Правда на твоей стороне

Он закрывал глаза с наслаждением и страхом, — а что дальше поджидало его в сновидениях? Что, если он никогда больше не открыл бы глаза? Что, если это были последние секунды для сладостного вздоха? На вкус поздние вечера казались солёными, словно море, и ему хотелось обернуться рыбой и плыть по течению, пока свобода от всего не нашла бы его сама. Но его вновь окутывала тревога. Дни сменялись облетевшими листьями, бьющими в лицо метелями, косыми струями дождя и вишней. Уходил предыдущий день, на смену ему приходил новый. Потерявшись в страницах календаря, он прикидывал наугад и отправлялся на окраину родного городка, чтобы встретиться со знакомыми лицами и убедиться в который раз: ему приелась собственная жизнь, а менять что-либо — страшно. Запах пороха застрял посреди глотки, через ноздри он вдыхал смерть и кровь. Тиканье часов отмеряло бесчисленные попытки смыть грязь и грех с рук до покраснения и боли, но он никак не мог смириться, лишь закусывал внутреннюю сторону щеки и продолжал бессмысленно выливать туалетное мыло. В нём затерялся крохотный огонёк, если тот ещё не превратился в остывший уголь. Имя его окрасилось пылью и пеплом, а поверх расплавилось оловом, разгорелось ртутью. Тсунаёши. Оно стиралось постепенно и затмевалось тучами, а солнечная девочка с апельсинами в плетёной корзинке и ржавчиной на радужках задорных глаз отдалялась и улетала ближе к небесам, ведь там её место — вместе с таким же солнечным братом, с омывающим дождём, блуждающими облаками, а вслед за ними шли и другие. Да только небо раскалывалось на мельчайшие кусочки, а дети радостно собирали осколки и склеивали неправильную фигуру. Так небо исказилось. Забыл он о любви — не было унесённой весенним ветром ласковой и нежной девочки. Были скалистые выступы и морские волны. Кожа покрывалась корочкой льда, когда затвердевало и охлаждалось сердце. Его качало из стороны в сторону, словно вода уносила его вглубь ущелья, а затем лазоревый флаг рвался в клочья до тех пор, пока не превратился в тряпку. Тогда он впервые выстрелил в лёгкое незнакомому человеку и забыл, как дышать. Так спустился под землю вчерашний день и наступил новый. Однажды он встретил её. Совершенно случайно, когда блуждал подобно серпу безмолвной луны по берегу с закрытыми глазами. Появилось новое светило: яркое и улыбающееся всем своим естеством. Её звали Люси, она была горячей, как раскалённый песок. Люси встречала его у величавого дерева, и его ветви прятали светящуюся в лучах фигуру. Люси сминала губами дикую вишню, а затем кусала — и сок тонкими струйками стекал по точёным скулам, капал на примятую траву. Ему хотелось обнимать её, чтобы становилось жарко, вновь всё воспылало изнутри, разожгло костёр. Но он знал, что рано или поздно пришлось бы его потушить, чтобы пришло завтрашнее утро, чтобы наступил завтрашний день, чтобы одна ночь сменилась другой со сгоревшими и упавшими звёздами. В глазах Люси он видел метеоритные дожди, а затем просыпался в собственном не пройденном до конца цикле. Тсунаёши — с ней он обрёл себя снова, изменил детали и расставил всё по местам — скользил взглядом по неизменным лицам, улыбался беззаботно, беспокоясь о каждой жизни, молясь о благополучии и милости. Но когда лазурь окрашивалась кровью заката, он приходил к обрыву и следил за изменениями, подставлял лицо ветру и вдыхал новый запах — не море, вишня, вишня, вишня. Ночью он слышал тихие, неуверенные шажки. Люси хватала его под локоть и уводила вдаль, показывала неизвестные места: цветочный город, рассекающую центральную площадь и набережную реку, деревянные лодочки, огоньки лавок со сладостями, гильдии и светящиеся спектральными красками деревья. Люси показывала сказку и уводила за собой, ей не нужны были лишние слова — только плечо к плечу, сдержанные, лёгкие поцелуи и привкус крови и вишни на припухлых губах. Было тепло, было жарко, но столь приятно, что он, не задумываясь, прижимался всем телом, накрывал её собой. Но время безжалостно хлестало, било наотмашь и стирало из памяти после пробуждения мельчайшие частички крохотного счастья. Он снова видел рыжую девочку, обеспокоенный дождь и приближающийся туман — небо сдерживало слёзы. Он прикусывал губу и прожёвывал безвкусную еду, пресную с достаточным и излишним количеством соли, ветер пах обречённостью и серостью, воздух пропитался безразличием, а кожа рук — кровью, кровью, кровью. Зеркало в мыльных разводах отражало его суть, извратившуюся на лице в виде синяков и мешков под глазами, чуть впалых щёк и пустого взгляда. А та, ушедшая, испарившаяся нимфа, вселяла в него давно утерянную с годами веру в добро, как в рассказанных перед сном матерью историях. Где его победы? Где чистота, где поцелуи, щекотка, следы-полумесяцы от овальных ноготков? Испечённые яблочные пироги, принесённые ржавой девочкой, брошенная улыбка невпопад, журчание комнатного фонтанчика вместо пенящихся и бушующих волн у пристани цветочного города. Где волшебство в порошке, чтобы насыпать в огрубевшие ладони и развеять? Нечестно. Это было по-настоящему. И когда он нашёл в скрытом ящичке безжалостного репетитора револьвер и поднёс его к уродливому чучелу ворона, в окошке расцвела дикая вишня, заигравшая пурпурными бликами в поцелованных новым солнцем волосах. Солнце сказало: — Тсунаёши. А отражение ответило: — Люси. Робко, с дрожью в голосе. Тогда грани разбились и осели на дно.