Котя

*** Вечер. 8 мая. Дрожащими руками достаю из шкафа потерявшие блеск медали, негнущимися пальцами прикрепляю их к кителю. С отвращением захлопываю пыльную шкатулку и практически не глядя запихиваю в шкаф. Не нужные никому побрякушки. Гордость защитников великого Отечества. Смешно даже. Знали бы вы, как и чем мы это отечество защищали. Знали бы, и долго блевали, захлебываясь желчью, не желая ни знать, ни видеть. Как делаю я, когда воспоминания приобретают более четкие формы. Подхожу к зеркалу, рассматриваю потемневшее морщинистое лицо. Я боюсь. Каждую ночь боюсь, каждый день задаю себе вопрос, зачем я прожил его, этот день. У меня нет никого. Жена, дети – после такого их не заводят. «У войны не женское лицо». У войны оно вообще не человеческое. И завтра снова услышу плавный равнодушный поток давно знакомой речи. Снова будут цветы – господи, как же я ненавижу цветы – и я должен буду улыбаться и благодарить кого-то, что я выжил, что меня помнят и любят. Смешно. Отражение в зеркале перестает быть одиноким. Оно обрастает тенями, очертания становятся четче, и вот я уже могу рассмотреть каждого. Их. 15 человек. Двое стоят совсем близко, внимательно смотрят на слезы, которые скатываются по щекам. Завтра. *** Их было двое. Они пришли неожиданно. Просто на очередной стоянке, когда после долгого перехода наши попадали прямо в грязь, шумно разбросав оружие и копаясь в сумках в поисках чего-нибудь еще съедобного. Пахомыч, командир, подвел их, буркнул «принимайте» и устало потопал в направлении леса – ветки для костра добывать. Они смущенно рассматривали нас, а мы без стеснения – их. И как-то сразу они нам понравились. Совсем еще юные, тонкие фигурки, с ног до головы закутанные в плащи, держались за руки. Сначала мы решили, что это и вовсе детишки, но потом они откинули капюшоны, и стало ясно – нет, лет по 16-17 им будет. Таких вот особенно жалко. Не понимают они еще ничего. Таким бы учиться, влюбляться, радоваться. А они – вот тут, рядом с нами. В такие моменты поднимается откуда-то глубоко чувство ненависти, хотя казалось бы, откуда – все давно умерло. Они были братьями. Или не были – но им поверили сразу. Кареглазый шальной норовистый Николай, или Николка, по-нашему, оказался мастером на все руки. Моментально соорудил шалаш, выгреб из сумки съестное (при виде банки тушенки все жадно потянулись к костерку), и присев, начал неспешный рассказ о своей судьбинушке. И так складно и весело у него это выходило, так похохатывал он над своими неудачами, что даже суровый наш Пахомыч наконец разулыбался. Брата своего он не отпускал ни на шаг, посадил рядом с собой и, выудив из своей волшебной сумки дырявый плед, укрыл острые худенькие плечики и тщательно укутал коленки. Тот молчал, испуганно жался к Николаю и смотрел на всех абсолютно детскими, небесно-голубыми глазами. Он был невероятно юн и также невероятно красив. Не было в нем ничего удалого, шального, даже мужского еще не было. Весь он состоял из одних тоненьких косточек, выпирающих отовсюду, из светлых длинных волос, косыми прядями падающих на лицо, из острых углов и скул. Когда он впервые улыбнулся в ответ на какую-то шутку – весь отряд замолк в едином порыве. Было в этой улыбке что-то мягкое, завораживающее, милое – не военное совсем. Про него Николка практически ничего не рассказывал, но все мы про себя, наверное, в тот момент решили, что именно этого мальчишку будем защищать и оберегать до последнего. *** Практически месяц нам пришлось проползти по сплошной непроходимой грязи, под серым угрюмым небом, плюющим на нас потоки обжигающе холодной воды. И согревали нас в этот месяц рассказы Николки и улыбка нашего Котенка – парнишку звали Костей, но имя для него уж больно тяжелое было, как отшучивались наши, а вот Котя, Котик – в самый раз. Весело добрались мы наконец до нового командира. Пахомыч пошел в разваленную избенку – докладывать, а мы устроили привал. Впервые за долгое время чернота туч отступила, и земля немного пообсохла. Увалились прямо там, распечатали бутылки и паек, подшучивая друг на другом, отделяли Коте кусочки своего небольшого богатства – это вошло уже у нас в привычку. Пахомыч подошел незаметно и как-то тяжело. За ним важно вышагивал приземистый мужичок с водянистыми глазками. «Ну что, знакомьтесь, вот они, мои молодцы. А это теперь ваш командир, Леонид Львович». Не удивились мы даже тому, что представили его по имени-отчеству – такого давно не водилось между отрядами, всю напускную вежливость стерла жестокость войны. Страшным потянуло от мужика – опасностью, смертью. Напряглись «бойцы». А уж когда он, скользнув по головам затуманенным взглядом, вдруг впился глазами в Котю, напряжение сменилось настороженностью. Нехорошо становилось от этого взгляда. Так.. так раньше на молоденьких девушек смотрели пьяные мужики. Похотливо, жарко, будто раздевал. Котя не выдержал, спрятался за широкую спину Николки, а то, зло сверкнув глазами в сторону нового командира, нашел под плащом руку братишки и инстинктивно сжал ее – мол, в обиду не дам. И остальные придвинулись ближе, не подпуская Леонида Львовича к сжавшемуся в комочек пареньку. Посмотрел тот, посмотрел, буркнул что-то неразборчиво и потопал обратно. Молчание наконец нарушили. «и как же мы с ним будем-то, Пахомыч»? «А как скажет, так и будете! Хоть боком, хоть раком, а слушаться его велено», - сплюнул тот досадливо. В тот же вечер Пахомыч отрядился с другими бойцами и ушел на очередное задание. Прощались молча, не было ни песен, ни шуток, и даже Николка не пытался разрядить атмосферу. Понимали, что как бы тяжко ни было, а впредь будет и того хуже. Понимали, и готовились. Котя неожиданно подался вперед и крепко обнял командира, как ребенок обнимает отца, и всхлипнул, по-детски так, щемяще. И Пахомыч неожиданно крепко обнял его в ответ, спрятал лицо в облаке светлых волос, шумно вздохнул, а отпустив, долго смотрел в глаза. Они оба поняли в тот момент то, до чего лишь много позже додумались мы. С рассветом исчез и Пахомыч, растаяв в утреннем тумане. И началась совсем другая жизнь. Кажется, на войне все одинаково тяжело. Так думали и мы. Но нет. Все, что в нас было живого, все, что рвалось наружу, крепко заколотил новый командир. Издевался он над нами, как мог. Особливо перепадало Николаю – каждый день тот ходил то в разведку, то в лес, под пули, дрова собирать, а то и поле приходилось разминировать. Долго мы, отвыкнувши от ненависти и злобы, не могли сообразить, за что ж именно ему достается. А потом поняли. Поняли, и похолодели. Свести пытался Леонид Николку с белого света. Сам, без помощи фашистов. Чтобы до Коти нашего добраться. «Изверг, извращенец» выдыхали мы, но вслух никто ничего не говорил. Николай сносил все молча, только чернел с каждым днем все больше и больше. Не улыбался и Котя, и чистые голубые глаза его теперь всегда выражали беспокойство и животную, непроходимую тоску. Он все больше жался к брату, и спали они теперь вобнимку, а уходя, долго не расцепляли рук. *** В то утро снова лил дождь. Еще не совсем рассвело, и никто не торопился вставать. Только Котя сидел на лавке в углу избы и нервно теребил подкладку рукава, которую взялся было зашивать. Николай ушел ночью, и должен был вернуться, по подсчетам Коти, с час назад. Но он все не приходил. Резко хлопнула дверь, покачнувшись в петлях. Все, как по команде, подняли головы. Тяжелой поступью прошел Леонид Львович мимо растрепанных голов прямиком к лавке. Костя поднял на него свои чистые глазки. «Ну что, не возвращается товарищ твой. Подох поди, где-то. Да и шут с ним. Пойдем, миленький, обсудим, как тебе дальше-то жить», - оскалился он. Со стуком упала лавка, Котя прижался спиной к стене, зрачки его расширились от ужаса. «Ну, чего ты напугался-то, маленький» - продолжал «напевать» командир. «Под него ложился, смотри, какая защита была, а со мной, думаешь, по-другому будет? Еще лучше. Уж как я тебя оберегать буду, как барышню какую». Костя замотал головой, просипел что-то. Мы не разобрали, а вот Леонид, видать, услышал. Скрипнув зубами, со страшной гримасой на лице он сгреб в охапку щуплое тельце и потащил к выходу. Кто-то из наших бросился было вдогонку, но тот на ходу развернулся, выдернув из кобуры пистолет, и прошипел «Убью, мрази!». Снова лопнула дверь, и мы, оглушенные, ошарашенные, понимавшие, что сейчас произойдет что-то жуткое, высыпали на улицу. Раздирающий душу стон пригвоздил нас к месту. Кричали из избы командира. Кричал Костя, наш маленький мальчик с небесно-голубыми глазками. Заходился в животном крике, захлебывался им, срывал голос, но продолжал кричать. Я рванулся к избе, но жесткая рука вцепилась в плечо и потянула обратно. «нельзя» - прошептал кто-то сзади. Так вернулись мы обратно, сели, не глядя друг на друга. Еще с час шум быстро разогнавшегося ливня прерывали стоны, постепенно слабнувшие. Что происходило у нас внутри тогда, не сказать было ни тогда, ни после. Выворачивало внутренности, разливалось по венам, отравляло кровь, сковывало дыхание леденящее чувство – обиды, боли, гнева, непонимания, и главное – стыда. Знали, что не простить нам себя никогда за это малодушие, за трусость, за то, что отдали в грязные лапищи единственный кусочек чистого светлого неба. И никакая расплата не окупит этой страшной вины. Наконец на дворе все утихло. Ливень успокоился, и легкий моросящий дождь продолжал кислотой разъедать дорогу. Осторожно скрипнула дверь, и на пороге появился Николай. Уставший, грязный, но живой. «А что это тихо, как в колодце» - начал было он, но утих, посмотрев на нас, тотчас поняв все. Сверкнули шальные карие глаза, Николка взвыл и кинулся вон. Все, как один, высыпали из избы. Колька почти добежал до дома Леонида, когда створки распахнулись, и командир вышел сам. Гадко и зло улыбаясь на Николая, он швырнул ему сверток, который держал в руках, развернулся и вышел. Тот бросился к мешку, осторожно развернул его – и вопль ярости оглушил нас. Еле оттащили мы Николая от свертка, как волка, который вгрызался в свою добычу, цеплялся за нее, срывая в кровь руки. Он кусал нас, с ненавистью плевал в наши лица, рычание и вой смешивались со слезами. Мы не отворачивались, только покрепче перехватывали его руки и тащили подальше от этого ужаса, этого ада. Наконец связанный в избе Николай притих. Где-то далеко, как сквозь толстый слой ваты, слышался мир. Глаза застилали злые слезы, руки дрожали, когда я оттягивал край плаща, открывая острый подбородок, избитое и ставшее еще более юным лицо, изломанное тело. С надеждой я ждал, что вот-вот приоткроются опухшие веки, и на меня прольется синева, и я буду прощен, и все это окажется страшной, глупой ошибкой, сном. Но пульса не было, грудь не приподнималась даже от слабого дыхания. Все, что было ниже пояса, превратилось в одну сплошную кровавую массу, тонкие запястья опутывали веревки и переплетали струйки крови. Все, что осталось от нашего мальчика – изломанная, разбитая кукла. Кто-то уже вырыл яму, и аккуратно вернув плащ на место, я нежно поднял хрупкое тело и понес. Я нес его и ревел, как ребенок, навзрыд, в голос, страшно кривя рот, не пытаясь утереть слез и соплей, стекавших по подбородку. Я ревел о том, чего уже не вернуть никогда, я ревел от страха за человека – нет, за животное, которое он есть, я ревел за весь мир о жестокости его. Я выревывал прощение, которого ни один из нас никогда не заслужит. Когда мы закапывали яму, пророкотал глухой резкий выстрел. Вздрогнув, тяжело опустив лопаты, мы осели на землю. Мы знали, кому он принадлежит. Я встал, и рядом с могилой Коти начал остервенело рыть еще одну яму. А ночью не стало Леонида Львовича. Мы повесили его на обглоданном тополе подальше от могил. Мы стояли и смотрели, как веревка сжимает его жирную шею, как синеет и опухает его лицо, как постепенно затихают булькающие звуки из его горла, прекращает дергаться тело, вываливаются глаза. Легче не было. Внутри нас все снова умерло. И ветер выл о том, что никогда и никто уже не сможет ни стереть из памяти, ни изменить случившегося. *** В зеркале осталось лишь одно отражение – трясущегося старика, вцепившегося в трюмо. Слезы лились уже сплошным потоком, воспоминания разорвали тишину, замедлили тиканье старых часов, заглушили визг ребятни за окном. Да, жизнь шла своим чередом, но для них она закончилась там, рядом с двумя небольшими ямками, в которых они оставили свою юность, бесстрашие, свою надежду. И каждую ночь во сны прорывался мягкий блеск небесно-голубых глаз и легкая улыбка – а потом сменялась остовом тела, с вывернутыми тонкими запястьями и страшно разодранной дырой вместо рта. Не для всех страшна война с врагом. Страшно, когда этим врагом становишься ты сам.