Ускользающий путь к осознанию.

Ветер. Вокруг ветер. Он ласкает моё лицо, теребит светлые волосы, гладит мою потемневшую за лето кожу, сдувая с неё колючие песчинки. Ветер в комнате. Он подкидывает вверх белоснежные занавески, отчего они становятся похожи на воздушную морскую пену, а большой бежевый диван посередине комнаты напоминает фрегат, который бороздит морские просторы. Конечно же, я Капитан этого корабля. Бесстрашный капитан. Один-единственный на корабле. Один-единственный во всём море. Один-единственный на всём белом свете… Я помню, как ко мне подбежала одноклассница в школе - пухлощёкая девчонка с косичками - и свистящим шёпотом произнесла: - Алиса, а ты знаешь, что Дима Билан «голубой»? Представить себе, кто такой Дима Билан я могла. Но почему именно голубой, а не зелёный, например? Или почему он не красный? - Да, знаю, – тем не менее, коротко кивнула я, чуть отступая назад от надоедливой одноклассницы. Наверное, та даже не заметила моего жеста, который мог означать только одно: нежелание говорить. Но видимо, возмутившись тем, что кто-то успел донести до моего слуха сию грандиозную, по её мнению, новость раньше ее самой, она убегает к очередной девчонке, чтобы поразить и её воображение. Мне стоило забыть об этом ещё с утра, но, будучи немало удивленной тому, что данный факт нашел такой отклик в душе пухлой одноклассницы, я решила озвучить его матери вечером. - Алиса! – проповедь, как и обычно, началась с крикливого тона, - хватит всякую ересь слушать. Тебя за это Боженька накажет, ты это понимаешь? - Нет, - ведь я действительно не могла понять, почему такой приятный цвет может означать что-то плохое. Мне представлялось голубое небо, голубое и далёкое море, пронзительные голоса чаек и белёсый песок. - Алиса, не надо говорить больше об этом никому. Хорошо, что ты сказала мне это до того, как мы пошли в храм, а то ляпнула бы такую глупость. Кто тебе это рассказал? – сменив гнев на милость, мама склонилась вперёд, сжимая моё плечо. Было больно и неприятно. Я чувствовала как её скрюченные пальцы впиваются в мою кожу. - По телевизору услышала, - соврала я, морщась и отшатываясь назад, стараясь выпутаться из ее рук, которые сейчас казались щупальцами осьминога. - Чему только детей не учат. Говорила же Фёдору, что надо выбросить этот ящик. Фёдор! – та быстро забыла обо мне и, вытягивая шею, продолжила звать отчима. - Что такое, Кать? – в дверном проёме появилась голова Фёдора. Мне всегда казалось, что рядом с мамой он смотрелся странно. Она – высокая и худая, почти тощая, с серой кожей, такими же серыми волосами, стянутыми в пучок на затылке, с костлявыми пальцами. Он же был значительно ниже её, с объёмным животиком, небольшой залысиной и тысячами морщинок вокруг голубых водянистых глаз. Всю жизнь для меня оставалось загадкой, как два таких разных человека могли встретиться. Люди с разных планет... Фёдор любил слушать джаз. Более того, в нашем пыльном коридоре, между старыми ржавыми скелетами соседских велосипедов из третьей квартиры, коляской из пятой, инструментами и удочками пенсионера из первой и кучей хлама какой-то женщины из второй, стоял большой проигрыватель для пластинок. В нем имелся небольшой ящичек, где были бережно сложены немногочисленные пластинки, оставшиеся после пожара. Раньше мы каждую субботу собирались всей коммуналкой в коридоре и наблюдали за тем, как бережно отчим открывает ключиком замок ящика, с нетипичной, почти не сопоставимой с его толстыми пальцами, аккуратностью перебирает пластинки, а потом достаёт одну из них, обычно восклицая что-то типа «Сегодня твоя очередь, Луи!» и тем самым обращаясь к известным джазменам. После коридор наконец-то начинала заполнять музыка. Сначала мягко и неуверенно, но потом она проникала в каждую комнату квартиры, пропитывая каждый миллиметр пространства своим звучанием. Расползалась по заляпанным столешницам кухни, заглядывала в обители домочадцев, вытягивая и увеличивая донельзя крохотные комнатки. Музыкой начинала дышать каждая клеточка тела, наполнявшегося бархатными аккордами подобно сосуду. В такие редкие моменты все, казалось, чувствовали единство, а довольный отчим торжествовал, победно улыбаясь. Правда, совсем скоро это закончилось. У пары из пятой комнаты родился второй ребёнок. Валентина стала ещё более крикливой, уставшей. Она заметно пополнела - её это раздражало. Она не могла оставить надолго их комнату - это тоже её раздражало. Она не могла помыть ребёнка в крохотной ванной - и это её раздражало не меньше всего остального. Наконец, муж стал ей изменять - и уж тогда-то она совсем сорвалась, взяв за новую привычку ссориться со всеми. Ссориться, кормить детей, укладывать их спать, а затем пить в одиночестве, сидя на жёсткой табуретке в кухне. Плакать и пить. Пить и плакать. Она напивалась до беспамятства, била мужа по щекам, когда тот возвращался с работы, а затем засыпала в разных, но совсем не подходящих для сна местах в квартире. Муж Валентины тоже пил, но исправно переносил жену в комнату и скрывался в её темноте. Наша семья проживала в соседних комнатах, и мне часто доводилось слышать рыдания мужа Валентины. Мы были оглушены этой трагедией, и мой отчим не стал исключением. Теперь при встрече с Валентиной все домочадцы опускали глаза и старались побыстрее покинуть комнату, в которой она находилась. Каждый из нас старался отделаться от этого странного и липкого ощущения отвращения, смешанного с болью и горечью. Наверное, именно поэтому я ещё с детства начала почему-то стыдиться своего и чужого горя.