебя таким. И не ожидал такое услышать. Я думал - ты ледяной и прозрачный, всегда говоришь, что на уме, и не имеешь никаких задних мыслей. Бунтарь ведь все-таки я, - он усмехнулся, и, сузив глаза, зябко повел плечами, глядя на меня скозь полог шелестящих прядей. - Но если ты и правда хочешь того, что нам мешает? Я абсолютно ко всему, кроме нас с тобой, равнодушен, ведь я же Тень. А быть мертвым или живым - не все ли равно, какая разница? Да и не сделают они нам ничего. Наоборот, оживят. - А как же... - я запнулся и вдруг разжал пальцы. Я понял, что до смерти напуган - и зажжен желанием жизни. - Проклятие? Это Кэйнани тебе наплела? Положительно, ее следовало бы сделать элеро Кинжалов и Мечей, или элеро Наказания! - залился он шипяще-скрежещущим смехом. - Такая грозная и такая доверчивая. Совет много врет - он не хочет, чтоб бывшие люди возвращались в свое настоящее. Конечно, ведь так управлять ими и нами легче, и можно почти ничего не делать! Хотя эта слежка - только их работа, их, а не наша. Никто не проклянет нас за неповиновение. Не бойся же, - с этими словами он резко рванул вниз свою цепочку, а затем, не прошло и секунды - то же самое проделал с моей. Жжение отпустило, к телу стала возвращаться давно забытая упругая тяжесть, весомость и ощутимость. Несколько минут медальоны лежали молча, а потом с шипением испарились, как вода на жаровне. А потом раздался спокойный чеканный голос, вернее, голоса всего Совета Целлерии, и их я помню до сих пор так ясно, что могу записать и спеть, даже поздней ночью или утром, в жару - или в снегопад. - Именем Целлерии и ее Совета, Высшего мира, Верхнего мира и Небес, всеми имеющими власть божествами, Цитаделью, Мастерской, Библиотекой и Садом, а так же имеем всех Невесомых и новоприбывших, Крисалио, элеро зимы, и Торориос, элеро тени, приговариваются к отбыванию посмертного срока на планете Земля, на всей земной тверди и без права заново вступить в права богов, равных нам в Цилиндре. Отныне и навеки вы теряете половину своей силы, способность к полетам и обращениям, а так же надзор и защиту со стороны своих собратьев. Виной тому - тягчайшее из всех грехов и преступлений, ослушание и бунтарство, желание пойти против воли природы и повернуть время вспять, снова возвратив себе жизнь. Теперь вы оба смертны и по истечению ваших земных лет отправитесь в Невесомость. Второго шанса нет и не может быть. На вас пало проклятие, и небо вас не примет. Хотите быть с живыми, при этом оставаясь богами - не бывать тому, и посему Крисалио и Торориос ныне не боги и не люди, а некие полусущества на грани промежутка, жалкие подобия и тех, и других. Ничто и никто не может победить смерть, и ничего нет сильнее смерти, так говорит первый закон Выси. Сейчас мы оставляем вас, и да пребудет с вами ваша вина. Голоса затихли, и тут же я понял, что звучали они вовсе не с улицы, не в соборе и даже не из исчезнувших медальонов. Они звучали в нас, в наших головах. А это означало конец. Не чья-нибудь злая шутка, не странное сновидение, не просто случайный шум. Нет, то, что мы слышали, означало приговор, конец, смертельную ясность нашей дальнейшей жизни: в образе людей мы проживем недолго, тела ослабнут и исчахнут, души покроются пылью, разум затянет мраком. Все, что смогу делать я - собрав все силы, заморозить кого-нибудь до смерти, выстрелив в него осколком льда из ладоней, и тогда все внутренности его покроются тонкой снежной корочкой, и человек этот рассыплется в прах и в том месте больше никогда не наступит лето. Такое я смогу сделать лишь один раз, а на большее (и на меньшее) такой неопытный еще элеро, как я, просто неспособен. Я даже не владею Холодом, на это есть другие. Нет, мое дело - зима, просто погода и ничего более. Мучить людей влажной землей и сквозняками. Так мало. Так глупо. Да и у Торо участь не лучше - обратиться в тень он уже не может, а все, что осталось - это ловкость да быстрота, да создание новых теней у предметов. Бесполезные и ненужные дары. Как и мы сами - не люди, не духи, не мертвецы, теперь и не божества. Не ощутим голода, усталости или жажды, не возжелаем друг друга физически, не сможем понять пьянящий водопад искр золотого вина или осенних цветов. Из всех чувств у нас остались лишь слух, зрение да осязание, мы похожи на пустые стеклянные игрушки, выдутые старательным мастером на шумящей фабрике в большом дымном городе. Да, я отлично видел и осознавал все это. Но в то же время я ощущал, как влага стекает по ресницам к краешкам рта - то были слезы, первые в моей... смерти. Я мог чувствовать, ощущать, мог любить. Мог быть почтит как все, почти таким, почти обычным. Мог быть с тем, кого люблю, мог доживать свой век, старясь, дряхлея и сходя с ума от неизбежности времени. Я мог плакать и смеяться, мог гневаться, кричать от боли или счастья, мог держать Торо за руки и терять разум от необычайной ломкости его ладоней. Счастье. Так оно устроено. В Цилиндре нет ничего чистого - а раз так решили за нас, значит, так и нужно, нет ничего чистого, ни только радости, ни только горя. Нас одарили жизнью, вот мы за это и отвечаем. Что ж, я не против. Я ведь равнодушен, я лед, я Зима - я всегда бывл таким, я покорен и смирен, ничто не отвлечет меня от моей любви, кроме которой не важно уже ничто. Торо будет бунтовать и искать пути, а я нет... я просто лягу и затаюсь. Поплакав и посмеявшись, позлившись, побезумствовав, я вновь стану собой - покорным и ледяным. Как мое сердце может думать, что любит? Оно давно мертво, отживший кусок плоти, не умеющий даже стучать. Я знал, что так будет. Я покорился и принял это новое счастье как данность. Как неизбежность. Моя прежняя земная жизнь научила меня ощущению Ничего - и когда есть хлеб, и когда его нет, все едино. Тогда не больно и живот не подводит голод, сжимая кости. А сейчас мне не надо и голодать. Так думал я, гладя по спине Торо, бешено воющего и рыдающего, сыплющего проклятиями, грозившего куполу собора и небесам острыми кулачками. Я знал, что он успокоится. Мы оба знали. Мы так этого хотели. Теперь оно нас нашло. Камни собраны, песчинка упала - больше ничего не произойдет. Собор заброшен, вряд ли сюда идут земные. А значит, мы останемся тут. Что помешает нам предаваться любви всегда? До самой смерти и высыхания? Нам никогда не будет скучно, ведь верно, Торо? Скажи же мне... - Мы - одно, - прошептал я, целуя его сжатые губы и сомкнутые веки. - Мы неразделимы. Так будет всегда. Мы медленно обратимся в пыль прямо тут. Вдвоем. И это наши Небеса. Наше счастье. - Счастье, - эхом повторил тот и вдруг затих, перестав бушевать. Он свернулся клубком и заснул, подставив ветру, задувающему сквозь щели, голую спину с резко выступающими костяшками позвонков, что грозили вот-вот прорвать тряпично-паутинную кожу. Он всегда засыпал вот так - быстро и легко, его голова была такой буйной, такой горячей. Что и довело нас до беды. Будь мы и правда целым, будь мы как я, ничего не произошло бы. Но в Цилиндре ничего не бывает цело, чисто и неизменно. Никогда. Сколько б ни проходило лет. *** Так и потекли наши дни - дождливо-пенистые, с размытыми ливнями дорогами, выступающими из стен старого собора кирпичам, вечно затянутым в грязный полог небом. Мы четко осознавали свое деяние, свою вину, и в унисон вздыхали, с грустью складывая руки на коленях и глядя в помутневшее от воды окно, где беспрестанно капало, хлюпало и свистело. За каких-нибудь два месяца мр вокруг превратился для нас в непроходимую трясину, и потому мы никуда не выходили, тоскуя от невозможности полететь. Человеческие тела тяжелы, человеческие ноги бессмысленны, раз не могут удержать тело и придать ему легкости, достаточно для того, чтоб не шлепаться в грязь. Не помню, какой год стоял на дворе, но все до одного были одеты тепло, закутаны в бесчисленные грубые тряпки, сшитые по такой странной моде, что даже элеро Безумия не надели бы подобное. Вместе с одеждой истлевали и тускнели нравы жителей провинциального городишки, где мы и обретались все время. Они не чтили истинных богов, не приносили им жертвы даже в виде искренних просьб, они не питали нежности ни к чему, и лишь тупо бродили, раскачиваясь из стороны в сторону, со старыми молитвенниками в руках, повествующих о выдуманном Настоящем Едином Боге почему-то в трех лицах, и страшных, жестоких казнях, какими он карает ослушавшихся. Я искренне этого не понимал и не мог понять - как же можно почитать столь грозного убийцу, который обращает воду в кровь, сеет меж родными братьями раздор, убивает иноверцев, детей и запутавшихся; заливает землю морем на бесчисленное множество часов и дней, позволяя спастишь лишь одной семье; насылает на горд целые полчища насекомых и окутывает действительность непроглядной тьмой? Все это я прочитал в случайно вывалившейся из рук молодой девушки черной книжице с аскетично-строгим переплетом и каким-то непонятным символом, похожим на крест, на обложке. Девица заснула во время службы в маленькой церквушке, новой, бедной и грязной, в отличие от некогда роскошного, но теперь тихого и пустынного собора. А когда проснулась и служба кончилась, тут же ушла домой, не хватившись пропажи. И так уж вышло, что ночью, прогуливаясь вокруг (днем мы выглянуть не могли, ибо горожане были об эту пору крайне злы и неистово сердились, встреть они нищего, дервиша или музыканта-бродягу; а нас, не чующих холода, в скупых одеждах, растрепанных и длинноволосых, вполне можно было принять за названных мною людей. А вражды мы к себе не желали, равно как и дружбы, да и вообще не желали видеть никого, кроме самих себя) с Торо, я забрел в эту церковь и нашел книгу. Она называлась Библией, и не содержала в себе ничего, кроме суровых напутствий и кровожадных сказок, одна другой страшней. И везде был неизвестный Бог, не имеющий имени, но имеющий большую власть. Он хвалил праведных и наказывал виновных, он убивал и исцелял, он спасал и повергал в прах... словом, он был многолик и явно очень опасен. Видимо, веру в нас, настоящих богов, люди утратили давно. Им просто нужно было что-то куда более просто и понятное, чем тысячи таких же прежних смертных на четырех кругах, которые были всегда и будут, помогая человеку существовать. Правило Невмешательства во втором кругу строго гласило: не мешать людям совершать поступки и делать то, к чему они склонны. И они не мешали, и таким образом на земле, как грибы, выросли ложные храмы с их глиняными лжепророками, проповедующими смерть и разрушение в случае ослушания. Бог не наказывал своих ангелов, как это было бы у нас, нет, он наказывал людей, глупых, невинных, "не ведающих, что творят" без верных Направляющих, из тех, что помогают, а не вмешиваются. Страх дорого стоит, его можно купить за деньги. Именно они и были нужны основателям новой веры. Страх, стыд и боль, и все это так золотовесно, что карманы приятно оттягивает груз монет. По сути, это сильно походило на публичное чтение сказок и сбор денег за это. Вот только сказки превращали живых и смелых в покорных рабов под гнетом страха наказания от высшей силы. Церкви рассылали эту идею всему миру, и писались тысячи новых Библий, и строились тысячи новых храмов, и проводились тысячи новых служб. Каждая сказка стоила денег. А еще она стоила искалеченной правды и зараженной покорностью смелости. У нас больше не было власти, и мы ничего не могли поделать с происходящим. Я старался быть безучастен, отогреваясь только с Торо, только с помощью его поцелуев на чердаке нашего собора. Я пытался убедить себя, что снял медальон не зря: среди моря грусти плавал небольшой островок сухой и теплой любви, и я собирался скрываться на нем до самой смерти. Путь это и единственное доброе чувство во всей моей заново склеенной судьбе. А вот возлюбленный мог превратиться в тень уже не мог, а значит, не смог остаться и в стороне. Несмотря на все мои предостережения, он где-то раздобыл человечью одежду, какую носили здешние молодые мужчины, коротко обрезал волосы, оставив темные прядки хлестать по острому подбородку (из жестких, пронзительно-синеватых локонов я сплел косу и спрятал ее за выступающим камнем, как величайший дар); и стал временами выходить в город пытаясь поговорить с людьми, начать издалека, но вернуть им истину. Так длилось всего неделю, и с каждым разом Торо возвращался все растерянней и мрачней. А однажды - средь всех тягучих, притворно-зимних дней умудрившись выбрать именно этот - он позвал меня с собою. - Отправляйся со мной, -произнес он, нервно растирая бледную, вечно склоненную в своей угрюмости шею. - Отправляйся со мной, Кри! Они не хотят меня слушать. - Они не послушают и меня. Клянусь Целлерией, Торо... зачем тебе это? Люди сейчас не слушаются своих Направляющих. Людям просто плевать на истину, неужели ты сам не видел? Что они говорили тебе? И о чем ты говорил с ними? - Я пытался рассказать им об истинной вере. Я был всегда рядом с ними, незримым, незаметным, только эту способность мне и оставили. Я приходил с ними в их церковь, я сидел там всю эту чертову неделю и слушал отчаяннейший бред, который нес старик с безумными глазами, горящими жаждой запугать других. Он плел искусную ложь о том, что скоро всему миру конец, о том, что их бог не пощадит ни сирот, ни стариков, ни детей... дети, которые были там, плакали. Представляю, в какой ярости сейчас элеро Хорто, помнишь, он тоже со второго круга, как и Кэйнани, и божество Детства... или элеро Лурине, друг Хорто и бог Родительства... знаешь, про них говорили, что они раньше были как мы, и что их пришлось насильно разлучать... ну да ладно, речь не об этом. Я был с людьми всегда и везде, Кри, только представь себе, всегда и везде! При жизни отец не зря нанял мне учителя каллиграфии - я раздобыл несколько свитков пергамента и карандаш, я написал красивейшими из букв краткое устройство мира-цилиндра, совсем немного и очень изящным слогом, в основном для тех, кто юн; кто принял бы это за очередную сказку. Я сделал некое подобие писем, я бросал их в окна и оставлял на пороге, точно как здешние бедные женщины оставляют так своих незаконнорожденных или же попросту лишних в семье младенцев. Тайно, тихо, темно. Я останавливал людей на улице и крайне осторожно пытался ввести в их слепое, глухое и обездвиженное сознание мысль о том, что бог может быть не один, предлагал им задуматься - как он может справляться с целой огромной землей в одиночку? - старался дать понять, что в Невесомость, которую они, как ты знаешь, зовут Адом, попадают лишь самые отвратительные из сыновей и дочерей человеческих, самые безжалостные и бездушные, а вовсе не те, кто несколько раз ошибся. И знаешь что, Кри, знаешь что? - его голос перешел на крик, а лицо исказилось яростью, - они не услышали меня! Не услышали! Погнали прочь! Назвали меня еретиком и, неистово крестясь, выгнали с позором из своих, казалось бы, таких дружелюбных домов! Кто-то даже швырнул в меня камнем, закричал, что я сумасшедший! Они сказали,что если увидят меня в городе говорящим, да и просто увидят - соберутся всей общиной и либо забьют до смерти, либо сожгут, как еретика. Они говорили: уйди, нездешний, уйди, чужой, Бог тебя накажет, непременно накажет, если не будешь смирен! Смирен? Но людям не должно смиряться, как и богам, люди сильны, они не звери, не овцы! Да, может, я и не совсем "праведник", как выражаются они. Я вел жизнь, за которую мне порой, и даже часто, бывает чертовски стыдно, я унижал и топтал сердца, я разбивал лучистые взгляды и добрые улыбки моих милых друзей - и я все же не попал в Невесомость, пусть и благодаря отцу, который теперь должен мучиться из-за своего непутевого сына! Но мы верили в настоящих богов, мы верили в Стихийную, Направляющую, обитель Творцов и саму Целлерию, да простоит она вековечно - и в церквях были алтари четырех кругов, и люди возносили молитвы из себя самих, а не из затрепанных книжек! И никто не называл меня еретиком! Никто не грозился убить меня, что бы я ни делал! Как же так, Кри, на земле с момента моей и твоей смерти прошло всего полсотни лет, как же мир успел так измениться? У меня такое чувство, будто все вокруг сошло с ума, я видел, как приезжали люи из других городов, и они мололи такую же чушь! Неужели так оно и есть? Их так много, что я готов, черт побери, готов сам им поверить, лишь бы не мучиться такой двойственностью! Стоило превращаться в живых, чтобыф не быть с ними, стоило превращаться в земных, чтоб отречься от неба!.. - он запустил руки в короткие волосы и со стоном покачнулся, едва не падая. Я молча подхватил его и усадил рядом. Торо тяжело, хрипло дышал. Он всегда был таким тонким, таким легковерным. Он любил обман, и сам же легко ему поддавался. Он в своем водовороте чувств был и остался загадкой для меня, куска серовато-голубого льда с грязевыми прожилками, из тех, что весной первым вскрывается на реке. Я хотел дать ему волю, дать ему всю свою ледяную неколебимость, избавить от яда сомнений - но второй круг оставил нас, равно как и первый, и последний, и третий; я и сам не был богом, и никто из богов не мог ему помочь. Я отчетливо слышал запах разложения, гниения его твердости духа. Как дождь размыл городские дорогие, так и гнев заблудших людей размыл его веру. Я уже понял, что один из нас умрет, вернее, обречен на умирание. И это конец. Конец всему. Нам и впрямь не следовало любить друг друга: все получилось именно так, как и предсказывала Кэйнани. Сначала наша любовь, потом ослушание, потом потеря сил, и, следовательно, "застревание" в том месте, которое было поручено нам, как задание - именно в этот городок должна была прийти мягкая и бесшумная зима, и дети бы украшали дома вечнозелеными ветвями сосен, растущих за городской чертой в лесу, и пели пы зимние гимны во славу богу зимы, а взрослые по вечерам делились бы тайнами, которые беззвучно ступающая тень разносила бы от одного к другому. Мы предались любви и забыли следить за миром. А теперь другие не могут нам помочь, ибо новая вера зародилась, как видно, именно здесь, и за пятьдесят лет (и три года в Небесах) расползлась повсюду. Теперь другим элеро не до этого городка - надо же как-то остановить людей в огромных столицах, людей, обуянных ложью и алчностью! И к тому же они зареклись не помогать нам. Вот из-за чего все и произошло. Поистине, любовь приносит только горе... и далеко не только для тех, кто любим и любит. С любви начинаются все войны, все великие беды. Она - первая завязь в клубке ниток-несчастий. И вот заматывается клубок все уже и уже... я ощутил, как останавливается в груди дыхание. Мой возлюбленный был обречен - но остановить я его не мог. - Хорошо, Торо, - я удивился, каким безжизненным может быть мой льдистый и звонкий голос. - Хорошо. Мы завтра пойдем к людям вместе, ты будешь не один, я постараюсь их убедить, хоть это и дурная затея. Мне не нужно быть похожими на них, они все поймут и так, по моим глазам, таких глаз у живых быть не может, Торо - они слишком холодны, слишком мутны. И они почти разгадали тебя. Мы пойдем, но только... будь осторожен, прошу тебя. Я первым заговорю с ними, я буду кроток и краток... лишь прошу, помни: мы виноваты сами, мы, а не они, и ты, и я... любовь приносит только горе, Кэйнани была права! Для людей она может обернуться радостью, но только не для богов. Пообещай мне, пообещай, что простишь все, что я сделаю, дабы спасти тебя... если вдруг случится нечто, чего я так опасаюсь? Пообещай мне, слышишь? - Я обещаю тебе, - проронил он, не глядя мне в лицо. - Обещаю. Завтра мы пойдем к ним. Почитай мои письма, - он бросил мне на колени тонкую связку, - и приготовься спасать не меня, а этих трижды проклятых лжецов. Доброй ночи, Кри. Доброй ночи... *** Он разбудил меня на рассвете, кашляя и хрипя от тумана, морозного и склизкого, вползшего в наше последнее безопасное пристанище. Конечно, нам не нужны были еда и сон, как любым богам, но все же смежить веки и отринуть свой разум, мучающий тебя неразрешимыми вопросами день ото дня, бывает очень приятно - так же, как для ччеловека, например, после долгого пути опуститься в мягкое кресло. Но под моей спиной был лишь жесткий голый пол, и каждым ребром я прощупывал крепко прижатые друг к другу камни. Почему этот собор забросили? Кто и когда это сделал? Зачем?.. Мы так и не поняли до конца, однако теперь ко мне начала приходить догадка. На первом его этаже стояли полукругом четыре больших алтаря, ранее богато изукрашенных позолотой и лазурью. На каждом алтаре были высечены знаки, означающие Небеса, Верхний мир, Высший Мир и Целлерию. Кое-где валялись оплывшие обрубки свечей и засохшие венки. Страницами написанных горячим сердцем и дрожащей рукою молитв, которые было принято сжигать в свечном огне, вознося с ветром пепел к самой далекой выси; шелестел блуждающий зимний бриз и пыль медленно оседала клубами на полу и на стенах. То, что почиталось раньше, было забыто. На смену старой вере пришла новая, и один нынешний бог заменил четыре круга прежних... В соборе всегда оставалось так спокойно, мертво и тихо, и все же мы были не одни. - Просыпайся, - шепнул Торо, нервно впиваясь горячими от волнения пальцами мне в плечо, - просыпайся, они уже здесь, они в пути. Я их чувствую. Их тени идут сюда, идут мимо собора, а значит, и они тоже. Проснись же, Кри, возьми наши письма. Мы идем проповедовать себя самих же, и да и да пребудет с нами дух верной подруги Кэйнани, дух элеро Винуйи, богини Справедливости. Истина и справедливость не оставят нас, какими б мы ни были... Я поднялся с пола и устало отбросил потускневшие и свалявшиеся волосы назад. Я думал, он опомнится за ночь, станет благоразумнее. Попросит прощения у тех людей, хоть и не был виноват, но тем самым сохранит собственную жизнь в целости, а невинную пока что душу - в чистоте. Уйдет из города, может, догадается взять меня. Спрячется где-нибудь. Забудет о новой вере и том, что он больше уже никто, даже не призрак прошлого. Смирится, затянет илом бездумья свою живую память, просто возьмет и выкинет прошлое за борт, и уйдет, не попрощавшись ни с кем, даже с этим собором, вроде бы надежным, но все же временным убежищем. А потом, не вынеся такой тоски, предложит мне как-нибудь прыгнуть в речной омут или пустить холодную прозрачную кровь - впрочем, сейчас, на земле, в людском обличье, она должна была бы покраснеть. И тогда я соглашусь, и из нас двоих одновременно уйдет жизнь. И все закончится в Невесомости, но уж лучше там, чем здесь. Там мы хоть будем знать свое место. Однако я не дождался других слов. Торо, любимый мой глупец, не изменил решения. И тогда я поднялся, решил - будь что будет, закутался в плащ, прижал к груди связку писем, а в левой ладони стиснул нож, приношение на алтарь третьего круга Эдхиану, богу оружия (то, что осталось ото всех алтарных даров) - на всякий случай. И мы спустились вниз, и отворили двери, и вышли к людям. Они шли мимо, действительно, как и предсказывал Торо, чуткий, как... тень, кем он, собственно, и являлся. Их было немного: человек, наверное, пять или шесть. Бледные и изморенные, все, как один. Женщины в длинных закрытых платьях в пол, в чепцах из грубой ткани и в морщинах даже на складках век. Мужчины такие же бледные и с еще сильнее обвисшей кожей, в домотканных рубашках, грязных и плохо сшитых. Детей с ними не было, но все, как один, словно младенцев, прижимали к груди молитвенники. Молитвенники с новой, чуждою верой. Я был готов упасть на колени (которые и так подгибались), и, рыдая, просить Небеса взять меня обратно. Но я все еще был слишком сдержан, все еще не был человеком даже на щепоть, все еще не умел чувствовать и ощущать так же живо, как они. И потому я только покрепче сжал руку Торо и шагнул вперед. - Куда путь держите, добрые господа? - заговорил он первым, будто не замечая (или не желая замечать) гнев и отвращение, написанное в каждой черточке их застиранно-беленого облика, костлявого, зимнего и ни живого, ни мертвого. - Я снова пришел вас навестить. - Ты снова здесь? Мы ведь не раз предупреждали тебя, чтоб ты поскорее убрался! - зашипел один из мужчин, выше и крепче нас обоих раз в пять. - Бесноватый, безумный лжец! Какого нечистого ты шляешься тут со своими письмами, что значит твоя "настоящая вера"?Убирайся вон, шелудивая тварь, или окажешься в помойной яме! Бог один, Бог един, и никто из смертных не посмеет потешаться над его именем, придумывать каких-то четыре новых неба, когда и одного достаточно, все дождит и дождит не прекращая! Бог наказывает нас за грехи и поступает верно, а ты ступай прочь, тебе говорят! Вон! Пошел вон, сумасшедший лжец! - мужчина схватил с земли палку и зашвырнул ее шагов на двести, как раз в полудюйме от нас. Торо даже не дрогнул, но в глазах его снова заплескалась та муть горечи и сомнений, какая неизменно влечет за собой самые большие беды. - Я не одинок в своем стремлении помочь вам, д... добрые люди, - вымолвил он, чуть сбиваясь. - Со мною пришел другой... он знает правду, он верит в нее, он может рассказать вам... Бог не един, и наказание - не способ доказать смертным их неправоту. Живых на земле, мертвых в Невесомости поровну, и в этом нет ничего плохого... пока вы не умрете сами, вы не узнаете. - Да кто ты таков, чтоб знат, чтоб указывать нам?! - визгливо крикнула женщина в синей шерстяной мантилье. - Уж пожалуйста, не лезь в наши дела, чужестранец, а то ведь даже такие добрые горожане, как мы, потеряем терпением! - она замахнулась молитвенником, возмущенно галдя и топнув ногою. Четверо остальных поддержали ее звериным ревом. Мне, как никогда в жизни, стало страшно. Именно потому я и выступил вперед, окончательно потеряв голову, но зато заслонив собою Торо. И начал говорить. Я повествовал обо всем, что видел ранее, о четырех кругах и тысячах тысяч богов, называющих себя элеро, о чудесных садах, что цветут в Стихийной; о том, что каждому так или иначе, но воздается по делам его, и в Невесомость попадают очень немногие, и Рая нет, и Ада нет тоже, а церковь лжет, потому и стоит заброшенным наш собор, где мы живем... я все болтал и болтал, я прикрыл трусливые свои глаза и не видел, как, должно быть, искажались отвращением их и без того не слишком приятные лица, и смолкали, перебитые ненавистью, голоса. - Зря ты так, - шепнул мне Торо, едва я закончил, - я думал, ты чуть-чуть, а не столько сразу... они не поверили и теперь злы, как элеро Войны. Они горят желанием убивать, и это все ты сделал... я еще хочу немного пожить. - Ты отвергаешь меня? Вменяешь мою правду мне в вину? - таким же шепотом ответил я, ничуть не пораженный - как будто Тень может не быть переменчивой, ха. - Ничуть нет, Кри, но все же молчи, молчи, прошу тебя... я не хочу умирать, и не хочу, чтоб ты умер. Так что, пожалуйста, молчи. В наш необычайно короткий разговор вплелась покашливающе-вкрадчивая интонация. - Вы оба говорите чрезвычайно складно, мальчики, и я даже готова поверить вам, - сладко затянула старушка в сбившемся на сторону бледно-сером чепце. - Даже, знаете, готова усмирить моего буйного сыночка и его женушку, а то мало ли чего, вдруг вы и правда из этих, из "просветленных", "блаженных", а мы, значит, темные и ничего-то не смыслим... может статься, вы и правы, чужестранцы... да только вот ответьте-ка мне: что это за непотребное одеяние на том из вас, что белокур, и кем, вы, собственно, друг другу приходитесь? Братья, верные друзья, кузены? Раз уж вы вместе живете в старом соборе, то должна ж быть причина, чтоб скрываться от людских глаз в такой рухляди! Такого я никак не ожидал. А потому, наверное, и не успел солгать, ведь лед не лжет - он всегда чист, чист, как ручей и кровь безгрешного. - Я слишком издалека пришел, а откуда пришел, там не холодно, и к морозам я нечувствителен, и не страдаю от них. Потому на мне и одежды столь легкие - я не мерзну. А что же до нас двоих... не помню, как называется это у вас, здесь - но, навеное, мы то, что вы зовете "любовники". Или "влюбленные". Да, наверное так. Я не знал, я догадывался, но я не знал... я только и успел уклониться от камня, летящего мне в висок. Камень задел Торо, и тот вскрикнул, схватившись за окровавленное лицо. Нос у него был разбит, но боли он не ощущал, как и всякий элеро, не боль, а скорее страх - перед явным начатком разрушения наших смертных тел, перед тем, что случится потом. - Проклятый еретик! - старуха выплюнула мне в лицо эти слова вместе со слюной, заставив изумленно охнуть "буйного сыночка" - видимо, не ожил, что матушка способна на такую прыть. - Ты... ты, хранилище скверны, жалкая мразь, совратитель! Что ты сделал с этим бедным юношей?! - в лицо мне ударил комок грязи, жидкие ее струи потекли по волосам. Я мог бы вмиг выморозить этим людям горло и молчать их до конца жизни, но не смог - мне было слишком страшно, я не вполне понимал, за что нас хотят убить, невинных элеро, наполовину человеческих, наполовину небесных детей. Не понимал - и в то же время в голове всплывали какие-то фразы, вернее, обрывки фраз, из "святейшей книги мира", из этой Библии: что-то о том, как грешно любить того, кто родился таким же, как ты, как невозможна любовь меж женщиами и меж мужчинами - двойная, взаимная; как мерзко это все, как постыдно и грязно, ибо их придуманный убийца, их Единый Бог приказал безжалостно изничтожать тех, кто не захотел производить на свет детей и заключать союзы перед его очами, то есть венчаться и быть обвенчанными, затянутыми в узкое кольцо унылой и озлобленной в своем аскетстве семьи, похожей на эту. Единому Богу - или людям, выдумавшим его? - хотелось, чтоб землю наполняло чрезмерное количество народу, чтобы дети, неважно, любимы или нет, но были в каждой семье, а потому греховно любить того, кто таков же, как и ты... греховно, и все тут, ведь при всем желании детей мы произвести не смогли бы. Да и не место детям среди богов, даже умирая светлыми и юными, они попадают к нам, и растут, растут, пока не выберут, к чему больше склонны, и не станут выполнять одно предназначение во веки веков, до Отцветания. Обо всем этом знал каждый, кто молился за нас и с нами в старом соборе, оплетал лентами алтари и украшал их цветами, горячо молился и сжигал молитвенные листы на огне. Тогда зимы были крепкими, холодными и белыми, как неграненый алмаз; теперь же они серы, как кошачья шерсть, и виной тому люди, такие же, как эти, стоящие сейчас рядом со мной. Ненависть захлестнула меня и оглушила, и поволокла за собой: я был почти как в тумане и ничего не слышал. А между тем кричал Торо, пытаясь остановить их, и все новые комья грязи, камни и ветки глухо ударялись о мое тело, оставляя на нем почти мгновенно заживающие кровоподтеки и синяки - так же, как кровь из носа бездумного элеро тени. Люди кричали, и я не мог не ощущать кожей их криков, почти не слыша. - Совратитель, грязный плут, содомит! Ты вбивал в голову этому бедному юноше твои лживые учения, чтоб совратить его, так? Таких нужно жечь, таких нужно изничтожать живьем, сдирать с них кожу! - бесновалась старуха, вопя и брызжа слюной во все стороны. - Успокойтесь же, матушка, тут вам не каменный, черт возьми век, - раздраженно рычала дочь, свербя меня узкими злыми глазами. - Наш старейшина слишком добр, еще прикажет привести его и расспросить, кто прав, а кто виноват, а он, чего доброго, соврет или скажет, что мы грозились его убить! Он заслуживает смерти, безусловно, но во избежание наших же неприятностей, давайте просто изгоним его из города! - И засунем в нечестивую глотку пару хороших камней! - ярился сын. - Чтоб неповадно было гадости проникать сюда! - И говорится в Библии: не возлежи с мужчиною, как с женщиною, это есть мерзость, - монотонно бубнила высокая сухая девица позади старушки, старообразная и рябая. - Мерзость, Бог повелел изничтожать вас, как Содом и Гоморру. - Убирайся к чертям собачьим, а ну живо катись отсюда! - завывал молодой и тощий, как некормленый волк, парень, держась за молитвенник, как за последнюю надежду. - Проклятый еретик, забил голову этому ни в чем, кроме глупости своей, не повинному чужестранцу своими бреднями, научил его возражать самой церкви, а все ради того, чтоб совратить его, да?! Совратить! - особо увесистый камень, смешанный с аляповато-белым снегом, неожиданно начавшимся, точным прицелом угодил мне в голову и я упал навзничь, после чего получил увесистый пинок в ребра от старшего брата, почувствовав при этом лишь ужас и неприятное прикосновение его деревянного башмака, обшитого невыделанной кожей. - Да оставьте же его в покое, оставьте, вы ведь не звери, что он сделал вам?! Может, он и не прав, кто знает? Но Кри не совращал меня, не внушал ничего дурного, он всегда был со мной, я не причинял вреда! Оставьте его! - Торо кричал, но его не слушали. А я, лежащий в грязи, как распростертая мертвая птица, был всего лишь "неправ", и только. Хотелось плакать по-человечески, но вымученная сдержанность Зимы давала знать и сейчас. Я боялся, как еще не бывало, боялся не того, что меня убьют, забьют до смерти, а того, что они отберут у меня моего возлюбленного, уведут его... а потом я никогда не увижу Торориоса, или увижу, но не в тот день, не в тот час, не в том обличье. - Оставим, юноша, если он уйдет из города, а ты согласишься пойти с нами, вступить в нашу общину и покаяться в совершенном тобою грехе, грехе лжепророчества, гордыни, гнева, в содомском грехе, - старушка гладила растерянного Торо по голове, как родного сына, чуть ли не повиснув на нем, и все так же сверкая глазами, совсем не по-старческими ярко-голубыми и полными бешеного огня. - Пойдем с нами, мальчик, покаешься и больше тебе ничего не будет грозить, никакие гады ползучие, никакие еретики. Я вижу сомнение на лице твоем, ты один против всех нас, ты должен быть честным и мудрым пред очами Господа, прими христианство, войди в нашу церковную общину, и, может, после того, как умрешь, Отец Наш впустит тебя кротким агнцем на свои золотые поля. Пойдем с нами, милый, или расправимся с этим греховодником, а заодно и с тобой, на месте. Что было дальше... я помню плохо, правда. Только твердо и надежно заперта в моей памяти та минута, когда легкие шаги Торо прошуршали мимо меня и послышалось едва различимое "Прости", а может, "Вернусь", или даже "Жди, я смогу убедить их и все исправлю". И как опустели улицы, и как поднялся я и улыбаясь своему избавлению, дрожа от радости, что спасся тот, кого я всего сильнее люблю, да и я сам тоже, как опустошенный до края и конца, но с тихой, ясной надеждой на то, что ничего не случится плохого; на то, что Торо сможет переубедить несчастных заблудших и что очень скоро они придут ко мне с повинной, и сам он тоже, и в город наконец придет настоящая зима, а мы будем жить в соборе и наслаждаться друг другом, снегом и тишиной... я надеялся, так наделся, что сам не заметил, как вышел за городские пределы, без остановки идя всю ночь и весь следующий день. Я так надеялся, клянусь Целлерией, я так надеялся, любовь моя. Так надеялся. Я верил, я думал, я знал и хотел это знать, и верить, и думать... я так надеялся, любовь моя, так наделся. И сейчас, где бы я ни был, и чтоб со мной ни было - тоже. *** Я и сам не понял, как оказался далеко за чертой города. Почему-то воспоминания спеклись и стерлись, я чувствовал опустошение и непонятную тревожную надежду. А, как известно всем, эта смесь губительна, и не только людей она превращает в прах, но и богов... и даже тех, кто ни то, ни другое. Я чувствовал, ак громко и раскатисто звенит снег, летящий с неба, ударяясь о мои голые грязные плечи. Да я и сам сквозил и звенел изнутри, как призрак, как колокольчик, как серебряный браслет. Мне даже не было страшно, я лишь ощущал усталость, тяжелую, будто вьюк, не физическую, конечно, ибо тело полубога все еще оставалось крепко; нет, усталость душевную, разлагающую на части. Почему-то захотелось попробовать заснуть: смысла идти дальше не было, я твердо решил дожидаться Торо, выждать время, покуда все утихнет, а потом тайком пробраться в городишко, найти мою любовь и бежать, дерзко и тайно.... если до того он сам не найдет меня. И, к тому же, глаза застилал снегопад. Я очень устал, сказал я себе, что ж, я почти совсем "очеловечился", будучи земным жителем. Мои волосы, и прежде длинные, заметно отросли за этот месяц, и я не стал связывать их в узел или пучок - обернувшись ими, как покрывалом, я заполз под дерево и уронил голову на ствол его, гладко выщербленный ствол вишни, дуба или ясеня - до того мне дела не было. Правда, очень скоро всю землю вокруг завалило снегом и я догадался, что убежище мое ненадежное. И, отодвинувшись чуть подальше к большому камню, я принялся усердно копать себе так называемую берлогу в земле и снегу, вроде тех, что строят на зиму медведи. При воспоминании о медведях, пришли мысли о том, что есть зверь и человек в живой природе, а затем - о том, что семейство аскетов и праведников совершило с моим возлюбленным. Страх всколыхнулся в голове мутною волною - что будет, если он не узнает меня? Что будет, если его там убьют, или он сам умрет от тоски по мне, не дождавшись? Я не могу пойти первым, я не хочу умирать, я не хочу в Невесомость! Сердце, треща, разрывалось, как паутина, и слезы все текли и текли из глаз, холодные, жгучие, примерзающие к глазам. Никогда еще мне не было так тревожно, так стыдно и так тяжело! Тяжело жить, тяжело дышать. Я вдохнул горсть снежинок, широк разверстнув рот, и понемногу успокоился. Тревога никуда не ушла, лишь временная дурнота отступила. Я поуютнее устроился в еле вырытой в мерзлой земле яме, выглядящей, как могила себе самому, и свернулся, подобно улитке, подтянув и крепко прижав колени к груди. А потом я закрыл глаза. Так наступила моя ничтожная спящая жизнь, третья по счету. Я лежал в спячке, ел и пил снег, умирал от тревоги и снова засыпал, не имея сил делать что-либо далее. В город же я идти смертельно боялся, а без Торо не мог даже двигаться толком. Потому и оставалось лишь спать, спать и спать. И длилось все это еще один полнолунный месяц. А по истечении месяца... а по истечении месяца все произошло очень быстро. Мой долгий сон закончился, когда снег стаял и появилась привычная сырость. Я встал с земли, словно восстал из мертвых, стылый и не то что бы мертвый, но уже и далеко не живой. Я ждал, ждал и ждал. Торо не приходил, надежда истлела почти совсем. И тогда я решил последний раз посетить город - изнемогая от тревоги, я должен увидеть мою любовь. И потом уже ничего не важно - хоть что делайте со мной, злые люди. С такими мыслями я и отправился туда, где должно было поджидать мое решение моей давно сгинувшей судьбы. И я, бредя по дорогам, спотыкаясь в грязи и кутаясь в обрывки плаща, глядя сквозь беспрерывно катившиеся из глаз слезы усталости и тоски на небо, которого мне уже не видать; вдруг прозрел, и лишился дыхания вмиг, и увидел его, того, за кем я гнался, кого я ждал. Торо, мой Торо, шел по улице в сопровождении тех же самых людей, что избили меня при первой же нашей встрече за "неправильную" любовь и иноверье. Я увидел его, и был он, и стал он совсем другим. Волосы, остриженные еще короче, не закрывали даже изрядно побледневшего лба, кожа выцвела и пожелтела, нос из-за страшной худобы лица превратился в подобие древесного сучка, губы все время шептали что-то, руки сжимали тот самый молитвенник, а совершенно пустые глаза смотрели мимо меня. Я несмело позвал его, плача от страха лицезреть веселого теневого бога таким, каким он стал сейчас, ведь невозвращение послужило мне хорошим и ясным уроком: никогда никому не верь, глупый Кри, никогда никого не люби! Потому что предательство прочно живет в каждом из нас, и никуда от него не деться. Я позвал его еще раз, когда он не оглянулся, и после того, как зов был услышан, спрятался в переулке, боясь быть убитым прежде времени. Он удивленно пожал сухими плечами, и, бросив что-то вроде "я отойду на мгновение", шагнул ко мне, меня не замечая. А когда я вышел к нему, жалкий, как никогда, плачущий, будто капель и простуженный душой, будто осень, и протянул к нему руки, и упал на колени, и обнял их, и по-рабски молил вернуться... я ничего не услышал в ответ, кроме тихого невнятного бормотания. Он отстранился брезгливо и изумленно, он смотрел на бывшего с ним до конца, не узнавая. И когда он заговорил вслух, я понял, что терять мне нечего. И лишился рассудка по собственному желанию. - Это греховно, Кри, прошу, оставь меня. Добрые люди рассказали мне о грехе. Не следует любить меня, Бог накажет нас обоих за такое, - последовал его глухой ответ. - Я не верил им, я пытался убеждать их в том, что был богом, и старался доказать это колдовством своим, или силою, как мы говорили раньше, что тоже есть великий грех. Они не поверили мне, и я перестал бороться, и забыл тебя. А потом ты и вовсе стал не нужен. Они открыли мне новую веру, мой новый мир в Господе и я в нем. Мы больше не увидимся, Кри, и да будь ты скорее проклят за свои неотмоленные грехи и потакание им, за иноверьте и еретичество. Уйди же прочь, ну! - вскрикнул он внезапно, и сердито оттолкнул меня. Я упал навзничь, и подняться мне было труднее всего на свете. Страшная боль разливалась во всем теле, словно его враз лишили костей. А вместе с болью мешался гнев, жуткий, заставляющий любые льды таять, гнев - и ненависть, его родная сестра. Я ненавидел весь этот трижды мертвый и пропитанный насквозь трупным ядом мир христианского преклонения перед выдуманным убийцей; ненавидел себя - за бездумие и недальновидность, и более всего я ненавидел Тех Людей. Тех, что сбили славного юношу, легковерного, изменчивого элеро Торориоса с настоящего пути истинного. Он больше не был любовью моей, и все же жалел я его бесконечно. Он не мог оставаться дальше на этой земле, на этой гнилой, заплесневелой, сырой и лживой земле - я должен был избавить его от подобной участи. А потому медленно и не спеша я подошел к нему и обнял за тощую, так неузнаваемо исхудавшую и покрытую необычайно ранними морщинами шею. И нежно, крепко поцеловал в бездвижные ледяные губы. Он не смог сопротивляться старой любви, хлынувшей в него водопадом, и обвил меня руками, так сильно, как будто желал переломать все ребра в отместку за "деяние содомского греха". За поясом его висел мой, или, вернее, наш, соборный костяной нож, который мы тогда нашли у алтаря. Я знал, что делать. Я вытащил старое и все еще грозное оружие из ножен, погладил Торо по спине, прямо меж остро выступающих лопаток, и, произнеся краткую молитву соей родной Стихийной, вонзил лезвие по самую рукоять. И с невольной грустью отметил, что человеческого в нем стало так много - кровь не была прозрачной, как у богов, она текла ярко-алыми струями и потоками. Он рухнул наземь, почти такой же прекрасный, как прежде, а я радостно и облегченно рассмеялся, вытирая нож и пряча его в складках плаща - теперь он был избавлен, мой маленький теневой светлячок. Тревога отпустила меня. Я почему-то знал и твердо верил, что Небеса примут его обратно, будут так милостивы, и может, даже пересмотрят закон о неуместности чувств. Красивым, юным, наивным, нежным, горячим, жгучим, вот каким он был, мой элеро Торо! А таким не грозит никакая Невесомость. Я вышел к Тем Людям со следами крови возлюбленного на плаще и руках - не по-зимнему обжигающей, словно кипяток и плавленая сталь. Они закричали не своим голосом, увидев оружие в моих руках. А я, рассмеявшись еще веселей, бросил его на ледяную корочку наста (оно глухо зазвенело, стукнувшись и покатясь по тротуару), и, направив на них остаток, весь и целиком остаток моих прошлых сил, приморозил их языки к горлу, глотки заставил покрыться шершавым налетом измороси, глаза заледенеть, и внутренности - осыпаться инеем. При этом я сохранил им нечто наподобие жизни - слепым, немым, с больным насквозь нутром, горлом и гортанью, умирающим от холода, им предстояло жить еще ровно столько, сколько пожелает Цилиндр и все четыре круга. Я улыбнулся, завязал потуже тесемки плаща, и побрел прочь из города. Четыре полумертвеца и один самый живой мертвец на свете остались лежать позади. Я шел, падал снег, и на сердце было как никогда легко. Сердце отяжеляло счастье, повисшее грузными гроздьями. Счастье абсолютнейшего безумца. Я шел, счастливый еретик, улыбаясь, раскинув в стороны руки и ловя снежинки ресницами. Зима обещала быть совершенной.