Обманули дурака

- Что?! Кёнигсберг – русский город?! Да вы что, серьёзно?! - Калининград, - поправил его Россия, прохаживаясь туда-сюда возле карты бывшей Пруссии с заложенными за спину руками. - Какой ещё Калининград?! Я не хочу! Не хочу уходить вообще, какое вы имеете право! Людвиг, что он мелет?! - Всё уже решено, - мягко улыбнулся Иван. Все молча наблюдали за диалогом. Германия сидел неподвижный, монолитный, и смотрел в пол, сжав губы. Тоже молчал. - Ладно, к чёрту всё это, я готов даже свалить от вас всех подальше, но отдайте территории Людвигу! - Он получил часть. Всё уже решено, - повторил Иван и повернулся к Гилберту спиной, разглядывая карту. – Ты, кстати, со мной теперь живёшь. С новосельем. * * * После двухдневной кровопролитной войны за независимость Гилберт Байльшмидт вынужденно переселился в особняк России – пустой и холодный, как тюрьма. * * * - Что это, русский? - Твоя комната, немец. - Я не немец. А это – не комната, а чулан какой-то! - И кто же ты? В ответ Гилберт лишь гордо фыркнул и несколько часов потом отмалчивался, полностью игнорируя Ивана. К ужину, правда, всё-таки выполз. - Почему я не могу жить там, где захочу? - А тебе здесь не нравится? - Нет. - Почему? - Потому что ты здесь, чёртов коммунист! История как будто повторялась: снова диалог, снова на пустом месте и снова все присутствующие молчат. Прибалты уныло ковыряются в своих тарелках, Ольга, надев очки, просматривает какие-то документы, и как будто не здесь. Беларусь же, похоже, вообще никогда не разговаривает. - Я подумал, что мы с тобой поладим – ведь когда-то… - Это была ошибка юности! Кто из нас не делал в молодости ошибок! - Но ведь ты сам тогда всё начал, - невозмутимо напомнил Иван. - Я не желаю это обсуждать! - А я обсудил бы. Ведь ты был счастлив, Байльшмидт. Разве я не прав? Гилберт величественно хмыкнул, резко встал, опрокинув стул, и удалился. * * * В следующий раз диалог спровоцировал Иван, без стука войдя в отведённый Гилберту «чулан». Байльшмидт уже собирался спать, и совершенно не был готов к незваным гостям. Брагинский застал его врасплох, поплатившись за это… ну, почти поплатившись. Если бы русский не превосходил его по силе, давно бы валялся от такого удара в нокауте!.. - Ты что здесь делаешь?! - Я насчёт «ошибки» сказать хотел. - Завтра скажешь, - Гилберт нервно кинул взгляд на не до конца распакованный чемодан, где поверх всех вещей лежала фотография младшего брата. - Нет, я сейчас скажу. – Он оттеснил Гилберта от прохода и вошёл в комнату, оглядываясь вокруг, будто видел всё в первый раз. Старинный паркет неприятно поскрипывал под чёрными сапогами, заставляя Гилберта морщиться. Он, конечно, и сам был за традиции, но уж пол можно было перестелить. У Людвига никогда такого не бывает. - Я хочу начать всё заново. - А я не хочу. - Мне так не кажется. - Уходи из моей комнаты! Брагинский досадливо дёрнул уголком рта. Неторопливо развернулся… и вышел. Ничего не сделал! из того, что мог бы при желании сделать. Просто взял и ушёл! «Поставить замок на дверь», - мысленно сделал заметку на будущее Гилберт. * * * «- Передай соль». Или: «- Налей воды, пожалуйста». Или: «- Дай полотенце, возле тебя на стуле висит». И всё. Единственное, что он слышал за день. И никаких рабочих документов. И никаких книг. И никаких прогулок. Гилберт понял, что если что-нибудь не предпримет – стухнет от тоски. На вторую неделю своего заключения умница Байльшмидт придумал замечательную игру. После завтрака все обычно расходились. Ольга и Иван уезжали по каким-нибудь делам, Наталья поднималась наверх – в свой кабинет, прибалты то от нечего делать занимались уборкой, то расползались по своим комнатам. Гилберт слонялся по огромному особняку до тех пор, пока не оказывалось, что он понятия не имеет, где выход. Тогда он заходил в первую попавшуюся комнату и оставлял там записку для Ивана примерно такого содержания: «Убейся об своё сраное коммунистическое будущее, Брагинский, никогда всё не будет как раньше! Мне на тебя плевать». А на другой день, уже в какой-нибудь другой комнате: «Нет, я передумал. Давай будем вместе! Я хочу всё вернуть. Приходи ко мне в комнату вечером». Гилберт знал, что каждый раз Иван находит записку, в какой бы комнате она ни была. И в зависимости от написанного там каждый раз за ужином поведение русского менялось. Гилберт делал вид, что ничего не понимает и не замечает, и внутри себя покатывался от смеха. То Брагинский весь вечер ходил с печальной и растерянной рожей (и где, спрашивается, ваша хвалёная маска, товарищ коммунист?!), то витал в облаках, пронося вилку мимо рта и роняя стаканы. Ольга досадливо и немного брезгливо морщилась, Наталья, напротив, почему-то оживилась, начала улыбаться и даже стала изредка бросать разные бытовые реплики. Гилберт решил пока не вдаваться в причины её странного поведения. Он издевался, издевался над долбанным Брагинским – и это было прекрасно. Однако через пару недель ему надоела эта игра. Столько времени иметь лишь одно развлечение – вам бы тоже наскучило! Тем более что за этот месяц он успел прекрасно изучить все потайные лестницы, все коридоры и практически все помещения Иванова дома. Он нашёл даже комнату самого Брагинского, только открыть не смог – видимо, ключ Иван забирал с собой. «А не перейти ли нам от слов к действиям», подумал Гилберт. И перешёл. Каждый вечер он приходил к комнате Брагинского и терпеливо ждал, пока тот вернётся из кабинета. А затем делал что-нибудь такое, от чего Иван расцветал, как яблоня в апреле – целовал, например. Или обнимал, прижимаясь как можно ближе. Всё это каждый раз происходило в полном молчании, и потом Гилберт быстро уходил, оставляя русского наедине со своим счастьем. Гилберт готовился к представлению. Всё то время, что Байльшмидт совершал вечерние визиты к его комнате, Иван сиял начищенным самоваром и даже, кажется, иногда напевал что-то за завтраком. Ольга стала появляться всё реже, иногда её не было целыми днями. Зато Наталья начала нормально разговаривать, и Гилберт подумывал, не подкатить ли к красивой и уже не такой уж нелюдимой белоруске. Жизнь, в общем, потихоньку налаживалась. Представление было назначено на воскресенье с расчётом на то, что на следующий день Брагинскому всё равно надо будет куда-нибудь ехать, а к вечеру он уже успокоится, и будет совместим с жизнью. Так что к комнате его на «свидание» Гилберт шёл уверенным шагом победителя. Брагинский был уже там. Гилберт подошёл к нему поближе, улыбнулся – и показал оттопыренный средний палец, для пущего эффекта помахав им перед носом Ивана. Затем бросил что-то вроде: « Ну ты и придурок, Брагинский! Как у вас там говорят – обманули дурака на четыре кулака? Ха!» и уже собирался удалиться, но решил перед уходом ещё раз полюбоваться на лицо Ивана. Тот скорчил ужасно печальную рожу, губы его задрожали, и… весь дом вздрогнул от дикого хохота. Иван прислонился к стене, пытаясь что-то сказать между приступами смеха. - О… обманули… дурака!.. Господи, я больше не могу!.. Наташа… Гилберт начал что-то подозревать. Что-то нехорошее. А когда из-за угла вышла сестра Брагинского, тоже еле сдерживающая рвущийся наружу смех, подозрение превратилось в уверенность. Что ж… по-крайней мере, такое хорошее настроение Арловской не было связано с природными катаклизмами… Verdammt, но как он мог! - Байльшмидт… ты… извини… - девушка закашлялась, пытаясь не захохотать – ей с трудом это удавалось. Особенно учитывая то, что Брагинский, держась за живот, уже сползал вниз по стенке. – Ваня… он… - Весёлая у вас семейка, как я погляжу. – Пробормотал Гилберт. – Я пойду, пожалуй. Так спать, знаете, захотелось… - Подожди! Когда в следующий раз решишь с Ваней поиграть – … - … - помни, что я… - …помни, что он – гетеросексуалист!.. – и Наталья, не в силах больше сдерживаться, опустилась на пол рядом с Иваном, пряча лицо в ладонях. Плечи её подрагивали от смеха. - Вот, значит, как! Неужели! А зачем тогда вообще?! – возмутился Гилберт. Права подшучивать над Великим Собой он никогда ни за кем не признавал. – Я, вообще-то, тоже!.. нормальный. - Да ладно, правда что ли? – в унисон, с одинаковой ехидцей в голосе проговорили те сквозь смех. - Ну и ладно! – разозлился Байльшмидт. – Ну и ржите тут, а я пошёл! - Да-да… «приходи… ко мне в комнату… вечером»! Нет, ну он ещё издевается! Вот скотина… Всё. Из комнаты больше ни ногой. * * * - Эй, Байльшмидт, ну ты чего… Мы с Ваней просто пошутили… Выходи давай. А то я дверь сломаю. - Ты? Ха!! Да у тебя кулаки размером с Райвисовы… глаза! Не смеши меня! Дверь содрогнулась от мощного удара. И ещё от одного. И ещё. И с грохотом вывалилась внутрь, подняв тучу пыли. Пока Гилберт поднимал с пола нижнюю челюсть, в образовавшемся проёме появилась Наталья – с таким видом, будто она каждый божий день ломает в этом доме двери. - Как?! Ты же… девушка!.. Как это возможно?! - Ну, вообще-то это скорее… - …я. – Рядом с Натальей появился Иван – серьёзный, но всё равно улыбающийся. Опять же с видом, как будто выбивать двери – это его рутинная работа. – Ты не вышел к завтраку, и мы заволновались. - Ты сегодня разве не должен никуда уезжать?.. - Это они мне все должны, - безапелляционно заявил Иван, как бы ставя в разговоре точку. Последнее слово почему-то всегда оставалось за ним. Видимо, в этом доме существовали какие-то негласные правила, о которых Гилберт не знал. Нет, а вот чисто из любопытства – кто будет дверь на место вешать? Ведь Брагинский из принципа не будет, ну только если его попросить. А просить из принципа не будет уже Гилберт. И что, так и будет валяться? - Иван!!! Що це таке?! - Доброе утро, Оля, а мы с Наташей Гилберта решили проведать… - А ну верни всё как было! Меня не было пару дней – и что вы здесь устроили! Сумасшедший дом!.. - Это была не только моя идея! Наташа тоже… - Наталья младше, и к тому же девочка! Ще не поприбираєш - будеш ходити голодним! - Оля! Это мой дом! - Это наш общий дом! И не я, заметь, это придумала! Иван погрустнел и начал прилаживать дверь на место. Выходило плохо – петли вылетели с мясом, надо было ставить новые. - Ломать – не строить, - укоризненно заметила Наташа, отряхивая подол юбки от обсыпавшейся штукатурки. * * * Таким образом, возникшая на некоторое время между Гилбертом и Иваном закрытая дверь непонимания была успешно выбита последним. О дурацком случае с записками и прочим вскоре забыли, ибо происшествий и без того хватало. Гилберт быстро убедился, что жить с Россией не только интересно, но и опасно – так как после сравнительно недавнего появления Советского Союза европейские державы возненавидели Брагинского сильнее, чем когда-либо. Поэтому когда Иван в очередной раз ввалился к нему в комнату весь в крови и, как всегда, довольно ухмыляющийся до ушей – Гилберт не удивился. Спросил только, как обычно: - Почему Наташу не попросишь? Ты знаешь, она в этом лучше меня. И тот, как обычно, ответил: - Пугать не хочу. Сестра всё-таки. Гилберт принялся промывать раны специальным раствором, который теперь всегда держал под рукой. Честно говоря, ему давно надоело сидеть сложа руки. Гилберт хотел драться, он не бил никого уже непомерное количество времени, но Иван не разрешал ему выходить из дома. Вообще-то Гилберту было наплевать на его запреты. Только Иван предупредил, что любая попытка бегства будет расценена как неповиновение и повлечёт за собой… последствия. На вопрос «Почему?» неизменно следовал ответ: «Хочу из тебя человека сделать». Гилберт считал себя человеком с большой буквы, и совершенно не понимал, чего пытается добиться Иван. Однако бежать пытался всего пять-шесть раз. Без ведома Ивана, разумеется. - Брагинский, а ну-ка дыхни. - Ты мне кто, мать родная? Хочу – пью, хочу – не пью. Тебе-то какое дело? - Да я не об этом. Сделай выдох и вдох, глубокий. Иван послушно выдохнул и тут же скривился, подтверждая Гилбертову догадку. - Поздравляю, товарищ коммунист, у вас ребро сломано. Где ты так умудрился? - С лестницы упал, - оскалился Иван. – На тебя загляделся. * * * Ребро у Ивана срослось. Рука тоже. И ключица. С какими повреждениями он ни возвращался со своих странных походов – заживало как на собаке, уже через несколько дней. Гилберту оставалось только удивляться да менять время от времени перевязку. Брагинский выздоравливал бы, наверное, ещё быстрее – если бы со своими переломами лежал в кровати хотя бы пару дней. Однако как только он понимал, что может свободно двигать сломанной конечностью, его нельзя было удержать в постели. Снова уходил, а когда возвращался – помимо новых ран начинали кровоточить старые. Гилбертовой участи позавидовала бы, наверное, каждая девушка: у него была возможность практически ежедневно видеть Ивана полуобнажённым. Он подозревал, что раньше такая возможность была у Натальи – до того, как русский понял, что сию обязанность с хрупких плеч сестры можно перенести на куда менее хрупкие плечи Гилберта. Заботливая скотина. И как он ещё находил силы на тот спектакль?.. - Эй, Брагинский… - Иван. - Иван. Если ты нормальный, то почему тогда… ну, тогда… - Ошибка юности. Кто из нас не делал в молодости ошибок? Гилберту стало почему-то больно. Больно и обидно. Как будто было что-то… а потом отобрали. Неприятное чувство. Захотелось уйти. Русский почувствовал перемену в настроении собеседника и миролюбиво добавил: - Ты сам так сказал, помнишь? Стало только хуже. Иван тихо улыбался, полулежа на подушках в своей кровати. Из-за приоткрытых штор в комнату заглядывало весеннее солнце, заставляя Брагинского немного щуриться и делая его похожим на довольного жизнью огромного кота. Одеяло, которое Иван презирал, валялось у него в ногах, забытое. Короче, Гилберту был предоставлен очередной сеанс бесплатного стриптиза. - Я… в туалет. Скоро вернусь. – Гилберт вышел из комнаты, забыв закрыть дверь. Быстрым шагом пошёл прочь, подальше от русского с его идиотскими шуточками. - Эй, погоди!.. – донеслось удивлённое ему вслед. Но Гилберт уже не слышал. - …туалет ведь… в другой стороне. – Уже вполголоса закончил Иван, недоумённо качая головой. * * * А в конце апреля Гилберт выпросил себе прогулку на свежем воздухе. И пусть даже ходить вокруг дома с Брагинским в качестве охраны было не так уж весело, всё равно он был счастлив. Чувствовать под ногами не скрипучий паркет, а настоящую землю. Прикасаться к листочкам на деревьях – свежим, недавно вылупившимся. Ловить взглядом птиц на фоне ярко-голубого неба. Дышать настоящим, не застоенным воздухом. - Красиво у тебя, Брагинский. - Это ещё что… Ты бы видел, что здесь в августе творится… Иван почему-то был печален и задумчив. Отвечал немного рассеянно, а некоторых вопросов и вовсе не слышал. - Ваня… - Иван, - поправил тот, и, не услышав продолжения, напомнил: - Ты что-то хотел? - Нет, ничего. Забудь. Хорошее настроение пропало, как будто его и не было. Гилберт в молчании дошагал до парадного входа в ненавистный ему дом и, зажмурившись на секунду, ступил внутрь. Умеет же эта скотина всё портить. Сломает – а потом делает вид, что так и было. - Эй, ты чего?.. Обиделся? За что? * * * На первомай в доме была назначена уборка. Гилберт всё ещё чувствовал себя хреново, и потому просто сидел в углу своей комнаты и слушал, как за дверью ведут хозяйственные хлопоты Ольга с Натальей. Литовца отправили мыть полы на первом этаже, латыша – на втором, эстонцу было поручено выгребать из комнат мусор и складывать в стирку разные шторы и покрывала. Сами девушки пошли приводить в порядок третий этаж, а Ивану наказали чинить всё, что сломано и открывать везде окна. Гилберт в их разговорах почему-то совсем не упоминался, чему он, собственно говоря, был рад. Только уборки ему для полного счастья не хватало. - Тук-тук! – радостно объявил Брагинский, без спроса заходя в Гилбертову комнату. Ну кто бы сомневался, что он с него начнёт. Байльшмидт хмуро наблюдал за тем, как Иван вынимает вторую раму и открывает окно, впуская в помещение свежий воздух, и вместе с ним – запах весны. - Здорово, а? Иди сюда, посмотри, какая красота. Гилберт нехотя встал и подошёл к окну. Как оказалось, Иван любовался на цветущую яблоню, росшую практически вплотную к стене. Ну кто так деревья сажает? Дотянувшись до ближнего цветка, Иван сорвал его и, улыбнувшись, протянул Гилберту: - Минус одно яблоко, плюс одно хорошее настроение. Держи. Положи куда-нибудь и пойдём со мной окна открывать, я один не справлюсь. Они прошлись по второму этажу, заходя в каждую комнату и везде открывая нараспашку двери и окна. Затем спустились на первый. Дом начинал дышать. Гилберту нравилась такая работа. Что-то в этом было такое… хорошее. И ещё ему нравилось ощущение, что он делает что-то не один, а с кем-то заодно. Вместе. - Иван, почему у тебя всё так быстро заживает? - Потому что я не злопамятный, - пояснил тот, аккуратно прислоняя очередную раму к стене. - Разве это может быть причиной? - Всё что угодно может быть причиной. - Иван… - Гилберт подошёл к нему, смотря в пол. Он не хотел видеть лица русского. – Иван, я… Он резко, будто бросаясь с головой в омут, обнял Брагинского. Замер. Ему было страшно – и в то же время очень, очень хорошо, потому что впервые за всё это время он сделал то, что действительно давно хотел сделать. А сейчас – только бы не оттолкнул, только бы не сказал чего-то уничижительного и ехидного, только бы не… - Да… - сказал наконец Иван, осторожно отстраняясь. – Да, шутку я оценил. Знаешь, я, пожалуй, пойду наверх – кажется, Оля звала. Ты тут закончишь, ладно? Всего два окна осталось. Брагинский, не глядя на него, широким шагом направился к лестнице. Заскрипел под сапогами чёртов паркет. Лучше бы в лицо плюнул, честное слово. * * * Потом Иван уехал. Никто не знал, куда, никто не знал, зачем. Ничего не сказал. Взял и уехал. Просто к вечеру не вернулся и всё. Оставил записку: «К ужину не ждите, я надолго. Всё в порядке». - Наташ, ты не расстраивайся, он вернётся… я уверен… Арловская шумно вздохнула и с силой помассировала виски. - Надеюсь, это произойдёт довольно скоро. Оль, накапай мне валерьянки. Такое ощущение, будто я тут одна за Ваньку волнуюсь. - Он сам сказал, что всё в порядке. - Ну и что! Оля! Да ему все кости переломают – нам он скажет, что всё замечательно и скоро пройдёт! - Наталья, прекрати истерику. – Ледяным тоном отчеканила Ольга. – Он скоро вернётся. Нет повода для беспокойства. Ночью Гилберту снились нехорошие сны. Несколько раз он просыпался и долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Он думал о том, что надо было быть решительней, сразу всё сказать… стоп… что сказать? «Вернись, я всё прощу»? Да хоть что-нибудь. Может, тогда бы он понял… И зачем только тогда он затеял ту дурацкую «игру» с записками!.. Выставил себя полным идиотом. Может, если бы не это… А ведь у него было столько шансов, когда он сращивал переломы Ивана!.. Просто сказать… и прикоснуться… и… И, может, тогда бы он понял… Гилберт нашёл в ящике прикроватной тумбочки листок в клетку. Подумал и начал писать по-русски: «Вернись, Иван! Я скучаю… Это была не ошибка Я хочу быть рядом с тобой. Ты ведь… Тебе ведь не всё равно, правда? Ты ведь на самом деле Зачем ты издеваешься надо мной? Сам ведь сказал, что не злопамятный. Ты ведь не просто так решил поселить меня у себя, чёртов коммунист. Ты всё знал заранее. Я те Я л Вернись, пожалуйста. Что за идиотский цирк!» Скомканный листок отправился в дальний угол в комнаты. Однако через пару минут Гилберт поднял его с пола, расправил, и сложил самолётик. И отправил в открытое окно. Вскоре пошёл дождь. * * * Когда две недели спустя Иван не вернулся, беспокоиться начала даже желавшая казаться равнодушной Ольга. Только Гилберт не волновался. Он знал, с чем связан внезапный уход Ивана. И теперь только ждал, когда он вернётся. Ведь думать всегда лучше в одиночестве. Тем более – для такого несоциального типа, как Брагинский. Сам того не замечая, Гилберт стал всё больше времени проводить в ванной, занимаясь тем, чем никогда не занимался с тех пор, как потерял надежду заполучить Эржебету. Втихаря, зажимая одной рукой рот, чтобы не вырвалось случайное «Иван!». И – впервые стесняясь самого себя. Ощущая сладкое чувство запрета, некой тайны. Обещая себе, что закончит со всем этим, когда вернётся Иван. А Иван всё не возвращался… Однажды, когда Гилберт от нечего делать слонялся по третьему этажу, он заметил, что у одной из комнат открыта дверь. Подойдя поближе, Байльшмидт с удивлением узнал дверь комнаты Брагинского. Что за чёрт? Он ведь всегда закрывал свою комнату на ключ. Что же за скелеты у него в шкафах?.. Оглянувшись по сторонам и убедившись в том, что его никто не видит, Гилберт быстро шагнул в комнату, захлопнув дверь. Комната как комната. Интересно, что у него хранится в тумбочке? Пока Гилберт воодушевлённо рылся в вещах Ивана, настало время ужина. С первого этажа донеслись возгласы Ольги, зовущей всех к столу. Совместные приёмы пищи в доме Ивана были неотъемлемой частью повседневного обихода. Если уж живёшь здесь – будь добр собираться со всеми за столом три раза в день. Вне зависимости от того, чем ты там таким важным занят. Надо идти, сказал себе Гилберт. Надо идти, а то забеспокоятся и начнут искать. Но все мысли сразу вылетели у него из головы, как только он увидел кровать Ивана. Кровать Ивана… Здесь он засыпал каждый вечер и просыпался каждое утро, здесь, наверное, даже… Гилберт зажмурился от предвкушения. Рука сама потянулась к застёжке брюк, и он опустился на жёсткий матрац. В сознании билась только одна… нет, не мысль… ощущение - не ощущение… «Иван, Иван, Иван…» - Тук-тук! Так я и знала, что ты зде…. О, чёрт! Арловская выскочила обратно в коридор, хлопнув дверью. На секунду стало очень тихо. Затем дверь приоткрылась и в проём осторожно высунулась голова Натальи – девушка закрывала ладонью глаза. - Ты извини, что отвлекаю… Ты ужинать будешь или нет?.. Оля грибной супчик сделала… Гилберт обречённо застонал и откинулся обратно на провокационную кровать. Ну почему, почему, почему он такой неудачник?! Ужин прошёл в гробовом молчании. Гилберт, красный как испанские помидоры, старался есть как можно быстрее, чтобы поскорее уйти из-за стола. Наталья с заговорщицким видом поглядывала на Ториса и молчала как партизан. Ольга же, ничего не видя и не слыша, копалась в принесённых собой документах – раскладывала их по стопкам, делала пометки… видно, ещё не теряла надежды сбежать из Союза. Наивная. - Эээ… спасибо. Я… эээ… пошёл. Спокойной ночи. Ольга рассеянно кивнула, Наташа только широко улыбнулась. Гилберт посчитал свой долг выполненным и вышел из-за стола. В комнате его ждал сюрприз. На полу возле кровати лежал измятый самолётик из бумаги в клеточку. Гилберт опустился рядом с ним на корточки и осторожно развернул. На одной стороне было его послание Ивану. На другой… «Люблю, когда сирень цветёт. А запахи ночью сильнее». Сердце Байльшмидта замерло на секунду и забилось с удвоенной силой, опережая мысль о том, что Брагинский совсем рядом, прислал бессмысленную записку и ждёт его, вот только где? Стоп. Сирень?.. За домом совсем рядом со стеной росли пышные кусты этого необычного для Гилберта цветка. Он заметил его во время апрельской прогулки и спросил, что это – Иван сказал, что это сирень, и зацветёт она в мае. А недавно Наташа принесла несколько потрясающе пахнущих веток с гроздьями мелких цветов и поставила в банку на кухне – должно быть, это и была сирень. Ну, по крайней мере, понятно, что имел в виду Брагинский, когда писал первую строчку. А вторая – это, должно быть, время. Ночь. И к чему такая шифровка? Делать ему, что ли, нечего? Гилберт стал дожидаться темноты. Когда в доме всё стихло, он по возможности бесшумно выбрался из комнаты и, стараясь как можно тише скрипеть паркетом, спустился к выходу. На улице господствовали ночь и тишина. Изредка шевелил волосы тёплый ветер, шелестели в траве поздние насекомые – и больше никаких звуков. Гилберт запрокинул голову, любуясь россыпью звёзд на громадном чёрном небе. Ему дико осточертело постоянно находиться в помещении, откуда даже луна тусклее выглядит. И неба совсем маленький кусочек видно. Отвратительный дом. - Давно не виделись, - шепнул вдруг кто-то из-за спины. Гилберт вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. - Ва!.. – начал было он, но был самым возмутительным образом прерван – Брагинский, шикнув, зажал ему рот ладонью. - Ты бы ещё на всю страну крикнул! – сердито зашептал он, прижимая палец к губам. – Весь дом перебудить собрался? Гилберт помотал головой, пытаясь высвободиться. - Так, я сейчас убираю руку, а ты молчишь. Договорились? Он кивнул и был тот час же освобождён, чем не замедлил воспользоваться: - Почему тебя так долго не было? - Потому что. - Наташа с Ольгой волновались! Ты бы хоть предупреждал… - Так я ведь записку оставил, - удивился тот. – Сказал же, что всё в порядке. - Где ты был вообще? - У Богдана. - Что, всё это время?.. – Гилберт ощутил укол ревности. - Да. Идём. Иван потянул его вглубь сада, которым был окружён особняк. Гилберт шёл следом, уверенный, что сейчас что-нибудь произойдёт – иначе зачем было устраивать это тайное ночное свидание?.. - Итак, я не дал тебе договорить. – Брагинский остановился возле отцветшей вишни и посмотрел на Гилберта, словно спрашивая подтверждения своим словам. Тот молчаливо ждал. - Если не ошибаюсь – а я, несомненно, прав – всё было примерно так. – Иван приблизился к Гилберту и обнял его, сцепляя руки в замок за его спиной. – Ты сказал «Иван, я…», и больше ничего. Что ты хотел сказать? Я слушаю. Гилберт стоял, боясь пошевелиться, и чувствовал, как приливает кровь – к вискам, к сердцу, к паху. Как начинает гореть нещадно кожа под тонкой футболкой, реагируя на тепло чужих рук. - Я хотел сказать… - Что берёшь слова об ошибке обратно. - Да, но… - Но боишься, что не прав. - И… - И ещё ты осознал, что всё это время думал только об одном человеке. - Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Гилберт, пытаясь заглянуть Брагинскому в глаза. Тот смотрел вверх, не опуская голову, и говорил вообще как будто сам с собой. - А за то, что моя сестра увидела то, что ещё как минимум пару лет видеть не должна была, ты мне сейчас ответишь. - Ты!! Откуда?! - От верблюда. Перестань вопить, как ненормальный. Ты ведь этого хотел. - Ничего я не хотел! - Ты хотел. Хотел, чтобы я увидел. Чтобы узнал. Понял. - Да, но… - Ну вот и молчи тогда. Ты сам заварил эту кашу. - Эй, постой-ка! Ты первый сказал, что хочешь всё вернуть! - А ты вообще, похоже, не знаешь чего хочешь. - V-verdammt… Ненавижу пустые разговоры… Ближе к делу, Брагинский. Отомстить ты мне отомстил, а дальше что? Оставишь всё как есть? - Ну что ты, когда это я тебе мстил? Так, подшутил немного… Я ведь не злопамятный. Да и зачем бы мне было брать тебя к себе, если бы сейчас я оставил всё как есть?.. Иван лёгким толчком опрокинул Гилберта на траву (тот едва успел вовремя опуститься на локти и умудрился таки не удариться спиной), затем с наслаждением потянулся, хрустнув, кажется, всеми суставами сразу. - Ну что ж, приступим. * * * Потом были две сумасшедшие недели. Гилберт не переставал удивляться возможностям человеческого тела – в первый же день «возвращения» Наташа заперла Брагинского в комнате, пояснив, что он под домашним арестом; и они с Ольгой несколько часов караулили под дверью (одна с ножом, другая – с вилами), желая, чтобы узник в полной мере осознал серьёзность своего проступка. Когда сёстры сообразили, что в комнате стало ну слишком тихо, с улицы донеслось глухое рычание. Иван выпрыгнул из окна. И даже лёжа в специально отведённой под миниатюрный лазарет комнате со сломанными ногой и запястьем, он всё равно умудрялся по нескольку раз на дню затаскивать Гилберта в свою больничную койку. «Зачем ты выпрыгнул из окна?» «Тебя хотел увидеть». Через три дня переломы срослись, и Гилберт начал уже серьёзно опасаться за своё здоровье – а нормально ли это, чёрт возьми? То, что прибалты с сёстрами стесняются мимо их комнат проходить – нормально? Три, четыре, пять раз в день – нормально?! Иван считал, что о таких вещах как «нормальность» при нём вообще упоминать неприлично. Гилберт не упоминал. Потом улеглось. Стало спокойнее, гармоничнее, менее порывисто. Гилберт в кои-то веки начал чувствовать себя защищённым – с таким человеком как Брагинский о себе самом просто некогда волноваться. «Я драться хочу, Ваня, понимаешь? Побить некого! Кулаки, чёрт подери, чешутся, я никого не бил несколько месяцев!!» «Драться хочешь? Ну так давай драться». Спокойный голос, миролюбивые интонации – не человек, а танк. Неторопливый – но лёгкий на подъём. Флегматичный – и в то же время непостоянный, ежесекундно меняющийся. Легко забывающий о вещах, которые не кажутся ему особо важными – и подмечающий малейшие детали твоего поведения. «По Людвигу скучаешь?» «Скучаю». « Поедешь завтра со мной, у меня с ним встреча». Огромный особняк начинал казаться Гилберту немного уютным и не таким уж отвратительным. * * * - Брагинский, погоди, дай отдохнуть хоть! Я ж помру молодым! - Слабак, - хмыкнул Иван, скрывая досаду. Потянулся к бутылке, стоящей на полу возле кровати и сделал два глотка, пытаясь одновременно пить и зевать. Подавился, конечно. - Я не слабак! Посмотрел бы я на тебя, будь ты снизу!.. Иван, прокашлявшись, внимательно глянул на Гилберта серьёзными глазами: - Не на что там смотреть. Ну так что, сдаёшься? Какие вы все, немцы, слабосильные! - Никогда не сдавался, и не собираюсь! Только отдохну немного! - А если так? Иван прошёлся кончиками пальцев по обнажённому торсу Гилберта снизу вверх. Тот напряжённо наблюдал за сим действом, пока ничего не предпринимая. Пальцы добрались до Байльшмидтова носа и замерли. - В последний раз спрашиваю - … - Иди к чёрту, я устал! Вздохнув и щёлкнув в отместку Гилберта по носу, русский нехотя сполз с кровати. Раздвинул шторы, впуская в комнату утреннее солнце. - Вань, как ты мой самолётик нашёл? - Он в яблоне застрял, в нижних ветках. Смотрю – белеет что-то. Дай, думаю, посмотрю. Разворачиваю – а там такое… Ты отдохнул? Если есть силы разговаривать – на это тоже найдутся! - Да ну тебя. Я кто, по-твоему, вечный двигатель? - Чушь ты какую-то сейчас сказал. По-моему, ты – Гилберт Байльшмидт. - Единственный и неповторимый. - О да. Гилберт перевернулся на живот и подтянулся поближе к краю кровати, в упор разглядывая Брагинского. Тот продолжал невозмутимо смотреть в окно. - Почему ты сказал тогда, что ты – гетеросексуалист? - Что, уже и помечтать нельзя? - Довольствуйся тем, что есть, зараза! Тебе что, меня мало?! - Ой, а кто это у нас такой ревнивый? – развеселился Иван. – Боишься, что сбегу с первой попавшейся? - Ничего я не боюсь! И вообще… отдохнул я. - Неужели? А молодым не помрёшь? - Брагинский!!! Иван засмеялся и сел на кровать, склоняясь над Байльшмидтом. Прошептал, касаясь губами уха: - Самое лучшее, что было в моей жизни. Ты. Затем осторожно положил ладонь на талию Гилберта, ведя вниз по спине. - Вань, я тоже. В смысле, лю… - Обманули дурака, - так же нежно шепнул Иван. И начал его щекотать. Хохоча и отбиваясь, Гилберт перевернулся сначала обратно на спину, а затем и вовсе сел. - Там… Оля… завтракать зовёт! - Ничего, без нас поедят. Ну кто бы мог подумать, что немцы щекотки боятся! А тут страшно? А тут? - Mein Gott!.. Брагинский, я больше не могу! Перестань!.. Ну Ваня! - А чего это ты на Ваню перешёл? Когда ты чего-то не хочешь, так я сразу Брагинский! А как перестань – так и Ваня, и Ванечка… - Когда это я тебя Ванечкой называл?! - Напомнить? – радостно оскалился Иван. Гилберт вспомнил и погрустнел, признавая поражение. - Да ладно, не кисни. Давай наперегонки до кухни. - Давай. Только оденься сначала. - Ну что ты, я сам не умею. Я ведь «долбанный Брагинский». «Придурок». «Чёртов коммунист». - И хренов манипулятор. – Гилберт натянул штаны, обнаружившиеся неподалёку. Выудил из-за прикроватной тумбочки футболку: - Иди сюда. Брагинский послушно нырнул в рукава и как бы невзначай заметил, что на шею давит. Выяснилось – надели задом наперёд. Пока Гилберт возился с Иваном, как с большой куклой, прошло достаточно немалое количество времени – брюки русского непонятным образом испарились, и их пришлось искать по всей комнате. А когда Байльшмидт с удивлением вытащил их из-под кровати, Иван сообщил, что ему совершенно расхотелось одеваться. Минут пятнадцать ушло на уговоры. - Да чтоб тебя, Брагинский! Можешь ты посидеть спокойно?! - Я много чего могу. Вопрос в том, чего я хочу. – Иван бессовестно дрыгнул ногой, лишая Гилберта шанса вдеть её в штанину. - И чего же ты хочешь? – со вздохом поинтересовался Гилберт, всё же держа штаны наготове. - Догадайся с трёх раз. Русский, не давая Байльшмидту опомниться, опрокинул его обратно на кровать, залезая руками под только что надетую Гилбертом рубашку. Пока тот, опешив, по привычке пытался вырваться, Брагинский уже отпихнул ногой подальше с таким трудом найденные брюки. - А ты чего хочешь, Гилберт? Ну, признавайся, чего ты хочешь? Вопрос был с подвохом. Улыбающийся до ушей Иван был готов тот час же до смерти защекотать Гилберта при неправильном ответе – вон уже нацелился, зверюга. И как, интересно, поступить в таком случае? - Тук-тук! Мальчики, а я вам поесть принесла. Ой, вы заняты? Ну ничего, я тут на столик поставлю, потом позавтракаете. Тут сырнички, молочко… - Оля, - с нажимом произнёс Брагинский, выразительно глядя на сестру. - А що ты мне тут зыркаешь? Я тебе позыркаю, без обеда останешься! Всё, я побежала, мне к пяти в Польшу, а я вам хотела борщик сделать с клёцками. Не забудьте про сгущёнку, вот она, в тарелочке рядом… - Оля. Девушка, не менее выразительно глянув на брата, удалилась. Гилберт снова вспомнил о сложностях выбора. - Я… э… есть хочу! – Байльшмидт резво вскочил с кровати и одним прыжком достиг спасительного столика у двери. - Потом поешь! Ну, Оля… не могла попозже зайти… А ну марш обратно в кровать. Ловить тебя прикажешь? - Раскомандовался, - презрительно фыркнул Гилберт, нападая на украинскую стряпню. – Я, может, со вчерашнего обеда не жрамши. А всё ты. Вот поем – тогда и… - Тогда – что? – заинтересовался Иван. - Тогда и гулять пойдём. - Нет, так не годится. – Решительно объявил Брагинский, хозяйственно хватая Гилберта за руку и утягивая обратно в сторону кровати. – Я на улице не хочу. С утра холодно. Байльшмидт, не желая сдаваться, ухватился за ручку двери свободной рукой, спешно дожёвывая то, что было во рту – не хватало ещё подавиться. Но куда ему было до Брагинского!.. силища неимоверная. Так, или сейчас они вырвут ручку из двери, или разорвут самого Гилберта. Значит, надо менять тактику. - Вань, я тебя, безусловно, люблю! Но ведь надо же и совесть иметь, в конце-то концов! - Зачем мне совесть, если у меня есть ты? - У, засранец… Ты понимаешь, что меня такими темпами надолго не хватит?! - Слабак! - Я?! От возмущения Гилберт на секунду ослабил хватку – как раз для того, чтобы Брагинский мощным рывком утащил его на кровать. Но Байльшмидту было уже не до того. - Я не слабак! - Верю. Только я всё равно сильнее. - Скотина ты, Ваня, - хмыкнул Гилберт, потихоньку подползая поближе к русскому. – Мог бы и уступить раз в жизни. - Раз в жизни я уже уступил. Аляску Америке. - Ага! Вот ты и попался! – возопил Гилберт, прыгая Брагинскому на живот и садясь на нём с видом победителя. – Теперь будешь выполнять все мои желания. Ой, вздохнуть не можешь, бедняжка? Какая жалость! А кто теперь сильнее? Всё равно ты? А если так? – Байльшмидт сел прямо на грудную клетку, заставив Ивана подавиться вдохом. – Что-что говоришь? Слезть? Как – слезть? Ты меня что, не любишь? А ну возвращай Кёнигсберг, зараза!! Через пять секунд Гилберт оказался внизу, придавленный к кровати нехилым весом Ивана, превосходящим его собственный. Несправедливо. Слава Богу, хоть на живот Брагинский садиться не стал – просто за плечи вдавил в матрац. Улыбаясь, шепнул в самое ухо: - Байльшмидт, ты счастлив? Гилберт, не ответив, только многозначительно улыбнулся. Он не любил пустых разговоров. Прядь волос щекочет щёку. Мягкие сухие губы медленно находят сначала кончик носа, потом ямочку на подбородке, потом мочку уха. Как может этот человек, столь яростный и совершенно сумасшедший в военное время, быть таким? - Я тоже счастлив, Байльшмидт. Я тоже. Шелестит ветвями светло-зелёная яблоня, заглядывая в комнату через открытое окно. Кружатся в лучах света пылинки. Чуть слышно поскрипывает паркет, вторя ритмичному резонансу кровати. Всё вокруг пропитано счастьем.

02.04.12.