Реалисты

Возвращаясь домой, Молли никогда не хлопает входной дверью. Ей не только не хочется, но и настоятельно не рекомендуется будить соседей. Они могут отдыхать от важных дел. А еще их может не оказаться дома, на что Молли уповает каждый раз, тихонько прикрывая за собой дверь и осторожно вступая в темноту. Она очень аккуратна: быть может, сегодня за порогом квартиры ей придется наступить во что-нибудь не очень приятное. И хорошо, если это будет лужа свернувшейся крови, а не чьи-то внутренности. Оставив сумку в прихожей, Молли крадется по вечно темному коридору практически на ощупь. В сумраке ей чудятся чужие тени и вездесущие пылинки. Дуло пистолета и засушенные цветы, свисающие с потолка. Запах крови и яблочного пирога. Видения заканчиваются, когда Молли переступает порог гостиной. Дневной свет бьет по глазам, и она невольно морщится и облегченно вздыхает одновременно. Джим стоит у зеркала над искусственным камином и затягивает потуже галстук. Его ногти коротко пострижены, подпилены и отполированы. Его идеальный пробор чуть отсвечивает гелем для волос. Молли закрывает глаза, а, когда открывает, Джим стоит на фоне окна, закрывая собой свет, и против белесого неба за окном Молли видит лишь его силуэт. - Добрый день, милая, - сухо говорит Джим. Несложно догадаться, что на его лице написана тихая злость. Несложно понять, почему. Молли отступает в темноту, будто та может обнять ее и спасти от бессильной ярости Джима. - Привет, - с боязливой осторожностью говорит она. Темнота – беспощадная стерва, которая только пугает, щекоча нервы, а когда она действительно нужна, помощи не дождешься. Молли говорит: - Сегодня он точно вернется. Мы ведь ночью уезжаем. - Точно, - Джим опускает плечи, он почти готов хлопнуть себя по лбу от облегчения. – Ведь он всегда так заботится о наших планах, - его тон повышается, - что ради этого выберется даже из лап этого мудака! – орет он. Молли не видит, но точно знает, что красивое лицо Джима искажает ярость. Она так и не научилась не бояться перепадов его настроения. Она не умеет разговаривать с ним в такие моменты, но уходить всегда опаснее, чем пытаться успокоить. Поэтому Молли делает два шага вперед и отряхивает невидимые пылинки с плеч Джима. Видит Бог, ей так страшно, что по всему телу сотни мурашек бегут, словно взводы кавалеристов с маленькими пиками. Впрочем, Молли не уверена, что кавалеристы носят при себе именно пики. И что их можно считать взводами. Она просто гладит Джима по плечам и говорит: - Я уверена, что с ним все в порядке. Молли неделями снится один и тот же сон. Там она, одетая в пышное черно-красное платье, шляпку с вуалью и лодочки с алой подошвой, сыплет в чью-то могилу пепел с зажатого меж пальцев мундштука. Она не знает, чья эта могила и почему она раскопана, но сюжет всегда неизменен. Обычно после этого Молли просыпается и долго смотрит в темноту. Иногда она слышит мерное сопение по обе стороны от себя (или по одну). Иногда она совершенно одна. Оба варианта, в принципе, неплохи. Джим хочет схватить ее за плечи и оттолкнуть, и она прекрасно это знает. Но он этого не делает, лишь раздраженно вздыхает, отстраняясь. Яркий, слепящий свет снова влечет ее посчитать полупрозрачные соринки, витающие в воздухе. Они с Джимом почти друзья – говорят о Шерлоке, пьют вместе чай и смотрят сериалы. Он не станет грубо с ней обращаться, он даже купит ей пышное черно-красное платье, если Молли его попросит. У Молли руки холодные как лед. Наверное, отчасти поэтому она предпочла не работать с живыми людьми. Она стоит и неловко сжимает-разжимает кулаки, пытаясь сообразить, что нужно говорить в этой ситуации, этому человеку. Они с Джимом знакомы так давно, а она все еще не может привыкнуть к нему, чувствует себя скованной. Даже в те моменты, когда он касается пальцами ее обнаженного тела. В коридоре хлопает входная дверь, и с гостиной спадает оцепенение, и песок времен, которым, казалось, занесло Молли и Джима за эти несколько минут, сыплется прямо на пол, на непрактичный белый ковролин. Джим картинно вскидывает ресницы, поводит головой так плавно, так правильно, словно в его шее – отлаженный механизм. - Золотце*, я дома, - слышится скрип паркета под ботинками, тяжелый, но приглушенный стук – такой, какой бывает, когда человек ставит на пол что-то очень дорогое его сердцу. Молли оборачивается через плечо, все еще держась близко к Джиму, зная, что он защитит ее в любом случае. Себастиан появляется на пороге, выныривает из темноты – грязный, в кровоподтеках, с порванной одеждой в застывших на ней комьях земли. Едва слышно Джим вздыхает, расправляя плечи. Не двигаясь с места, Молли обводит живыми глазами пространство вокруг них. Оно словно очистилось, разрядилось. Джим задевает ее, когда идет к Себастиану, проходит сквозь, будто она – призрак, но Молли молчит и просто поворачивается к ним всем телом. Тот, кто впервые их видит, может решить, что Себастиан – это клей, который скрепляет их троих вместе. Точно так же, как те, кто впервые встречают Молли, не понимают, что для работы с трупами необходим специфический характер. Джим подходит к Себастиану, оглаживает грязные плечи, оглаживает его щеку, размазывая по ней кровь, а потом, коротко размахнувшись, впечатывает ладонь туда же с громким шлепком. Молли вздрагивает, но Себастиан не двигается. На пару мгновений они втроем зависают в пространстве, так, как будто бы в аппарате, проигрывающем картинку, заело пленку. Себастиан мягко берет его за запястье и, переложив руку себе на плечо, обнимает Джима, с обманчивой теплотой сжимая его и пачкая лоснящийся черным костюм. Его губы оказываются у уха Джима, и он тихо, доходчиво говорит: - Я спрошу с тебя за это позже, - Джим молчит, лишь понятливо качнув подбородком. Прежде в такие моменты Молли всегда отводила глаза. Себастиан смотрит на нее со всей мягкостью, на какую способен его льдистый взгляд, и выпускает Мориарти из рук. Гостиная становится жилой и уютной, обретает объем и форму. Молли тихо вздыхает, стремясь наполнить легкие этой цельностью, появляющейся лишь в те моменты, когда они оказываются вместе. Они втроем. - Иди в ванную, - хмуро говорит Джим, – надо обработать, - он щелкает пальцами перед лицом Себастиана, подбирая нужное описание, но через секунду сдается: - это всё. Терпеливо дождавшись, пока Джим закончит мысль, Себастиан молча поворачивается и вновь растворяется в темноте. Молли не знает, чем они занимаются за закрытой дверью на самом деле. Она выглядывает из кухни, держась за косяк, и напрягает уши, но ничего не может расслышать. Она прислоняется виском к стене и щурится, будто сможет разглядеть. Она боязливо поводит носом, словно и в самом деле может что-то учуять. Издевательски детское любопытство подстегивает подглядеть в замочную скважину, приложиться к щели между дверью и косяком, отдается щекоткой в животе. Когда в ванной начинает слышаться плеск воды, Джим выходит – уже в одних брюках и окровавленной рубашке с закатанными рукавами. Он утыкается лицом в свое плечо, вытираясь, и Молли прячется в кухне, прежде чем он успевает ее заметить. Молли смотрит в окно. Небо успело расслоиться, теперь оно выглядит как трехцветное мороженое: серый слой, белый слой, синий слой. Прикрыв глаза, Молли судорожно, кратко сглатывает. - Молли, моя дорогая, - она оборачивается: Джим сидит за столом, сосредоточенно оттирая пальцы, и складывает побуревшие от крови бумажные салфетки кучкой рядом с собой, - налей чай, будь добра. Молли ставит чайник. Небо расслаивается сильнее: между серым и белым появляется полоска лазури, заполненная мелкими облаками, такими яркими, что больно глазу, подсвеченными солнцем откуда-то сбоку. - Себастиан... В порядке? – отрывисто спрашивает она. Руку, насыпающую заварку в кружку, предательски сводит. Словно кто-то невидимый делает крапивку. - А? – Джим поднимает голову и, прогнав услышанное через мозг, выдавливает легкой усмешкой, таящейся в уголке губ: – Да, да. Будет жить. Не беспокойся о нем. И последняя фраза звучит как предупреждение. *** Лабиринт белых коридоров в Гатвике очень, слишком велик. Он напоминает те христианские лабиринты, о которых Молли читала в Википедии: прохождением через них люди инсценировали крестовые походы в Иерусалим, путь к спасению, раскаянию и помилованию. По дороге к своему Иерусалиму Молли развлекается тем, что смотрит в отражение в очередных стеклянных дверях, по направлению к которым они – все трое – идут. На Молли – широкополая соломенная шляпа и летний сарафан в диких цветах. Она расправляет плечи и на пару мгновений представляет, что идет по подиуму, моргает так, словно ее слепят вспышки. А потом вновь расслабляется, опуская плечи, превращается в обычную мышку Молли. Так ее называет Джим. Мышка Молли смотрит на его отражение: Джим уверенно идет посередине, гладкий и чистый, мягко скользящий серебром костюма по слизистой глаза. Она едва поспевает за ним, делая два мелких шага в его один, хотя Молли прекрасно знает, что может идти с ним вровень. Как Себастиан. Они идут плечо к плечу, несмотря на то, что он слегка прихрамывает. У стеклянных дверей на выходе стоит человек, который может обратить все их длинное путешествие по лабиринту в прах. Джим вручает ему паспорта. - Мистер Мориарти, - говорит человек, расставляя штампы, - мистер Смит, мисс Джонс, приятного полета. Джим улыбается, Себастиан толкает плечом дверь, и Молли исчезает в свете фар. ______________________ * Нувыпоняли, это должно быть «Honey», конечно, но в русском не подобрать гендерно-нейтрального обращения.