***
Бумагу, выданную мне несколькими месяцами ранее инспектором Хенкельсом и до этого момента считавшуюся ценной, офицеры ZZ изорвали в клочья. Густав несколько мгновений завороженно смотрел на это, словно все происходило в замедленной съемке. И, в какой-то степени, это так и было. Наверное, в тот момент он предугадал логичную развязку не предвещавшей ничего хорошего ситуации и принял единственно верное решение. Не струсил, не бросился наутек, а решил идти до конца. Я восхищаюсь им, ведь ценой его безотлагательной помощи мне, некогда бедному иммигранту, его бывшему коридорному, стала сама жизнь его. «Уберите от меня свои руки, вы, грязные нацистские свиньи!» — кричал в исступлении мсье Густав, когда на него пытались нацепить наручники и грубо, подгоняя ударами приклада винтовки, выталкивали прочь из купе. Я видел, как капала кровь на его дорогую белоснежную рубашку. Напоследок он лишь коротко и грустно улыбнулся нам с Агатой, то ли с усталостью, то ли с осознанием очевидного скорого конца: я так и не смог понять эту улыбку, но вспоминаю я ее всегда со слезами на глазах. Я прощался со своим единственным, лучшим другом, мудрым наставником, человеком, полным терпения, сострадания и добродетели. Таким его знали многие, но вот он, Густав Х., такой, какой он есть: надежный и верный, поплатившийся за попытку защитить своих беспомощных попутчиков. «Агата, прошу, не смотри на это», — обратился я к жене, увидев, что она припала к окну, пытаясь разглядеть через запотевшее стекло удалявшуюся в поле высокую фигуру Густава, шагавшего в наручниках под конвоем солдатов в темной форме. Я прижал девушку к себе, гладил ее по голове, пытаясь успокоить, но тщетно: Агата рыдала, не в силах совладать с нахлынувшими на нее чувствами. Офицер, карауливший нас все это время, занервничал и на минуту вышел из купе: наверное, отправился к начальству узнать о наших дальнейших судьбах. Воспользовавшись случаем, я резко сдвинул вниз ручку, позволявшую открыть окно лишь на четверть. Морозный воздух ворвался в душное купе, и я услышал громкую немецкую речь, там, в поле. Один из офицеров разбил мне прикладом винтовки лоб: кровь уже начинала медленно запекаться. Сначала было нестерпимо больно, но в тот момент я забыл о существовании раны: где-то далеко в поле слышался мелодичный, полный воодушевления голос мсье Густава. Кажется, он читал одно из своих любимых стихотворений о зимней природе, в которой он всегда находил нечто непередаваемо красивое, изящное, под стать ему самому и его возвышенному иллюзорному миру, в котором он всегда был воистину одинок. «Это ведь мсье Густав, да, Зеро?» — тихо спросила Агата, уже беззвучно глотавшая душившие ее слезы. Я утвердительно кивнул ей. На секунду и ее славное личико озарила какая-то мягкая, беспомощная улыбка. «Они ведь убьют его, верно?» — я ничего не сказал ей в ответ: метрах в шестистах от поезда мой добрый, замечательный друг и учитель остановился, обернулся к стоявшему на путях поезду и помахал нам рукой. Этот жест словно говорил мне: «Не унывай, мой юный друг! Я прожил свою жизнь превосходно и большего уже и не пожелал бы, поэтому мне не боязно с ней наконец расстаться». И офицеры ZZ тотчас выстроились перед мсье Густавом в одну шеренгу. Найдя в себе силы, я закрыл окно и отвернулся от него, так и не услышав выстрелов, навсегда лишивших меня и мою любезную жену дорогого человека, без которого наши судьбы никогда бы не были соединены.***
Странно, но буря вскоре стихла, и с моими документами все было улажено. Однако мне вскоре пришлось эмигрировать из переставшего существовать государства в другое место, более безопасное для меня и моей жены. Наследство Густава Х. неожиданно стало моим собственным достоянием, но, если честно, я хотел бы послать к черту все эти замки, миллионы, предприятия. Они не стоили ничего в сравнении с той жертвой, которую принес их бывший владелец, заступившись за двоих еще только начинавших жить молодоженов. Есть еще слабые проблески цивилизации, оставленные посреди этой варварской бойни, которая была когда-то известна как Человечество… Он был одним из них. * Что еще сказать?